К примеру, я был твердо уверен, что биография только в том случае удалась, когда ты идешь вверх. Когда есть высокая цель, есть крутой маршрут. И чем выше вершина, которую ты захотел взять, тем интереснее твои дни.
Но что делать, когда пик покорен? Цель достигнута. Выпито шампанское, сказаны трогательные тосты, спутники твои разбрелись в разные стороны, кто куда. И ты остался один.
Теперь у тебя два пути. Или вниз, с вершины, теряя высоту. Или, избрав новую цель, опять карабкаться в гору. Но только эта гора обязательно должна быть еще выше, чем предыдущая. Иначе все равно получится дорога вниз.
31 мая 1979 года в 10 часов утра по московскому времени я оказался на Северном полюсе. Путь в эту точку, которую называют символической вершиной планеты, занял у нас – моих друзей и меня – больше восьми лет. Все эти годы мы были рядом. И вот теперь, крепко обнявшись, мы стояли на полюсе и чувствовали себя самыми счастливыми людьми на всем белом свете.
И только одно обстоятельство омрачало радость. Сознание того, что с полюса все дороги ведут вниз. Так уж расположена эта земная точка, в которой сходятся меридианы.
Надо признать, что в 70-е годы мне невероятно везло. Еще не успев получить диплом в Уральском университете, был зачислен корреспондентом в штат «Комсомольской правды» – случай по тем временам исключительно редкий. Наверное, помогло то, что в отличие от своих однокурсников, добросовестно изучавших «историю партийной советской печати», я почти ежедневно писал заметки в газеты города Свердловска, а на последних курсах стал печататься в «Известиях» и «Комсомолке». Шило в заднице было, а комплексов не было: обо всем писалось легко и быстро. При этом я скромно оценивал собственные способности и даже в самых дерзких мечтах не видел себя больше, чем корреспондентом какого-нибудь «Горняка Кузбасса». Когда за год до диплома меня пригласили в Москву на практику, я чувствовал себя в столице страшно одиноким, ущербным и, покидая известинский дом на Пушкинской площади, дал себе слово никогда впредь не выезжать за пределы Уральских гор.
Чем я приглянулся «Комсомолке», не знаю. Они тогда любили ребят с периферии, явно предпочитали их москвичам. Меня взяли в штат еще недоучкой, еще ранней весной. А защита диплома была назначена на 6 июня. А 3 июня, в свой день рождения, я собрал в общаге на улице Чапаева всех друзей, с кем водился в студенческие годы. Однокурсников, газетчиков, а также некоторых героев своих публикаций. И закатил прощальный пир.
Я всегда любил закатывать пиры. Чтобы вино рекой, и шумное братание, и тосты, и песни, и не исключено, чтобы с битьем посуды.
А тут такой повод: заканчиваю университет и уезжаю работать в самую популярную, самую интересную газету страны. Как же я мог не позвать гостей и не накрыть щедрый стол? Эх, гори все синим пламенем, гуляем, ребята!
Пир вышел даже веселее, чем можно было ожидать. Было слишком много водки и слишком много нерастраченной за годы учебы энергии. В разгар гулянья мой могучий однокурсник Р. что-то не поделил с приглашенным гостем М. Возможно, они не поделили девушку, с которой оба хотели танцевать. Или просто могучему Р. не понравилось, как на него посмотрел умный М.
Это была самая бессмысленная драка, которую я когда-нибудь видел. Никто не соображал, что происходит, просто все махали кулаками и жестоко били друг друга. Я с трудом спас собственного корреспондента «Известий» по Уралу, человека почтенного, в преклонном возрасте, успев эвакуировать его через окно (хорошо, что мы жили на первом этаже). Я уже почти образумил зачинщика инцидента и дело, кажется, пошло к миру, когда передо мной вдруг возник прежде абсолютно миролюбивый, сочинявший неплохие стихи В. и, ни слова не говоря, засветил мне прямо в глаз. И все опять понеслось с новой силой.
Позже, анализируя поступок нашего поэта, я пришел к выводу, что он воспользовался кулаком подсознательно, не по злу. Видно, его глодало изнутри чувство зависти: обидно, что не его, отличника и активиста, пригласили в «Комсомолку», а этого сомнительного типа, который пропускал лекции и комсомольские собрания. Поэтому я на него не был в обиде. Вернее, вначале был и в ответ даже съездил ему по физиономии, а наутро уже не был.
Наутро все мы являли собой зрелище жалкое, неприглядное. У многих на лицах были синяки. Пришлось искать черные очки и делать макияж.
Конечно, молва о порочном поведении дипломников факультета журналистики мгновенно докатилась до деканата. Кто зачинщик? Этот вопрос всегда первым задавало начальство в подобных случаях. Обнаружить зачинщика, значит сделать уже половину дела. «Зачинщик – Снегирев, – доложили деканату. – Это он организовал пьянство и дебош».
В два часа дня меня и моих соседей по комнате – всего пять человек – пригласили на заседание деканата. Дело пахло исключением. И это – за два дня до защиты диплома! Исключат, сообщат о драке в «Комсомольскую правду» и… Прощай, удача. Надо же так споткнуться.
Готовые к самому худшему, понурые, в черных очках, мы взошли на эшафот. Было сразу видно, что наши судьи настроены вынести самый суровый приговор. Декан, его заместители, профессора и преподаватели смотрели на нас со смесью отвращения и скорби. Неужели, говорили их глаза, неужели эти удальцы завтра придут в нашу славную партийную и комсомольскую печать, которая призвана воспитывать советских тружеников на принципах высокой коммунистической морали? Чему они научат своих читателей? Да, говорили их лица, не разглядели мы в своих студентах пьяниц и дебоширов. Но, ничего, лучше поздно, чем никогда. Сейчас мы свершим свой скорый и праведный суд.
– Вы почему в очках? – сурово спросил меня доцент Фоминых.
– Так, коньюктивит у меня. Глаза болят.
Ну, ну, – не поверил доцент. – А у остальных что? Тоже коньюктивит?
В президиуме собрания повисло тягостное молчание. Оправдания нам не было. О снисхождении не могло быть и речи.
Помощь пришла с неожиданной стороны. Деканом у нас в те годы был Борис Самуилович Коган. Талантливый человек, известный искусствовед, он в войну служил разведчиком в пехоте и, как мы слышали, отличался гусарским нравом. Сейчас, видно, что-то шевельнулось в его душе. Может, он свою молодость вспомнил?
– Дело ясное, – вынес приговор декан. – Предлагаю зачинщику объявить строгий выговор, а всем остальным – выговор и условно допустить этих негодяев к защите дипломов. Если будут замечены хотя бы в малейшем нарушении, тогда исключить.
Все остальные судьи недовольно переглянулись: приговор явно не соответствовал степени вины. Так на «идеологическом факультете» было не принято. Там легко откручивали головы и за мелкие шалости. Но спорить с деканом?
Мы сняли со своих шей уже накинутые петли, соскочили с табуретов и, абсолютно обалдевшие от привалившего счастья, отправились в ближайшее кафе под названием «Исеть» – пить пиво.
Не снимая черных очков, я через два дня успешно защитил диплом, в тот же день женил своего лучшего друга Юрку Совцова и тотчас, чтобы не искушать судьбу, отбыл в столицу.
Кстати, с профессором Коганом я потом переписывался много лет – вплоть до его кончины. Я всегда помнил о том, что он меня спас.
Ну, разве не повезло? И это еще не все.
Потрудившись год на шестом этаже знаменитого здания по улице Правды и еще даже не обзаведясь московской пропиской, я отправился в первую заграничную командировку. А еще через год (вот уж просто фантастическая удача!) был включен в группу журналистов для освещения зимних Олимпийских игр в японском городе Саппоро. Мне не исполнилось и двадцати пяти. И сразу – Япония, Олимпийские игры!
Повезло и с этой самой пресловутой пропиской. У «Комсомолки» не было лимита на то, чтобы брать в штат людей с периферии и давать им законное право жить в столице. Так что вначале довольно долго я влачил жалкое существование, перебираясь из гостиницы в гостиницу, из общежития в общежитие. Жил в «Минске», «России», «Юности», «Урале», «Котельнической», «Центральной», делил койку со студентами МГУ и полиграфического института. Жил на балконе у дальних родственников в Измайлове, в заводском пансионате на территории Филевского парка, на даче случайного приятеля в Серебряном бору… И вот, когда мне все это стало порядком надоедать, и я уже малодушно подумывал о возвращении в родную Сибирь, вызывает меня главный редактор Панкин и говорит:
– Через три часа вы отправляетесь в командировку на Дальний Восток вместе с главной «держимордой» Советского Союза.
– С кем? – не понял я.
– С министром внутренних дел Щелоковым, – поморщился Панкин оттого, что ему пришлось разжевывать очевидное.
Я впервые присутствовал в кабинете главного редактора и ужасно робел. Я решил, что он меня с кем-нибудь перепутал.
– Но, Борис Дмитриевич, я же работаю в отделе спорта. Какое отношение это имеет к МВД?
Главный сурово обернулся к своим заместителям:
– Он что, правда, такой тупой или притворяется? – И ко мне: – Вам, молодой человек, московская прописка нужна?
– Н-н-ужна, – заикаюсь я от испуга.
– Тогда через три часа быть во Внуково. Сначала летите в Хабаровск, а дальше вам все объяснят.
Министр внутренних дел, любимец генсека Брежнева Николай Анисимович Щелоков, решил впервые обстоятельно обследовать свое хозяйство на Дальнем Востоке и в Сибири. Тюрьмы, лагеря, конвойные дивизии, областные и краевые управления. Его сопровождала свита из пяти высокопоставленных министерских работников и три корреспондента ведущих московских газет. Тогда еще такой моды – брать с собой в поездки журналистов – не было. И такого слова, как «гласность», никто еще не произносил и не слышал. А МВД считалось одним из самых закрытых министерств. Так что, Щелоков, возможно, в этом деле стал первым. Он затевал большие реформы в своем зловещем ведомстве и нуждался в поддержке общественности.
Поехали… Хабаровск, Владивосток, Сахалин, Камчатка, Магадан, Якутия, Иркутск, Чита, Улан-Удэ… Первые лица всех этих дальних регионов, зная о высоких связях министра, не отходили от него ни на шаг. Я впервые так близко наблюдал жизнь высшей советской и партийной номенклатуры, впервые увидел эти дальние края, впервые столкнулся с наш