Наряду с теми, кто любыми способами старался отвертеться от службы «за речкой», было много таких, кто рвался в окопы добровольно. Мне трудно судить, кого было больше. Но много раз я встречал людей, приложивших титанические усилия, чтобы попасть именно туда. Были офицеры, которые отслужив в Афганистане положенные два года, потом снова просились направить их в воюющую армию.
Загадка… Что искали там они? Не смерти же. Наверное, каждый имел свои причины рваться в бой. Но была и одна общая причина, в той или иной степени объединявшая всех. Душманы воспринимались нами именно как враги, как люди, угрожавшие тем ценностям, на которых мы выросли. Наши солдаты верили в то, что действительно пришли помочь афганскому народу защититься от зла. Они делали то, к чему их самих (а прежде – их отцов и дедов) готовила вся наша жизнь. Не Кармаля или Наджибуллу защищали они, а тех нищих людей, которые, как нам наивно казалось, заслуживают иного существования.
Но и противники были у этой войны. И тайные, и явные. Причем с годами их становилось все больше.
Как-то мы ехали в Ленинград, где проходили очередные «дни «Комсомольской правды» и, конечно же, взяли с собой Руслана. По традиции в выездной бригаде были известные артисты, политики, телеведущие. Когда поезд тронулся, опять же по традиции подняли стаканы: «С отбытием!» В наше купе набилось человек восемь. Было шумно и весело. Напротив Руслана оказался популярный ведущий радиопередачи «Встреча с песней». Он пристально смотрел на геройскую звезду Аушева. Потом вдруг сказал:
– Нет, майор, не там ты получил свою звезду.
В купе мгновенно повисла тишина. Как он мог оскорбить нашего друга? Как вообще мог сказать такое?
Видно, артист что-то уловил в наших глазах. Потому что через минуту он встал, вышел из купе и на первой же остановке, среди ночи, покинул поезд. Дальше мы ехали уже без него.
Сейчас, задним числом вспоминая этот эпизод, я думаю, что зря мы своими колючими взглядами вытолкали того человека из поезда. Может, он уже тогда знал нечто такое, к чему мы пришли только спустя годы? Все мы – и Руслан в том числе.
Летом 85-го меня неожиданно пригласили на Старую площадь. Один из руководителей агитпропа, известный своими симпатиями к «афганцам», едва я вошел в его кабинет, поднял голову от заваленного бумагами и книгами стола и вместо приветствия ехидно спросил:
– Ну, как там учеба в академии? Уже всех секретарш перетрахал или кто-то еще остался?
– Как можно? – Я сделал обиженное лицо. – Огромный объем работы. Лекции, семинары…
– …Практические занятия. Ты мне тут сказки не рассказывай. Не забывай, где находишься. Знаем мы, чем вы там занимаетесь, – он смачно дожевал румяное яблоко, прицелился огрызком в меня, но передумал, бросил его в корзину и продолжил уже серьезно. – Тут у нас есть мнение. Хватит тебе штаны за партой протирать. Как ты отнесешься к тому, что мы тебя рекомендуем на пост главного редактора «Собеседника»?
Ничего себе! Первый в стране цветной еженедельник «Собеседник» начал выходить всего пол года назад, формально – как приложение к «Комсомолке», но это было вполне самостоятельное издание – со своей редакцией, помещением и тиражом в почти полтора миллиона экземпляров. Возглавить такую газету? Вот это сюрприз. Но, как же с аспирантурой? Ведь еще год надо учиться, а потом защищать диссертацию.
– А с академией мы договоримся, – прочитал мои мысли начальник. – Кандидатский минимум ты уже сдал. Диссертацию допишешь, как говорится, без отрыва от производства.
Если в этом здании говорили «мы тебя рекомендуем», это означало, что решение уже принято. Исходившие отсюда «рекомендации» никто не мог подвергнуть сомнению или, упаси Бог, ослушаться их. Так что через неделю бюро ЦК ВЛКСМ утвердило меня редактором, и главный комсомольский секретарь приехал на Новослободскую улицу представлять нового шефа коллективу.
Примерно тогда же Руслан с отличием закончил учебу в военной академии имени Фрунзе. Живыми вернулись домой его братья – тоже майоры – Адам и Багауддин. Правда, им повезло меньше: оба были изранены, долго лежали в госпиталях. Теперь на трех братьев Аушевых приходилось двадцать боевых наград. Такой семьи в стране больше не было.
Руслану предлагали для дальнейшей службы на выбор несколько округов. Опытные люди советовали: «Поезжай в Германию – там и на виду будешь, и деньги платят хорошие». Руслан внимательно выслушивал советы, благодарно кивал головой, но ничего не отвечал. Я уже знал, что советовать ему в любом деле бесполезно: все равно все сделает по-своему. Наконец, он объявил мне о принятом решении. Мы сидели у него в комнате офицерского общежития на Садовом кольце, пили сухое вино. Жена Аза хлопотала с закуской.
– Я обратился с рапортом направить меня в Афганистан.
Аза стрельнула в него взглядом своих темных выразительных глаз, но ничего не сказала. Я тоже нашелся не сразу, хотя нечто подобное от Руслана ожидал.
– Рус, а не исчерпал ли ты уже свой лимит? Не пора ли поменять курс?
– Стоп! – Он решительно поднял ладонь. – Давай, я попробую тебе объяснить. Ты поймешь. Когда мне вручили золотую звезду, жить по– старому я уже не мог, правильно? А тут еще такая слава обрушилась. Помнишь, как у нас на Кавказе седые старики встали, увидев меня? А эти письма от пацанов, которые мешками приходят: «Хотим быть такими, как вы». Теперь представь себе, что после академии я поеду служить в какое-нибудь тепленькое местечко. Идет война, гибнут мои товарищи, а я буду отсиживаться в Германии. Что про меня люди подумают? Что те же мальчишки скажут?
Я молчал. Крыть было нечем. Если бы напротив сидел кто-нибудь другой, возможно, у меня и появились бы аргументы. Обычные, человеческие доводы. Но дело в том, что Аушев был не таким, как все. Честь и долг он ставил превыше всего. Конечно, выбери он любой мирный регион, никто бы его ни в чем не упрекнул. Ни словом, ни мысленно. Он уже отдал свое сполна, отвоевав два с половиной года. Но ведь бои-то «за речкой» продолжались. И он, обстрелянный боевой офицер, видел свое место только там.
Да, конечно, он уже исчерпал свой запас безнаказанно ходить под пулями. Чудес не бывает. И не бывает заговоренных от ран людей. Рано или поздно свинец настигает тебя, таков один из беспощадных законов войны. И он знал это лучше меня. Стоило ли искушать судьбу снова? Но решение было принято. И никто не мог его отговорить.
…Уже отшумели все прощальные застолья, все напутственные тосты были сказаны. За полночь мы стояли вдвоем в пустом вестибюле станции метро «Проспект мира». Утром он улетал в Кабул.
Редкие поезда с грохотом проносились по перегону. Запоздалые пассажиры торопились в вагон, не обращая на нас внимания.
Пора… Любые слова, которые я мог теперь произнести, были никчемны.
Клянусь, я знал наперед, что его ждет.
Мы молча обнялись. Он повернулся и пошел в вагон. Я сжал зубы.
Спустя несколько месяцев он был тяжело ранен на перевале Саланг и только чудом избежал гибели.
Все испытав, мы знаем сами,
Что в дни психических атак
Сердца, не занятые нами,
Не мешкая, займет наш враг.
Займет, сводя все те же счеты.
Займет, засядет, нас разя.
Сердца. Да это же высоты,
Которых отдавать нельзя.
Расположившись в кабинете главного редактора, я первым делом повесил на стене лист с этим стихотворением. Оно мне нравилось. Оно соответствовало моему пониманию редакторской работы. Не информировать, а формировать. Не развлекать, а драться за человека.
Меня назначили редактором в то счастливое и странное время, которое позже назовут «перестройкой». К власти пришел Горбачев. Подули свежие ветры. Жизнь наполнилась какими-то светлыми надеждами, все время что-то происходило и внутри и вокруг страны. Работать стало интересно, азартно. В «Собеседник» потянулись молодые талантливые ребята. Кстати, спустя годы все они (все!) станут заметными фигурами в российских СМИ, возглавят газеты, журналы, телеканалы, а кто-то выбьется даже в медиа-магнаты. Это я не в заслугу себе говорю – сама наша необычная газета притягивала неординарных людей.
Экспериментировали бесконечно. Придумали новый стиль обложки – наша первая страница должна была выглядеть как плакат – броский, яркий, вызывающий желание немедля взять в руки газету и прочесть ее. Убрали со страниц всякого рода «жвачку», скуку. Все должно читаться, трогать за сердце, вызывать споры, заставлять думать.
Нет, мы еще не подвергали сомнению основы своей жизни, но хотели коренным образом изменить ее. Стоп двойным стандартам, лицемерию, ханжеству! Долой все прежнее убожество! Даешь новый социализм, социализм с человеческим лицом! Мы как бы сразу заявили себя печатным органом перестройки, ярыми союзниками тех перемен, которые провозглашал Горбачев.
Социализм по-прежнему казался вечным, а Советский Союз нерушимым. Но уже не казались неизбежными вранье, демагогия, вся та пустая трескотня, которой прежде были наполнены наши газеты.
Счастливое и странное время. Мы поверили в необратимость перемен, осмелели, стали разрабатывать новые, абсолютно запретные прежде темы, искать новые формы.
Однажды я подъезжаю утром к редакции и вижу такую картину: прямо посреди нашей широкой улицы, напротив редакционного подъезда, стоят столы с телефонами, а за столами сидят молодые люди и делают вид, что работают. Их со всех сторон обтекает поток машин. Пялятся из машин удивленные водители. Что за чертовщина? А это наши сотрудники так себя самовыражают. Володя Яковлев (будущий учредитель и владелец «Коммерсанта»), Дима Сабов, Костя Михайлов… Это они так показывают Москве, что «Собеседник» находится в гуще жизни, что редакция неотрывна от народа.
А почему я сказал, что время «странное»? Потому что мы-то поверили в перестройку и рванули со страшной силой вперед, но только над нами все еще оставались два ЦК – комсомольский и партийный, а также 5-е (идеологическое) управление КГБ, цензура и еще целый ряд «директивных» ведомств. И все наши острые статьи, необычные обложки, шумные акции и другие «хулиганские выходки» немедленно получали там «должную» оценку. Обычно меня вызывали «на ковер» и жестко прорабатывали: