Скоро ли их освободят? Я рассказал ребятам о своих переговорах с Масудом. «Освобождение – это вопрос нескольких месяцев. Потерпите еще немного». У меня были реальные основания утешать их: Масуд не стал выдвигать никаких особых условий в обмен на свободу для наших ребят, просто требовалось отработать какие-то детали. Они были изумлены, узнав о том, что в Москве уже нет коммунизма, там другая власть и другое отношение к военнопленным. В их еще недавно потухших глазах засветилась надежда.
Это была иная история нежели та, с Колей – Исламуддином. Они не стали частью потока. Они не растворились в этой чужой жизни. Изможденные бледные лица. Боль в глазах. Дни, месяцы, годы абсолютного ничегонеделания. Их кормили, давали им сносную одежду, им позволяли гулять по кишлаку и играть в футбол с местными пацанами. Но все-таки это была тюрьма. Много лет без всякой надежды на свободу. Мы привезли им эту надежду.
Еще мы привезли им подарки. Рори - молодчина. В Талукане, когда мы бесцельно слонялись по базару, он говорит: «Скоро Рождество. Надо этим пленным ребятам его скрасить. Давайте что-нибудь им купим». Давайте! Мы купили транзисторный радиоприемник, электрические фонари с запасом батареек, а еще я взял четыре одинаковых фарфоровых кружки с нарисованными тюльпанами. Рори настоял на том, чтобы все подарки были упакованы в красивую фольгу и перевязаны ленточками.
И вот настал час прощанья. Мы вручаем им эти подарки и в глазах у ребят видим слезы. У них никогда не было Рождества и много лет не было Нового года. Настает черед моих кружек с тюльпанами. Три я отдаю Сереже, Вите и Лене, четвертую оставляю себе:
- Вы эти кружки держите поближе. Когда вас освободят, я встречу вас в Москве со своей кружкой, и мы все вместе сдвинем их с чаем или с чем-нибудь покрепче. Договорились?
Теперь они, кажется, всерьез верят в то, что их действительно скоро освободят.
Наше путешествие подходило к концу, когда однажды Рори сказал:
- Сегодня, Владимир, тебе предстоит испытать некоторое разочарование. - Мы едем к Ахмату. Он тоже ваш. Бывший ваш. Но он ни за что не хочет возвращаться домой.
- Почему?
- Поговори с ним сам и все узнаешь.
На «уазике» – их здесь называют «джип-шурави» - мы едем в провинцию Кундуз, в тот ее район, который удерживают моджахеды. Эти моджахеды подчиняются не Масуду, а другому полевому командиру, но он, по словам ирландца, из умеренных, так что относительная безопасность нам гарантирована.
Километров через семьдесят - большой кишлак Навабад. Здесь живут в основном пуштуны, а не таджики, как в окрестностях Талукана или в Бадахшане, который мы пересекли с караваном. Вид у них более грозный, воинственный. У многих на головах черные чалмы. Нас под конвоем провожают в глиняный дом, это, судя по развешанным на стенах плакатам и листовкам, штаб местного отряда.
Ахмат прежде был Сашей. Украинцем Сашей из Ворошиловградской области. Но уже восемь лет он моджахед, с прошлым покончено навсегда. Он румяный, рыжеволосый и рыжебородый. Облачен в зеленый узбекский халат, под которым простенькая рубашка и застиранный шерстяной пуловер. На голове белая шапочка. Вид вполне мусульманский.
Саша самовольно покинул свою часть, не выдержав издевательств дембелей. «Нас били каждый день. Мы жаловались офицерам, но они только смеялись в ответ и на следующий день нас били еще сильнее». Осенью 83-го он и его дружок Валера ушли к «духам», сразу приняли ислам, а вскоре – как-то само собой вышло – стали воевать против своих. Валера вскоре был убит в бою, а Саша все еще сражается – теперь с войсками Наджибуллы.
- Посмотри, - сказал он мне, - на моем теле нет ни одной ссадины. За восемь лет никто не обидел меня здесь, никто не сказал плохого слова. А тогда, в армии, все мое тело было в синяках. Как я мог не уйти?
- Но ведь все это в далеком прошлом - армия, дембеля, обиды. Всего этого давно нет. Всех вас простили - неважно, кто и как оказался у «духов». Ты спокойно можешь вернуться домой.
- Вот и мать пишет, что я могу вернуться, и мне ничего за это не будет. Горбачев амнистию объявил. Только я не верю. Я нарушил присягу и заслуживаю смерти. Меня обязательно убьют, если я вернусь.
- Нет, поверь мне, нет! Многие уже вернулись и ничего, живут себе спокойно.
- Те, кто меня бил и унижал, тоже нарушали присягу, но им за это ничего не было, а меня убьют, я знаю. Я ни в чем не виноват, виновато советское правительство.
- Раз так, чего ты боишься? Возвращайся. Хочешь, я поговорю с твоим амиром?
- Не надо. Я не верю вам. Мне нельзя возвращаться.
Вот так мы и говорили, все кружили вокруг одного. «Я не виноват, - уверял Саша - Ахмат. - Но возвращаться боюсь». Потом, когда мы уже распрощались и сели в машину, Рори грустно сказал: «Я знаю, почему он боится. У него на руках слишком много вашей крови».
Может быть, он даже не мести боялся, не трибунала. А самого себя. Этот парень тоже сделал свой выбор.
А я к тому времени сделал очень горький вывод. Большинство из уцелевших и все еще живущих в Афганистане наших солдат - это не захваченные в ходе боевых действий пленные, а добровольно перешедшие на сторону противника перебежчики. И переходили они к врагу не потому, что осознали преступный характер войны, а потому, что не в силах были терпеть порядки, царившие в «ограниченном контингенте». Сослуживцы-интернационалисты били и унижали их так, что в какой-то момент каждый подумал: хуже, чем в родной армии, быть нигде не может. И уходили куда глаза глядят.
Больно писать об этом… Из шести найденных нами тогда в северных провинциях бывших солдат только двое оказались у моджахедов не по своей воле – сибиряк Сережа и кубанский казак Коля. Остальные сами покинули расположения своих частей. Ушли, дезертировали…
Шестым был тот самый Гена, который служил теперь водителем у «непримиримого» ваххабита Амирхана. Не надо было бы нам ехать к этому Амирхану. Но всю дорогу нам так везло. Почему бы не искусить судьбу еще?
Гена был призван в армию с Украины. Ушел из части девять лет назад, как говорит, тоже из-за побоев. Теперь его зовут Никмохаммад, работает водителем в отряде ваххабитов. Уверяет, что оружия в руки не брал, в своих не стрелял.
- Так возвращайся домой, что тебе мешает?
На его синие глаза наворачиваются слезы.
- Как я вернусь? Женился здесь. Хозяин за меня приличный калым заплатил. Как вернуться?
- Но ты бы хотел поехать домой?
Он еще ниже опускает голову, плечи вздрагивают от рыданий.
- Я почти десять лет не видел папу и маму. Но я не могу уехать сейчас. Я вернусь, когда Афганистан станет свободным от коммунистов.
Вот и поговорили.
Потом нас пригласили к местному командиру.
Пауза, которую сделал Амирхан, огласив свой суровый приговор, кажется длинной, как сама жизнь.
- Но я не солдат, я журналист… - Моя слабая попытка смягчить его сердце остается без ответа.
В комнате повисает нехорошая тишина. А что тут скажешь?
Наконец, Амирхан поднимает свою холеную руку и тычет в меня пальцем:
- Да, мы должны убить вас. Но…- снова долгая пауза. - Но законы афганского гостеприимства не позволяют нам сделать этого. А потому уезжайте!
Мы выходим из дома. Мы садимся в машину. Никто не роняет ни слова. Почему, черт подери, шофер так медленно заводит мотор? Почему так медленно едет машина? Оглядываться нельзя. Мы все дальше удаляемся от Ханабада, но спиной я еще долго чувствую холодок автоматных стволов. И еще долго никто в нашей машине не произносит ни слова.
Мы едем по направлению к границе государства, которое в наше отсутствие перестало существовать. Едем к избавлению. Но разве оно может наступить - после всего того, что я видел и помню?
Рори, видно, почувствовав мое настроение, положил руку мне на плечо.
Да, подумал я, все мы в плену. В оковах своей вины за то, что было. За то, в чем участвовали сами и чему являлись молчаливыми свидетелями.
- Лечь на землю, суки! На землю! Лицом вниз! Руки за голову!
Солдаты выпрыгивают из подкатившей машины, на бегу передергивают затворы автоматов. Овчарки рвутся с поводков. Вот шума-то! Нас всего трое и вид у нас вполне мирный – ни оружия, ни намерения скрыться, но солдаты отчего-то очень возбуждены, а в глазах у них страх. Вот-вот они откроют пальбу и тогда нам уж точно конец.
- Что они хотят? - По-английски недовольно спрашивает Рори.
- Ложись, мой друг. Все будет хорошо. - Показывая личный пример, я бухаюсь лицом в серую кашу из грязи и снега. Британцы валятся рядом. Автоматные стволы утыкаются нам в спины. Собаки явно хотят порвать нас на куски, их жаркое дыхание я чувствую на своем затылке. Солдаты, суетясь и матерясь, пытаются связать нам руки какими-то жалкими шнурками.
- Вы только не волнуйтесь, ребята, – говорю я им. – Спокойно. Все будет хорошо.
- Молчи, гад! - Пограничник пинает меня в бок сапогом.
- Что он говорит? - Опять удивленно спрашивает меня Рори.
Эх, лучше бы и ему помолчать, не вылезать сейчас со своим английским. Видно, нас и так приняли за американских шпионов. Граница все-таки. Нам надо молча подождать офицера. Может быть, офицер окажется более вменяемым? А у этих мальчишек пальцы аж побелели на спусковых крючках: так хочется им на месте порешить нашу банду.
Час назад мы тайно пересекли государственную границу, вернулись в Таджикистан.
Дело это оказалось непростым. К границе мы вышли севернее афганского городка Дашти-Кала, там река Пяндж разливается на несколько рукавов. Переночевали в кишлаке Кокуль, наняли провожатых и лошадей, а утром 20 декабря отправились в свой последний переход по владениям моджахедов. Сначала нам предстояло верхом на лошадях перейти вброд два неглубоких рукава реки, затем километров пять идти по болотистой пойме до главного русла. На другом берегу находилась наша застава: в бинокль было хорошо ее видно - пограничная вышка, казармы…