И вот мы идем вверх по склону в афганский кишлак Ишкашим. Впереди, как цапля, вышагивает Рори, за ним караван из трех ослов, потом Питер и комиссар. Минут через сорок дышать становится тяжело, я немного отстаю, рядом так же дружно сопят два бородатых парня с автоматами. Они с интересом приглядываются ко мне, а я к ним. Впервые за всю войну русский добровольно оказался у моджахедов и не как перебежчик, как гость. Что испытывают они, глядя сейчас на меня? Ненависть? Жгучее желание убить? Ведь Рори предупреждал: афганцы в этих краях нас ненавидят, и мне никогда, ни при каких обстоятельствах не надо признавать, что я «шурави». Но эти-то знают. Что у них на уме? Вдруг один из них спрашивает: «Сигар аст?» То есть, нет ли у меня сигарет? И спрашивает явно не с целью изъять курево, а меня за нарушение расстрелять. Просто ему хочется глотнуть дымка, по всему это видно. «Есть», – радостно вспоминаю я про пол пачки в кармане. Вот он, тот самый миг, когда надо решительно распрощаться с никотином. Я отдаю моджахеду сигареты, и он тут же с удовольствием затягивается. Правда, потом, в кишлаке, я не видел, чтобы этот парень или кто-то еще баловался куревом. Это и вправду оказался самый некурящий регион на всем белом свете.
Афганский Ишкашим ничем не отличался от других кишлаков, которых я много встречал прежде. Примитивные глинобитные дома. В окнах вместо стекол – полиэтилен. В центре селения – неизменный базар, три десятка дощатых лавок с нехитрым товаром: батарейки, карамель, соль в серых глыбах, чай, рулоны материи. Все покрыто толстым слоем пыли, покупателей не видно. Редкие прохожие зябко кутаются в свои лохмотья, на ногах – галоши или сандалии, хотя мороз даже днем – минус десять.
Нас определили в местной конторе – что-то типа сельсовета – в комнате, где кроме печи-буржуйки больше абсолютно ничего не было. Здесь-то мы и провели ту бессонную ночь, когда в груди не хватало воздуха.
- Смерть русским!
- Смерть советским!
- Смерть коммунизму!
- Смерть Наджибулле!
- Смерть! Смерть! Смерть!
Они орут в пять сотен глоток и косят глазами на меня: как я на это реагирую? Русский-то под рукой только я один.
Не могу сказать, что участие в партизанском митинге доставляет мне удовольствие, но что делать, надо пройти и через это.
Пятница, мусульманский выходной, уездный центр Бахарак. Специально собрали детишек, школьников, молодняк вот они и скандируют свои кровожадные заклинания. Смерть, смерть… Я стою рядом с толпой, маюсь. Питер лениво снимает все происходящее телекамерой, а Рори открыто злорадствует. Наверное, он уверен в том, что меня надо непременно макнуть и в это унижение. Да с головой! Да чтобы побольнее! Но, может быть, он и прав. Я не принимал решение о вводе в Афганистан наших войск и не бомбил кишлаки, но на сотни верст я тут единственный «шурави» и хотя бы поэтому должен нести свой крест.
- Это поколение обречено на то, чтобы всегда плохо относиться к советским, - говорит Рори. – Оно уже знает, что такое коммунизм. Оно уже умирало под вашими бомбами.
Мне его слова кажутся справедливыми только отчасти.
- Но, быть может, это поколение поймет, что коммунистический режим и простые люди – это не одно и то же. Нельзя же всегда жить с ненавистью в сердце. Нельзя желать смерти всем русским.
Ирландцу не нравятся мои возражения. Он назидательным тоном начинает поучать, мол, я не знаю афганцев, а он их знает, эти люди никогда не простят нам жертв и разрушений, а всей правды я здесь не услышу, потому что гость.
- Эти люди не умеют прощать обид. Они плохо одеты, но у них очень хорошая память, – едва ли не по слогам втолковывает он мне. – Вы пытались силой навязать им свою волю и при этом разбомбили пол страны. Раскрой пошире свои глаза и оглянись вокруг. Разве ты не ужаснешься от увиденного?
Черт подери, иногда мне хочется его ударить. Я с трудом сдерживаюсь от того, чтобы заехать по рыжей физиономии.
- Ну, конечно, - перебиваю я. - Всю правду знаешь только ты один.
В его глазах закипает бешенство. Он смотрит на меня в упор и говорит еще медленнее, с расстановкой – явный признак дикого раздражения:
- Слушай меня внимательно. Слушай и запоминай…
Но и меня уже понесло:
- Нет, это ты слушай меня!
Мы стоим друг против друга посреди толпы, крепко сжав кулаки, и вот-вот быть драке. Питер чуть в сторонке невозмутимо снимает митинг телекамерой. Если мы схватимся, он - я уверен - так же невозмутимо снимет и это.
Рори резко поворачивается и уходит.
После митинга, когда детям начинают раздавать яблоки, ко мне подходит инженер Абдурахман, здешний функционер исламской партии «Джамиате». Слегка смущаясь, объясняет:
- Когда требовали смерти для русских, то имелись в виду не все русские, а только враги афганского народа и ислама.
Ну, вот, уже легче. Жаль, ирландца в это время не было рядом.
Это был наш пятый день в «стране моджахедии». Я уже освоился среди чужих, чувствовал себя гораздо увереннее. Наступившее после той первой тяжелой ночи утро принесло избавление от страхов и кошмаров. Оно было морозным, солнечным, обещало удачу.
Едва рассвело, к нам в комнату ввалилась толпа нафаров: один был с кувшином – умываться, другой с чаем, третий с лепешками, четвертый взялся печь разжигать, а пятый просто радостно, как в пионерском лагере, заорал: «Чой! Чой!» Это он нас к завтраку приглашал.
Во дворике на лавочке комиссар Саадулла измерял какому-то старику кровяное давление. Я попросил и мое проверить. Он приладил на запястье прибор, нажал на кнопочки.
- А сколько вам лет?
- Сорок четыре.
- Тогда я вас поздравляю: давление у вас просто идеальное.
И это после бессонной ночи! Ну, как было не воспрянуть духом!
Рори тем временем договорился с водителем маленького, видавшего виды грузовичка о поездке в Бахарак. В качестве платы водитель запросил сто литров бензина. Опять нам пришлось спускаться вниз, к Пянджу, идти к нашему пограничному посту, вызванивать подполковника Гавриленко, просить бензин. На родной берег нас уже не пустили, но бензином после долгих разговоров-переговоров поделились. Так и день прошел.
Утром 3 декабря отправились вглубь афганских гор. В кузов грузовичка весело загрузились человек пятнадцать вооруженных автоматами партизан, маленькая девочка, старик и неопределенного возраста тетка в парандже. Было очень тесно. Скоро в кузове все перемешалось: автоматы, пулеметы, узлы, чалмы, ящики с патронами и маленькая девочка. Грузовичок катил со скоростью тридцать километров час по руслу высохшей реки, по камням и осыпям, его болтало, как в шторм, и было жутко думать о том, что такая езда светит нам на весь день.
Наивный я, наивный… Очень скоро та езда будет вспоминаться, как благодать.
Отъехав километров десять вверх по ущелью, мы встретили «уазик», посланный из Бахарака специально за нами. Вот это удача! С облегчением покинули кузов, пересели в вездеход и шустро покатили дальше. Теперь у меня была возможность получше рассмотреть дорогу. Впрочем, дороги, как таковой, не было, ехали где могли, а где не могли – там все равно ехали, продирались сквозь валуны, карабкались над пропастями, жуть… Я скоро понял, что каждый из этих ста пятидесяти километров будет таким, надо смириться, подавить в себе страх, думать о чем-то другом. Будь что будет…
Недолго продолжалось наше везение с «уазиком», часа два, не больше. Мы миновали крохотный горный кишлак, вскарабкались на скалу, прибавили на склоне скорость и… Буквально в сантиметрах от края глубокой пропасти у машины на ходу отвалилось левое заднее колесо. Отвалилось и на наших глазах улетело в бездну. Приехали!
Воспользоваться запаской не было никакой возможности, это стало ясно очень скоро. Ремонт машины потребовал бы несколько дней. Значит, оставалось дожидаться нашего грузовика, который сильно отстал, опять лезть в кузов и продолжать путь на нем. Вот и стали ждать. Стучали зубами от дикого холода и пронизывающего ветра, бегали вокруг машины, подпрыгивали и приседали, да только согреться никак не могли. Дорога эта находилась на высоте почти четыре километра, еще и поэтому холод казался таким невыносимым.
Когда, наконец, грузовичок нас нагнал, и мы опять забрались в кузов, оказалось, что теперь пассажиров в нем уже – тридцать четыре! Тридцать четыре! Сидели друг на друге, кто-то висел за бортом, как обезьяны, кто-то стоял на подножках. Наверное, для такого типа машин это был мировой рекорд. И ведь ехали. Да по каким кручам!
Афганцы - легкий, неприхотливый народ. Они к таким ситуациям относятся философски. Самое ходовое выражение у них – «парва нист», то есть «будь что будет», «все равно», «наплевать». Ехали мы так часов десять. Парва нист! Каждый раз, оставив позади особенно опасное место, по возгласу самого старшего пассажира все мужики дружно поглаживали руками бороды: слава Аллаху, пронесло. Парва нист!
Всевышний в этот день был явно к нам благосклонен, больше ничего не сломалось, мы не упали в пропасть, не передавили друг друга в кузове, не замерзли, и уже в полной темноте ближе к полуночи благополучно прибыли в Бахарак. При свете керосиновых ламп устроились на ночлег в караван-сарае.
Утром я принялся жадно рассматривать, куда же нас занесло. Караван-сарай, где мы переночевали, повалившись на жесткие деревянные нары, был единственным двухэтажным домом на всю округу. Сам же уездный центр оказался одним сплошным базаром. Я попробовал сосчитать вытянувшиеся в несколько рядов дуканы, но сбился на третьей сотне. Дуканы все были новенькие, только что отстроенные, и товар они предлагали самый разный: батарейки, фонари, мыло, соль, спички, военную форму, сгущенку… И почему-то во всех лавках на видных местах стояли жестяные банки с фритюрным жиром из Самарканда. Как он сюда попал, какими путями?
А чуть свернешь с торговых улиц, сразу бросаются в глаза следы недавних боев: сожженная, наполовину раскуроченная бронетехника, скелеты разбитых бомбами домов… Здесь война шла серьезная. Конечно, Рори не упустил случая потыкать меня и в эти руины: «Вот, видишь, что вы натворили».