Главный начальник этих мест амир Нажмуддин при встрече с нами держится осанисто и уверенно, как и подобает человеку, одержавшему немало побед. Ему только 34 года, но волосы на голове уже с проседью. Ростом невысок, широкоскулый, чернобородый крепыш. Одет в зеленую куртку и пятнистые штаны, перепоясанные советским офицерским ремнем, на плече традиционный восточный платок. В его крохотном офисе тепло и чисто. На подоконнике лежит пистолет Стечкина.
Амир без колебаний соглашается ответить на мои вопросы, потом мы все вместе склоняемся над картой, надо проработать дальнейший маршрут, путь впереди еще неблизкий. Амир говорит, что до кишлака Джарм - это километров тридцать - можно ехать машиной, там следует искать проводников с лошадьми и дальше через перевалы идти пешком. Он с сомнением смотрит на нас: «Но в горах уже выпал снег. Много снега».
У амира хорошая улыбка, он слегка заикается и совсем не похож на злодея. Следующую ночь он приглашает провести в его доме, конечно, мы без колебаний соглашаемся. Нажмуддин, оказывается, приготовил сюрприз: он позвал доктора Ахмадвали и директора строительного департамента Абдулрашида. Первый свободно говорит по-английски, а второй по-русски. Совершенно нормальные интеллигентные люди, а ведь тоже из моджахедов. Абдулрашид с явной гордостью поведал мне о том, что после ухода советских войск, то есть за два года, они построили здесь восемьсот дуканов, госпиталь, несколько школ. Я слушал его с изумлением: какие школы и госпитали? Ведь моджахеды - и я всегда этому верил - темная, средневековая сила, абсолютный антипод какому-то созиданию. А тут - школы… Чокнуться можно.
После традиционного намаза, который они совершили прямо здесь, в комнате, не стесняясь нас, внесли телевизор и видеомагнитофон. Снаружи затарахтел движок-генератор, всю эту технику подключили к электричеству, а я с интересом ждал, что же будет дальше? Какое кино они собираются нам показать? Оказалось, этот сюрприз предназначался персонально для меня: включили видеофильм об афганской войне, снятый французами. Съемки велись «по ту сторону фронта», было показано много разрушений, жертв, авторы фильма очень жестко изобразили наше военное присутствие в Афганистане.
Хозяева, включая амира, то и дело посматривали на меня, это получилось словно бы продолжением дневного митинга. В какой-то момент Нажмуддин не выдержал и прямо спросил, что я думаю по поводу показанного в фильме? Строитель Абдулрашид, переводя его вопрос на русский, постарался подобрать деликатные фразы, но все равно мне стало не по себе. Эти люди десять лет воевали на своей земле с чужими солдатами. Но эти чужие солдаты были моими соотечественниками. И не я ли когда-то приехал в Афганистан, чтобы поддержать их? И не я ли еще совсем недавно пил чай в Кабуле с другими афганцами - теми, кто оказался по нашу сторону баррикады? И не я ли дружил и продолжаю дружить с ними? Что же мне теперь говорить в этой чистенькой комнате с пистолетом Стечкина на подоконнике? Какие слова найти? Отречься от всего? Сказать: наши солдаты - убийцы, преступники, оккупанты? А мои афганские друзья - те, в Кабуле, - меньше вашего любят свою родину, все они поголовно продажные негодяи, прислужники у советских? Что же мне сказать? Они ждут - и Нажмуддин, и эти местные интеллигенты, и британцы.
Я молчу. Я понимаю, что здесь не самое лучшее место для того, чтобы начинать дискуссию. Они, конечно, имеют право задавать мне такие вопросы. Но я не имею права однозначно отвечать на них. Я не могу перечеркнуть все, что было, нет, не могу.
Когда пауза становится совсем невыносимой, Нажмуддин останавливает французский фильм и вставляет в видеомагнитофон другую кассету, теперь мы смотрим кино с пафосным названием «Битва Ахмад Шаха Масуда за Талукан». Я с облегчением впиваюсь в экран: какой он, этот Масуд? Кадры моджахедской хроники показывают его в штабе и на полях сражений. У Масуда иконописное лицо, он всегда озабочен и серьезен. Снято все так, чтобы у зрителя сложилось впечатление о нем, как о выдающемся полководце. Этаком афганском маршале Жукове. Неужели всего через несколько дней мы встретимся?
Утром после обычного чая с лепешками я вышел во дворик. Там уже прогуливался амир Нажмуддин. В руках у него были четки и книга с красной вязью на обложке.
- Что это? Коран? - Поздоровавшись, спросил я.
- Нет. «Теория революций».
- Исламских революций?
Партизан сдвинул на затылок свою суконную шапочку-пакуль, изобразил на лице удивление.
- Ну, почему - исламских? В этой книге обобщены идеи Маркса, Ленина, Кастро и других революционеров нашего времени. Для вас это сюрприз? Но мы должны знать их ошибки. Коммунизм потерпел крах, его больше нет. Но и западное общество далеко от идеала. У нас не будет ни капиталистического рынка, ни коммунистического колхоза.
- А что же будет? Вы пойдете по иранскому пути?
- Мы пойдем по нашему собственному пути, - убежденно сказал амир, поправил на ремне кобуру и ушел в дом.
Моджахед, партизан, «дух» с «Теорией революций» в руках… Нет, прежде я не мог представить себе этого. Никак не мог. )
Пошел пятый день как я нахожусь среди исламских партизан. Чувство опасности уже притупилось, хотя Рори постоянно твердит: «Не говори ни слова по-русски, не читай на людях русскую книгу, не слушай по радио передачи на русском языке. Непременно найдется фанатик, который тебя убьет». Здесь места еще более или менее цивилизованные, а вот дальше пойдет глушь и там мне, действительно, придется забыть о том, что я русский. Но и здесь тоже случаются напряженные моменты. Моджахеды привыкли к тому, что время от времени их из Пакистана навещают западные люди – журналисты, шпионы, представители Красного Креста, они к ним относятся приветливо. А тут вдруг перед ними человек из Москвы. Из Москвы? В любой компании это известие вызывает шок. А почему он тогда не болтается на чинаре? «Это корреспондент, - успокаивают новичков. - Он не коммунист, а журналист».
Иногда я ловлю на себе долгие изучающие взгляды. Они, вроде бы, не содержат вражды, но разве заглянешь в чужую душу? Вот в нашу комнату пришел мальчик. Совсем юный, безусый, с задумчивыми карими глазами. Сел у стеночки, поджал ноги, завернулся в пату. Молчит, смотрит искоса. Его представили: « Это наш герой. Его дом разбомбили советские. Тогда он взял автомат и пошел мстить. Он убил много-много «шурави». Он воюет почти десять лет.» А мальчику этому лет семнадцать… И чего это он на меня так смотрит?
- Владимир, не бросай меня. Прошу тебя, иди рядом.
Ирландец не говорит, хрипит. Пот ручьем бежит по его высокому лбу. Губы посинели. Он делает несколько неуверенных шагов по тропке, пробитой нашим караваном в глубоком снегу, падает. Вид у него жалкий. Я валюсь рядом. Мы оба пригоршнями едим снег, умываемся снегом, и он опять повторяет, что я не должен его бросать.
Господи, да куда я денусь… Сам еле живой. Поддерживая друг друга, мы поднимаемся, медленно бредем по тропинке вверх, проходим совсем немного, может быть, всего метров пятьдесят и снова падаем лицами в снег. И опять едим его, пьем и никак не можем напиться.
Если это была горная болезнь, то Рори переносил ее в особенно острой форме. И куда в тот день девалась его привычная спесь?
- Мы должны держаться вместе, - говорит он, едва отдышавшись и вернув способность шевелить губами. - Так будет легче. А всему виной проклятые сигареты и виски.
- Кажется, эти горы навсегда отобьют у меня охоту курить, - соглашаюсь я.
- И пить тоже, - хрипит британец.
- Ну, нет, глоток виски иногда не помешает. Помнишь «Айриш хаус», ирландский паб на Арбате? Если вернемся, обязательно заглянем туда.
- Вернемся, - без особой уверенности говорит Рори. - А пока давай отдохнем еще немного.
Отдохнем? Прежде я никогда не слышал от него ничего подобного. Чтобы ирландец предлагал отдохнуть? Видно, совсем плохи его дела.
Он садится в снег напротив меня, становится очень серьезным и смотрит мне прямо в глаза – он так всегда делает, когда хочет сказать что-нибудь значительное.
- Владимир! Послушай меня, я имею очень важную информацию.
- Ты, наверное, хочешь сообщить, что вон за той горой нас ждет пивная?
Но Рори не намерен поддерживать шутливый тон, он становится еще серьезнее, а глаза так и буравят меня.
- Я хочу сказать тебе одну вещь и, надеюсь, ты по достоинству это оценишь.
- В чем я должен оценить? В долларах или фунтах?
В его глазах мелькает уже знакомый огонь. Стоп! Шутки в сторону. Послушаем, что же он скажет.
- Владимир, ты должен знать, что мы передавали моджахедам деньги.
- Деньги? - До меня не сразу доходит, о чем речь. - Какие деньги?
- Очень большие. Иногда нас использовали, как курьеров. На эти деньги моджахеды воевали с вами. Мне важно сказать тебе об этом именно сейчас.
- Но почему мне?
Его глаза становятся просто демоническими. Они вот-вот просверлят меня насквозь.
- Потому что это очень важная информация.
А, черт! Я совсем забыл, что Рори подозревает меня в сотрудничестве с разведкой. Ну, Бог с ним. Пусть думает. Но отчего это неожиданное признание? Что он хочет им сказать?
- Спасибо, - я довольно вяло пожимаю плечами, поднимаюсь и мы опять идем в гору. Больше никогда ничего подобного я от него не услышу.
…Да, их использовали, как курьеров. Много лет спустя мне признаются в этом друзья Рори. А тогда… Наверное, он разоткровенничался на том снежном склоне в знак признательности, ведь я не бросил его, помогал, подбадривал. Впрочем, не знаю…
Питер с проводниками и лошадьми ушел далеко вперед. Похоже, ему даже и в голову не пришло оглядываться и ждать. Каждый выживает в одиночку - так, что ли? Когда мы с ирландцем, наконец, из последних сил вскарабкались на этот перевал, наши спутники крохотными точками выделялись на снегу по другую сторону хребта.
В тот день я понял, что на всю оставшуюся жизнь возненавижу путешествия по горам.