- Но если вы - русский, значит… - Он делает паузу и, четко разделяя слова, завершает: – Значит, мы должны убить вас.
В комнате повисает тишина. Гена еще больше втягивает свою голову в плечи и избегает встречаться со мной взглядом. Челядь, напружинясь, сжимает оружие, готовая, кажется, прямо здесь привести приговор в исполнение. Краем глаза я смотрю на Рори и Питера - оба побледнели, растерялись. Ирландец сегодня выступает в роли переводчика с фарси на английский. Это он мне говорит: «Значит, мы должны убить вас». Я вижу, как трудно даются ему эти слова.
- Мы должны убить вас потому, - холодно и с едва заметным презрением объясняет Амирхан, - что вы, русские, беспощадно уничтожали наших детей и женщин. Вы разрушили нашу страну.
Рори передает мне его слова без обычного злорадства, без привычного желания лишний раз ткнуть меня лицом в грязь. Дело принимает нешуточный оборот. Мы у исламских фундаменталистов, у «непримиримых», а они с неверными не церемонятся.
- Но я не солдат, а журналист. - Моя слабая попытка выпутаться не производит на моджахедов ни малейшего впечатления.
Пленные… Первым, кого мы встретили, был Коля. Это случилось еще у Масуда в Фархаре, в день приезда. Вечером к нам в комнату с печкой-буржуйкой как-то бочком протиснулся чернобородый круглолицый моджахед. Был он среднего роста. Облачен в новенький камуфляж. Высокие ботинки начищены до блеска, суконная шапка-паколь лихо сдвинута на затылок, из под нее выбивается смоляной чуб. Он робко присел у стенки, положив на колени свой ухоженный автомат, протянул руки к огню и сделал вид, будто греется у нашего очага. А мне показалось, что мы где-то уже встречались. Я обернулся к своим британцам. Вид у них был шаловливый.
- Помнишь баню в Талукане? - Помог мне Питер. - Я тебя там попросил обратить внимание на этого парня.
Да, да, конечно. Он сидел тогда в бане и делал вид, что мы его совершенно не интересуем, хотя все остальные так и пялились на нас. А потом это круглое лицо мелькнуло в толпе на базаре. Я даже вспомнил, что его зовут Исламуддин, так тогда сказал Питер и попросил запомнить это имя.
- Это ваш парень, русский, - сказал Рори. - Исламуддин - имя, которое он получил здесь. Поговори с ним.
Только теперь я заметил, что у моджахеда светлые зеленые глаза и курносый нос. Питер мне еще в Москве рассказывал о нашем солдате, который служит в личной охране Масуда и даже является командиром отделения из десяти человек. Питер мне говорил о том, что этот человек, бывший пленный, очень осторожен и абсолютно не доверяет советским. Возможно, он даже не захочет разговаривать со мной, предупреждал Питер.
Вот оно что! Зеленоглазый и курносый Исламуддин, выходит, «вел» нас от самого Талукана. Следил, присматривался. Ну, британцев-то моих он хорошо знал, они с ним прежде встречались, а вот меня он изучал плотно. Наверное, хотел лично убедиться в том, что я не опасен. И вот пришел. Сидит в сторонке, делает вид, что просто греется.
- Ну, здравствуй, что ли, земляк, - сделал я первый шаг навстречу.
Не убирая с колен «калашников» и немного поколебавшись, Исламуддин пожал протянутую руку. Я сел рядом. И мы начали наш трудный разговор.
Трудный потому, что за девять лет Коля - так назвали его родители - почти напрочь забыл родной язык и потому часто сбивался на фарси, которым владел свободно. В первые минуты мне даже показалось, что любые попытки его разговорить обречены: он с великим трудом вспоминал самые элементарные русские слова. Наш диалог с перерывами продолжался три дня - весь срок, который мы провели в Фархаре. Постепенно, шаг за шагом, его робость проходила, в его памяти открывались какие-то неведомые запоры, он поверил в то, что я не желаю ему зла, он отвечал на мои вопросы и спрашивал сам.
Коля попал в плен в 82-м. Взяли его так. Офицер отправил трех молодых солдат из расположения части в ближний кишлак, велев им достать водку и «травку». Когда в первый раз они вернулись ни с чем, их побили и послали снова. Они опять вышли за шлагбаум. И почти сразу угодили в засаду. Солдат Витя в перестрелке был убит, а солдата Женю и раненого в ногу и живот Колю моджахеды захватили и увели с собой.
…Я подумал о том, что не партизаны убили одного нашего солдата и сломали жизнь двум другим, а тот офицер, имени которого Коля уже не помнит. Сколько же подонков жирует на войне… Они возвращаются домой героями, у них ветеранские льготы и полная грудь орденов. А Витя с Женей уже никогда не вернутся. И Коля этот на целых девять лет застрял здесь.
Очнувшись, он увидел вокруг себя страшных бородачей, услышал незнакомую речь. Он понял, что пропал. И заплакал.
До вывода войск из Афганистана и до того времени, когда Москва вспомнит, наконец, о наших пленных, оставалось еще целых шесть лет. Шесть! Треть того, что он прожил. Его могли тысячу раз убить, содрать с него кожу, выколоть его светлые глаза. Он знал, что на этой войне с пленными обычно не церемонятся ни наши, ни «духи». И никто никогда не узнает, как погиб кубанский парень и где могила его…
Так ему стало тоскливо, что он заплакал.
Два раза Коля пытался бежать к своим. Но из ущелья Панджшер уйти не удавалось никому. Его ловили, били, запирали покрепче. Спустя несколько месяцев он понял, что убивать его не хотят. Ему терпеливо втолковывали значение персидских слов, в него не бросали камни даже в тех кишлаках, где от наших бомб погибли почти все женщины и дети.
Через год, овладев языком и освоившись, он добровольно принял ислам. Еще через какое-то время попросил Масуда разрешить остаться при нем. Ему дали автомат, и очень скоро Исламуддин стал самым доверенным и надежным телохранителем партизанского командира..
- Я люблю афганцев, это родные мне люди, – несколько раз повторял Коля. – Они сражаются за свою свободу и за ислам. И я останусь с ними до полной победы.
Он повторял это не раз, делая мою миссию по его освобождению абсолютно бессмысленной. Он и так был свободен и другой свободы для себя не хотел.
Я протянул ему привезенные из Москвы газеты – он взял их без особого интереса, равнодушно посмотрел и отложил в сторону. Только спросил: «Как в Союзе? Холодно сейчас»? Я предложил ему написать письмо домой. «Нет, - отказался он. - Я ту жизнь из сердца вырвал». И он показал рукой, как вырвал из сердца свое прошлое.
Другие моджахеды относятся к нему с подчеркнутым уважением, называют братом, перебрасываются шутками. Самая ходовая шутка в те дни была связана с нашим приездом, над Колей подтрунивали: «Ну, что, большой выкуп за тебя привезли»?
А я мучительно размышлял, что же случилось с этим парнем, какие перемены произошли с ним? Он – русоволосый и светлоглазый – отрастил бороду и стал красить ее в черный цвет, чтобы ничем не отличаться от других моджахедов. Он усерднее других молился во время намаза – все уже поднимались с колен, а он все бил и бил поклоны своему новому Богу. В чужую душу не заглянешь. Но спустя несколько дней я, кажется, понял, что произошло с Колей – Исламуддином.
Девять лет назад, высушив слезы и залечив раны, он ясно осознал, что родная страна предала его, что помощи ждать напрасно. Никто никогда не поможет ему. И он сам не заметил, как однажды внутри него включился механизм самосохранения. Убежать нельзя. На своих надежды нет. Не отправишь весточку родным. Значит, что остается? Погибнуть? Или – принять те правила, по которым живут окружающие его люди? Стать частью этой жизни? Вначале, совершая обязательную пятиразовую молитву-намаз, он не понимал заложенного в ней смысла, а только повторял за другими чужие слова. Но учителя были терпеливы, и год шел за годом. Теперь он знал Священную книгу мусульман не хуже других и молился усерднее всех. Он выучил язык, облачился в афганскую одежду, стал делить с моджахедами кров и стол.
Преданный своими, спасая себя, он поплыл по течению чужой и казавшейся вначале жуткой жизни, а потом и сам не заметил, как стал частью потока.
Так кто же и перед кем виноват? Можно ли Колю - Исламуддина считать изменником, если прежде родное государство трижды предало его самого? Сначала солдата отправили на непонятную войну, там за бутылку водки сдали врагу, а потом не стали выручать из плена.
Спустя несколько дней, опять оказавшись в городе Талукан, я бродил по базару и в одном дукане столкнулся с Колей. Он был с неизменным вороненым «калашниковым» и в вычищенных до блеска ботинках. Забывшись, я по-русски окликнул его. Он смутился, пробормотал «салям алейкум» и быстро скрылся в толпе.
Я знал, что дома на Кубани его по-прежнему ждали – мама, отец и сестренка. Я пытался сказать ему об этом. Коля молчал, смотрел в сторону, поглаживал свой автомат.
Родители стали ждать его три года назад. Прежде они считали сына погибшим: была похоронка, был цинковый гроб, привезенный из Афгана. Три года назад по линии Международного Красного Креста пришла весточка: жив. Вскрыли могилу, гроб оказался пустым. Так родина предала его в четвертый раз, заживо похоронив.
Почему же он должен был ее любить?
Из Фархара Ахмад Шах Масуд направил нас в соседнее ущелье, где на одной из его секретных баз содержались трое наших пленных. Это были Сережа, Леня и Витя. Русский, молдаванин и украинец. Когда мы приехали, они играли в футбол с афганскими подростками. Одеты были в старенький камуфляж, двое отрастили бороды, только сибиряк Сережа был без бороды и, может, от этого выглядел бледнее других.
Под стражей они содержались давно – кто шесть, кто пять лет. Мы привезли им письма от родных - солдаты сразу набросились на них, потом стали жадно расспрашивать меня о том, что происходит дома, скоро ли их освободят? Всем им тоже дали местные имена: Сережа стал Ахмадзаиром, Леня – Азизуллой, Виктор теперь отзывался на Мухаммадислама. Они сказали, что их не бьют и не унижают, но все-таки это был плен. На ночь их запирали под замок, да и днем передвижение их было ограничено маленьким кишлаком в этом глухом ущелье.