Два капитана. Два убежденных борца за счастливое будущее Афганистана. Но отчего же так по-разному они видят это будущее и особенно – дорогу к нему?
Из дневника:
Ночная поездка в район кишлака Мирбачакот. Лязг гусениц. Пыль. Броня. Бегущий впереди колонны на привязи подросток Гулям Сахи со связанными сзади руками – он выполняет роль наводчика.
Встающее из-за гор солнце. Направленные в сторону кишлаков жерла тяжелых пушек, беспощадные, мертвые, изрыгающие смерть. Задранные хоботы минометов, сеющие смерть. Шакальи силуэты боевых вертолетов, рыскающие по небу и несущие смерть. Танки в пшеничных полях.
И – ясное, сразу жаркое утро. С пением петухов, блеянием овец, щебетом птиц, журчаньем воды в арыке..
Все деревни на огромном пространстве окружены броней. Редкие выстрелы.
Всех встреченных мужчин проводят мимо бэтээра, в котором спрятан другой наводчик из местных – он смотрит в бойницу и определяет, кто мирный, а кто душман.
Первый пленный. Наводчик опознал в нем врага. Афганец одет прилично. Оружия при нем нет, есть какие-то потертые справки. С ним разговаривают хадовцы – ласково, почти по товарищески.
Глаза задержанного – белесые, выцветшие, в них – любопытство, наивный какой-то свет. Он и трое хадовцев сидят на обочине, беседуют. При моем появлении все дружески мне кивают. «Вы кто?» – на фарси наивно спрашиваю я. «Друг, – радостно отвечает задержанный. – Я – друг». Это хорошо, что друг. Ясное солнечное утро, и рядом друзья. Что может быть прекраснее? А пушки в посевах – это дурной сон, нелепость, бред.
Сидевший слева от пленного полуобнял его и что-то доверительно говорит, нашептывает ему. Второй заходит сзади, неторопливо снимает с головы пленного чалму, разматывает ее, скручивает жгутом. Набрасывает ему на горло. Стягивает. Сильнее. Еще сильнее.
Хорошая дружеская компания. Все по-прежнему улыбаются, кроме пленного, который уже посинел, хрипит и выдавливает из себя только одно слово: «Салам». Его глаза вылезают из орбит. «Салам», – хрипит он, словно уже здоровается с Аллахом.
Щебечут птицы, и солнце празднично сияет с голубых небес полям, деревням и рощам.
Дневниковые записи той поры часто оставляют тягостное впечатление. Война оказалась вовсе не такой, какой она прежде представлялась по книгам и кинофильмам. Мое зрение никогда не выискивало в окружающей жизни только черные краски. Я старался видеть мир таким, какой он есть. Не моя вина была в том, что этот мир оказался столь нелепым.
Та запись была сделана недалеко от Баграма. Здешняя «зеленка» – обширная зона садов и виноградников – все годы войны оставалась очагом ожесточенных столкновений. Бои там не прекращались ни на один день.
Эта ограниченная горными хребтами долина была нашпигована нашими и афганскими войсками. Здесь располагались крупная авиабаза, мотострелковая дивизия, отдельный парашютно-десантный полк, множество других наших и афганских частей. Колоссальная сила. Казалось, тысячные массы солдат, скопления брони должны были стать гарантом мирной жизни, должны были устрашить, уничтожить «духов». Нет… Все девять лет человеческая мясорубка действовала здесь безостановочно. Партизанская война, вспыхнув сразу после ввода наших подразделений, не утихала до самого конца.
И так происходило не только вокруг Баграма. За редким исключением война ожесточеннее всего полыхала именно там, где находились наши солдаты. Чем больше солдат, тем больше стрельбы и крови. Так было и под Кундузом, и под Кандагаром, и под Гератом…
Война рождала войну, получался заколдованный круг.
Появление «интернационалистов» на афганской земле спровоцировало невиданный рост сопротивления, у джихада появился новый мощный стимул, борьба теперь велась под привлекательным для афганцев лозунгом «Смерть советским оккупантам!» Наши войска, которые по первоначальному замыслу, должны были осуществлять только охрану важных коммуникаций и объектов, постепенно втянулись в бойню по полной программе. Око за око, зуб за зуб.
Та операция под Баграмом была типичной для первого периода войны. Артиллерийские и бомбо-штурмовые удары разрушили несколько кишлаков, танковые траки изуродовали возделанные с таким трудом поля, смяли виноградники, привели в негодность сооруженные руками многих поколений ирригационные системы. Потом вперед пошли цепи мотострелков и десантников – эти тоже мало разбирались, кто там мирный, а кто душман, да и поди разберись, когда кругом все чужое, непонятное, а жить очень хочется. Возможно, в этих кишлаках и скрывался враг, но след его простыл еще вчера, когда был захвачен в плен подросток Гулям Сахи, который наутро бежал на привязи впереди колонны. Возможно, еще спозаранку, издалека углядев приближение огромной массы войск, «духи» спрятались в подземных колодцах-кяризах и преспокойно пересидели там весь шум-тарарам. Короче говоря, людей с оружием обнаружено не было. Агентура и наводчики показали на каких-то крестьян – дескать, это враги. Но кто знает – может, хадовцы просто сводили свои личные счеты?
Зато число «мятежников» после такой операции возросло в этом районе многократно. Хотя бы за счет тех, кто остался без крова.
Мы сами с удивительной последовательностью плодили своих врагов, сами лезли в петлю, которая с годами затягивалась все туже.
Понемногу осмотревшись, я стал регулярно диктовать московской стенографистке материалы в газету. Процесс этот оказался далеко не гладким. Я не был новичком и хорошо знал, что такое цензура, но теперь столкнулся просто с драконовскими ограничениями, которые ЦК ввел для освещения афганских событий. Нет, никто не запрещал описывать подвиги местных революционеров, рассказывать о советской экономической помощи Афганистану, сообщать об успехах аграрной реформы, передавать информации о митингах и пленумах. Но читателю было интересно не это. Каждый в СССР знал о том, что за Пянджем идет война. Гибнут люди. Уже к моему появлению на этой земле группировка наших войск насчитывала больше ста тысяч человек. И этот так называемый «ограниченный контингент» не выходил из боев. Ну и что? В начале 80-х в советских СМИ запрещалось даже намекать на то, что наши воины участвуют в боевых операциях. Цензура еще могла пропустить репортаж о том, что солдаты раздают афганцам муку и сажают сады, охраняют высокогорный перевал и читают местным детям на ночь сказки. Но, упаси Бог, никаких боев, никаких засад, никаких подвигов. Все это вычеркивалось беспощадно, да еще и внушения следовали: «Ты на чью мельницу воду льешь?»
Хороший вопрос. На чью мельницу? Умели у нас одной фразой осаживать «зарвавшихся» журналистов.
В мае на дальнем западе страны, почти у иранской границы, я встретил замечательного парня командира десантного батальона Сережу Козлова. Это был настоящий русский богатырь – синеглазый, могучий, добродушный. Он самым первым в 40-й армии получил золотую звезду Героя Советского Союза.
В феврале 1980-го Сереже поставили задачу взять под контроль стратегически важный мост в одной из северных провинций. Численный перевес был у «духов», их, как впоследствии выяснилось, засело там раз в десять больше, чем десантников. Наши только-только вошли в Афганистан, молодые, необстрелянные, для них это был первый бой. Пойти на противника в открытую – значит, не избежать больших потерь. Да и поднимет ли он в атаку своих пацанов? Так густо летит свинец, что головы из-за валуна не высунуть. Основной огонь велся из расположенной на том берегу глиняной башни, превращенной в дот. Она как раз стояла в створе моста. Ждать помощи? А мост вот-вот взорвут: Козлов в бинокль видел, как под пролетами копошились люди в чалмах, тянули провода, волокли ящики с динамитом. И тогда он велел своим бойцам открыть из всех стволов огонь по окнам башни, а сам, распихав по карманам гранаты, в одиночку побежал по мосту. Двести метров отделяли его от башни на том берегу. Он добежал. Забросал окна гранатами. Глиняная башня превратилась в груду пыли. Тогда и мальчишки его встали во весь рост, и пошли тоже.
Я написал об этом. О том, откуда взялся Сережа Козлов, откуда в нем эта необыкновенная смелость, что это за парень такой. И вот приходит в Кабул газета с моей статьей. И я глазам своим не верю. Про то, что он – Герой, ни слова. Про Афганистан – ни слова. Про бой на мосту – ни слова. Написано, что есть такой хороший офицер, что познакомились мы во время каких-то учений и что рядом с комбатом все его люди чувствуют себя героями. Во как! Под статьей стоит моя фамилия, но это не я писал. Это военная цензура поработала.
Ну, ладно! Еще придет время, и я расскажу правду о своем новом друге. Подождем.
Потом я написал про девочек-медсестер Лену Якович и Ларису Савкину. Их из Кабула направили в ущелье Панджшер, где проходила крупная операция против Масуда. Бои были ожесточенные. Двадцатилетние девчонки оказались на самом переднем крае, не раз попадали под минометный обстрел, а работать им приходилось круглые сутки: раненых все везли и везли. В экстренных случаях Лена и Лариса отдавали раненым свою кровь. «Прямое переливание» – так это называется на медицинском языке. Эти пигалицы спасли жизнь многим солдатам, стали им кровными сестрами. Как я мог про них не написать?
И опять красное перо (а цензоры работали только красным) густо прошлось по моему материалу: раненые превратились в больных, всякие упоминания о боях были вымараны). Тут уж я разозлился, решил искать справедливость у первого заместителя начальника Генерального штаба Ахромеева, который в ту пору отвечал за Афганистан.
– Как же так, – говорю, – Сергей Федорович? Весь мир знает, что мы в Афганистане воюем, к нам в Союз гробы уже потоком идут, а в газете я должен сказки сочинять.
Генерал армии испепелил меня суровым взглядом, не обещавшим ничего хорошего. Тогда я зашел с другого боку:
– Мы же должны воспитывать молодежь на примерах героизма. Вот тут у меня в материале содержится конкретный случай, при