– И вообще, – окончательно меняет тон Кармаль, – если вы хотите взять у меня официальное интервью, то мы должны говорить не о заслуживающих внимания мелочах прошлого, а о будущем Афганистана.
– Но любое будущее вырастает из прошлого. Наш с вами долг закрыть белые пятна в нашем совместном прошлом, разве не так?
– Я могу говорить только о том, что не пойдет во вред партии и взаимоотношениям между нашими странами.
Бабрак Кармаль был завербован Москвой еще в 50-е годы. Сначала ему был присвоен оперативный псевдоним «Марид», затем – «Мартов». Я узнаю об этом только после его смерти, как, впрочем, и о многом другом. К примеру, о том, что Тараки был завербован еще раньше (псевдонимы «Нур», «Дедов»). По инициативе Москвы, похоже, был проведен и тот учредительный съезд в 1965 году, после чего Старая площадь поставила новую партию на тайное финансирование, а кабульская резидентура взяла всех видных партийцев «под колпак».
Агентами или т.н. «доверенными лицами» были практически все руководители НДПА. Гулябзой имел оперативный псевдоним «Момад». Амин проходил по картотеке КГБ, как «Казем». Полковник Кадыр – «Осман». Министр Дост – агент «Перс». Двоюродный брат Кармаля Махмуд Барьялай – агент «Шир»... Я не знаю, есть ли в истории спецслужб другие примеры столь тотальной вербовки руководителей дружественной политической организации?
Вот что имел в виду Бабрак Кармаль, говоря мне о том, что мы были «глубоко внутри» его партии. Вот какой «третьей силы» он опасался. О, он-то хорошо знал, на что она способна, эта тайная, всепроникающая, недремлющая сила.
Да, Лубянка гуляла в Кабуле, как хотела. Под присмотром были все – и не только афганцы, но и советские специалисты, работавшие по разным контрактам. Так, осенью 1979 года на связи у кабульской резидентуры только по линии СК (советская колония) находились 103 агента и 115 доверенных лиц.
Еще в октябре 1979 года, за три месяца до ликвидации Амина, Бабрака Кармаля стали активно готовить на роль будущего вождя: для этого в Чехословакию был специально командирован старший офицер внешней разведки с подробными инструкциями.
Кармаль занимал пост генерального секретаря и председателя ревсовета с декабря 79-го по май 86-го. Он редко покидал пределы мрачного дворца в центре Кабула. Снаружи дворцовые стены охранялись афганской гвардией, внутренняя территория контролировалась советскими десантниками, а в самих зданиях за безопасность отвечали офицеры 9-го управления КГБ СССР. Ему не рекомендовали выезжать за пределы этих старых стен наши советники, да и выезжать, собственно говоря, было некуда: все эти годы кругом полыхало, грохотало и дымилось, шла война. Летели годы, менялись советники, а над дворцом каждый день все так же кружили боевые вертолеты и каждую ночь темное небо метили пунктиры трассеров.
Конечно, он не был настоящим руководителем Афганистана, всем там руководили советские советники. Кармаль был окружен особенно плотным кольцом: советник по партии, советник по ревсовету, советник по совмину, а еще специальный, находившийся при нем круглосуточно «дядька» от КГБ, а еще «прикрепленные» от 9-го управления… Одни приезжали, другие уезжали. И все они – особенно во время застолий – клялись ему в вечной любви и дружбе. Лицемеры… Одного его близкого советника увезли из Кабула на родину прямо в кандалах: не смотря на крупную государственную должность оказался замешан в вульгарной уголовщине.
Кармаль доверял только одному человеку из своего ближнего круга – этим человеком был тот самый «дядька» из органов, резидент КГБ в Кабуле полковник Осадчий. С самого начала Осадчий был рядом, к нему привыкла семья, без него и шагу не мог ступить генсек. Полковник не был солдафоном, знал местные языки, чтил местные традиции, интересовался историей и культурой Афганистана. Но в начале 86-го случилось странное и страшное: резидент, который никогда и ни на что не жаловался, умер на пороге своей квартиры. Остановилось сердце.
Генсек не верил официальному заключению о смерти. Что-то было не так… Потеряв единственно близкого из своего круга человека, он впервые в жизни испытал страх. Настоящий страх. Я знаю об этом из рассказов его родственников – сам Кармаль запретил мне касаться этой темы в наших разговорах и упоминать фамилию полковника.
Очень скоро стало ясно, что боялся он не зря. На март была назначена большая джирга племен. Кармаль готовился выступить на ней с программной речью. Но накануне советский посол сказал:
– Вас приглашают в Москву. Наше руководство хотело бы обсудить с вами ряд важных вопросов.
– Могу я отправиться в СССР после джирги?
– Вы все успеете, дорогой товарищ. Два дня у нас погостите и сразу обратно.
На аэродроме в советской столице ему и рта не дали открыть: «Вы плохо выглядите, дорогой товарищ Кармаль. Мы не можем рисковать вашим здоровьем. Надо немедленно обследоваться.» И в больницу – на 20 дней. Какая там джирга... На джирге с большой речью выступил Наджиб.
Тревога в его душе росла. В «кремлевке» на Мичуринском один из врачей, которого, видно, забыли проинструктировать, выразил восхищение отменным здоровьем афганского гостя и удивился, зачем его здесь держат. С того дня Кармаль выбрасывал в унитаз все лекарства, которые ему рекомендовали принимать. Нет, что-то явно было не так.
Все разъяснилось, когда, наконец, его принял генеральный секретарь ЦК КПСС. Горбачев с радушной улыбкой на лице прочел ему целую лекцию о том, что мир становится другим, что большие изменения грядут и в Советском Союзе, и в Афганистане, что «не каждый из нас способен адекватно соответствовать этим изменениям». Конечно, заслуги товарища Кармаля велики, а его вклад в дело революции и укрепление афгано-советской дружбы просто выдающийся, но, возможно, было бы целесообразно подумать о том, чтобы уступить пост генсека кому-то из более молодых товарищей. Бабраку Кармалю очень тяжело и пора ему подумать о своем здоровье, он еще будет нужен всем нам для грядущих свершений.
При встречах с Горбачевым он не курил, сдерживался, курить в этом кабинете было не принято. Но когда Михаил Сергеевич закончил свой монолог, афганец, враз потемнев, назвал действия советской стороны «государственным терроризмом», разволновался, попросил переводчика принести ему пепельницу. Советский руководитель тоже расстроился, его предупреждали, что Кармаль – крепкий орешек, но… Нет, не привык Горбачев к тому, чтобы ему возражали. Так в партийном аппарате не принято.
На следующее утро Кармаля навестил начальник Первого главного управления КГБ Крючков: «Не волнуйтесь, дорогой товарищ, все будет хорошо». Но хорошо быть уже не могло. Это заговор, понял Кармаль. Сейчас снимут меня, затем бросят в тюрьмы и постреляют моих соратников. Так уже было. Сценарий известен. Решив выиграть время, он попросил разрешить ему вернуться в Кабул, «чтобы посоветоваться с соратниками и уже после этого принять окончательное решение». Москва, подумав, разрешила, но вслед за его самолетом в Кабул вылетел другой, «комитетский», на борту которого были Крючков и его будущий преемник на посту начальника разведки Шебаршин. Самолеты приземлились в афганской столице с интервалом менее чем в сутки.
Утром 2-го мая московские гости прибыли во дворец. Позже по рассказам генерала Шебаршина и родственников Кармаля я восстановил картину тех дней.
Крючков 20 часов (!) убеждал афганского руководителя добровольно покинуть пост генерального секретаря. В ход было пущено все – лесть («вы наш самый большой и настоящий друг, истинный интернационалист, патриот, который всегда общие интересы ставит выше личных»), скрытые угрозы («в афганском руководстве нет единства и лучше не доводить дела до греха, а добровольно сложить с себя полномочия»), посулы сытой жизни («за вами останется пост председателя ревсовета, вы всегда будете окружены почетом и уважением»)…
Кармаль все уже прекрасно понял. Он – жертва перемен в глобальной советской политике. Крючков и его люди тайно подготовили ему замену – видимо, это шеф афганской госбезопасности Наджиб. Но он, Кармаль, не намерен уступить просто так, без сопротивления. Настала пора высказать советским всю правду, все, что накипело в душе за эти годы.
– Это – заговор, – бросает он в лицо высокому гостю. – Моя отставка вызовет взрыв возмущения в партии.
Он говорит о том, что не хочет быть марионеткой Москвы, что с его уходом тысячи людей будут брошены в тюрьмы, что ему непонятно, на каком основании Советский Союз так бесцеремонно вмешивается во внутренние дела суверенного государства. Все тщетно. Крючков твердо стоит на своем:
– Инициатива отставки исходит из Кабула, а Москва лишь помогает афганским товарищам. Кармаль не должен осложнять и без того непростое положение. Он обязан сохранить себя ради афганской революции.
– Оставьте в покое афганскую революцию! – негодует хозяин. – Вы говорите, что в Афганистане гибнут советские солдаты и это дает вам право ставить мне условия. Уходите, уводите свои войска! Мы сами будем защищать свою революцию.
Эти изнурительные беседы днем позже завершаются тем, что хозяин дворца в присутствии советских генералов пишет заявление об уходе для предстоящего пленума ЦК НДПА. 14 мая пленум принимает его отставку. Генеральным секретарем становится Наджиб. В Кабуле все спокойно, ни партия, ни народ, ни вооруженные силы не проявляют никакого недовольства.
Кармаля с семьей поселяют в просторном доме неподалеку от дворца. Впоследствии этот дом займет миссия ООН и именно здесь после взятия Кабула моджахедами будет укрываться Наджибулла. Именно здесь его схватят талибы, чтобы после жестоких пыток вздернуть на одной из площадей.
…Господи, как много в моем повествовании роковых совпадений… Вся эта череда заговоров, убийств, предательств – словно кошмарный план, составленный самим дьяволом.
Ровно через год, в мае 87-го, наверху принимают решение пригласить товарища Кармаля в Москву «на лечение». Он понимает, какое лечение его ждет, но возражать нельзя, будет хуже. Крючков лично прилетает за ним на специально выделенном самолете.