– А курите исключительно «Кент»?
– От других першит горло.
«Для разбега» я завожу разговор о прежних постояльцах этой гэбэшной резиденции:
– Говорят, раньше здесь жила Долорес Ибаррури?
– До меня в этот дом занимал руководитель компартии Йемена. Отсюда он уехал на родину, и вскоре его там убили.
– Вот видите, – пытаюсь я пошутить, – не надо значит спешить с отъездом.
Но он не улыбнулся, не принял шутливого тона.
– Начнем, товарищ журналист?
Разговор получается без разминки, деловой и жесткий.
– Как вы с позиций сегодняшнего дня воспринимаете апрельскую революцию 1978 года?
– Как величайшее преступление перед народом Афганистана, – не задумываясь, отвечает Бабрак Кармаль.
– Ого! Но ведь и вы были одним из активных участников и даже вождей этой революции. Значит, вы тоже преступник?
– Нет! – Он протестующе поднимает руку. – Я был против. Революция совершилась вопреки моей воле и вопреки воле партии.
– Как? – Снова искренне удивляюсь я. – Разве не ЦК партии принял решение свергнуть Дауда?
Бабрак Кармаль смотрит на меня снисходительно и улыбается так, словно знает великую тайну, но не уверен, надо ли этой тайной делиться.
– Нет, – говорит он. – Это было не так.
– Но позвольте! Судя по тому, что я слышал от некоторых афганских товарищей, в руководстве партии якобы существовала договоренность: если возникнет угроза разгрома НДПА, то следует немедленно выступить против режима. В конце апреля все ваши лидеры были арестованы, возникла реальная угроза разгрома, поэтому случилось то, что случилось. К такой версии склоняются все серьезные исследователи – наши и западные.
– Официально такая версия существует. Но одно дело давать интервью журналистам и историкам и совсем другое – раскрывать подлинную правду. Мы с вами сейчас говорим как друзья, а не проводим интервью, так?
Я с готовностью киваю.
– Тогда я вам кое-что расскажу. Не было плана революции. ЦК не принимал плана свержения Дауда. Все члены центрального комитета были арестованы.
– Включая Амина?
– Не совсем так. Амин присоединился к нам в тюрьме на 18 часов позже. Интересно, где он провел это время?
– Где же?
Кармаль улыбается еще таинственнее.
– Амин хотел крови. И многие из халькистов разделяли его взгляды. Но не только они. – Кармаль поднимает вверх указательный палец и делает многозначительную паузу. – Была и еще одна очень большая сила, которая толкала партию к перевороту, точно так же, как когда-то толкала афганцев к свержению короля.
– Какая же это сила? – Я старательно изображаю из себя полного идиота.
Но Кармаль знает, где надо остановиться.
– Увы… Если я назову ее, то и вам, и мне не сносить головы, – он произносит это тихо, почти шепотом. И я верю в то, что ему действительно страшно.
– Ну, хорошо. Допустим, и вправду решающей была эта таинственная «третья сила». Может быть… Но свергать короля? Зачем? Ведь при короле отношения между Афганистаном и СССР развивались превосходно?
(Все, карты открыты, правила игры приняты, вперед!)
– Да, это так. Но когда прежде премьером был Дауд, наши отношения были еще лучше. То десятилетие называли «золотым» в истории взаимоотношений двух стран. Затем, в последующие десять лет, в Каабуле сменилось пять премьер-министров. Две сверхдержавы каждая перетягивала Афганистан на свою сторону. Американцы в конце 60-х сделали ставку на главу кабинета Майвандваля, он был даже арестован по подозрению в связях с ЦРУ, но затем при загадочных обстоятельствах задушен в тюрьме.
Так что нет ничего удивительного в том, что «третья сила» хотела увидеть на троне в Кабуле более подходящего ей человека.
– Ну, хорошо… А зачем было свергать Дауда? Ведь принято считать, что, придя к власти после изгнания короля, он вел очень сбалансированную внешнюю политику. Спички – советские, сигареты – американские.
– По правде, вначале его курс был откровенно просоветским, но затем он стал больше симпатизировать другой стороне. Он побывал с визитами в Саудовской Аравии, Кувейте, Иране, готовился ехать в США. Он, кажется, решил, что западная помощь может быть более эффективной, чем советская. Запад обещал миллиарды долларов, а СССР помогал не больше чем на 500 миллионов в год.
– То есть вы утверждаете, что революция явилась для вас полной неожиданностью? Поразительно! Я, откровенно говоря, с трудом этому верю. Но что же было дальше? 27 апреля вас вместе с другими руководителями партии восставшие освободили из тюрьмы и…
– …Где-то в два или три часа дня нас всех на двух бронемашинах вывезли в здание, где размещалось радио и телевидение. Бои в Кабуле были в самом разгаре, но ситуация складывалась для нас успешно. Дауда вместе с семьей и членами кабинета заблокировали во дворце. Ясно, что он был обречен, так как даже в рядах охранявших его гвардейцев находились наши сторонники. Восставшие офицеры действовали слаженно и смело. В те часы были забыты все разногласия, «хальк» и «парчам» воевали плечом к плечу, хотя «третья сила» этого не хотела.
– А руководство партии тогда тоже действовало сообща?
– Нет, так сказать я не могу. «Парчам» был против вооруженного выступления, доказывая, что революционная ситуация еще не созрела. Теперь, когда кровь уже пролилась, мы убеждали халькистов не втягиваться в братоубийственную войну, пощадить Дауда и его приближенных. Я предлагал позвонить во дворец по телефону или использовать громкоговорящие установки, чтобы предложить осажденным добровольно сдаться. Однако, Тараки, Амин и их сторонники настаивали на том, чтобы всех уничтожить. Так и было сделано: убили Дауда, его жену, детей, внуков, находившихся рядом министров.
– Вам не кажется, что резня, устроенная 27 апреля по приказу Амина, очень напоминает то, что случилось 27 декабря следующего года, когда убивали самого Амина и его приближенных?
– Ну… Тогда убили только Амина и его брата…
– Не только. Заодно постреляли некоторых видных военных и гражданских лиц, ранили дочь генсека, а десятки сторонников Амина на многие годы отправили в тюрьму.
– Кстати, вы знаете, кто убил Амина? – Он явно пытается перевести разговор в другую колею.
– От разных людей я слышал, что это сделал Гулябзой[1], которого во время штурма специально для этой цели наши привезли во дворец.
– Правильно, – с особым удовлетворением подтверждает Кармаль. – Халькисты Гулябзой и Сарвари участвовали в этом. А кто пристрелил начальника генерального штаба? Вакиль – нынешний министр иностранных дел. Но это к слову. А тогда… Наши внутрипартийные разногласия копились с каждым часом. Идет заседание ЦК по вопросу о власти. Амин предлагает утвердить список военно-революционного совета из 50 человек, а среди них всего три парчамиста. О правительстве и речи нет – стране хотят навязать военно-террористический режим. Я выступил резко против и в конце – концов наша точка зрения одержала верх. Тараки стал первым лицом в правительстве, ревсовете и партии. Я во всех трех случаях был утвержден его заместителем.
Бабрак Кармаль, закончив свой темпераментный монолог, опять закуривает, а я прошу его вернуться немного назад:
– Итак, я готов поверить в то, что революция свершилась вопреки вашей воле. Но ведь в итоге переворот обернулся для партии полной победой. Какие чувства вы испытывали в те дни – радость, беспокойство, тревогу?
– Никакой радости не было. Было горькое ощущение скорой беды, – говорит он и испытующе смотрит на меня: поверю ли? – Я понимал, что в случае насильственного захвата власти массы нас не поддержат, что власть нам не удержать. «Парчам» выступал за уважительное отношение к исламу, к традициям. Мы боролись прежде всего против правой реакции. Но многие ваши люди, работавшие тогда в Кабуле, сделали ставку на «хальк»: советским товарищам это крыло, видимо, казалось более марксистским.
Первую бутылку водки халькисты выпивали сами, а вторую им услужливо подставляли ваши: «Молодцы! Так держать! Беспощадно искореняйте всех врагов. Верной дорогой идете, товарищи!» Правда очень горькая…
Он открыл лежавший перед ним блокнот, водрузил очки, глянул на меня поверх стекол.
– Перед вашим приходом я кое-что для себя пометил, – сказал он, а я почему-то сразу подумал, что эти записи ему кто-то продиктовал. Уж не третья ли сила?
Дальше он, то и дело заглядывая в блокнот, долго и пафосом говорит о том, что не знал о существовании КГБ вплоть до прихода к власти, что не догадывался о том, какие должности занимают Андропов и Крючков. Да, это заявление явно записано им с чужих слов.
– Какой характер носили до апрельского переворота связи между КПСС и НДПА? Оказывала ли вам Москва финансовую поддержку? Поступали ли оттуда указания и рекомендации?
– Москва обратила на нас внимание не сразу, ведь мы не были коммунистической партией. Конечно, мы встречались с советскими товарищами на приемах в посольстве.
– Только на приемах?
Кармаль медлит, он явно взвешивает в уме: говорить или не говорить? Наконец, понизив голос, он решается:
– Если начистоту, то вы были так глубоко внутри этой партии, что если рассказать об этом, то наступит большое удивление. Очень большое! Отрицать и лгать легко, труднее следовать голосу своей совести.
Он берет со стола пачку сигарет, но она пуста, и Кармаль с раздражением отбрасывает ее в сторону. Кава приносит новую. Он закуривает. Его пальцы мелко подрагивают. Ногти желтые от никотина.
– Тяжело смотреть правде в глаза. Но это наш долг. Нет ничего страшнее, чем суд собственной совести.
На его лице отражается сложная гамма чувств. Кажется, он уже жалеет о своем порыве. Нет, еще не пришла пора сказать всю правду.
– Возможно, я что-то забыл, – сворачивает он с трудной темы. – Давайте поговорим об этом в другой раз.
Он помнит о чекистах во флигеле и давно уже лично знаком с Крючковым. Похоже, «третья сила» никогда не оставит его в покое.