Он по-прежнему легко тратил все заработанные деньги и жил, не особенно думая о завтрашнем дне. Иногда разговоры заходили об Индии, куда они собирались когда-то поехать.
- Подожди еще немного, – говорил Рори. - Вот скоро здесь все уладится, работы не будет, тогда и поедем.
В Индии он хотел купить чайную плантацию, навсегда забросить свое опасное ремесло, остепениться, стать добропорядочным плантатором. Джульет только тонко улыбалась в ответ:
- Говори, говори, милый.
По вечерам или на уик-энд они приглашали к себе друзей. Рори покупал безумное количество черной икры, которая тогда в Москве на твердую валюту стоила сущие гроши. Джульет ставила икру на стол, нарезала крупными ломтями французские батоны, подавала масло, и мы с удовольствием все это уплетали, запивая красным вином или виски. Иногда Рори сам запекал баранью ногу и колдовал над специальной подливкой к ней, а Джульет варила рис по-пакистански. Готовить ничего кроме риса он ей почему-то не дозволял.
Когда на втором этаже вдруг принималась громко плакать их маленькая дочь, которую назвали Летис, Джульет не обращала на это ровным счетом никакого внимания. Крошка просто надрывалась там, а маме хоть бы хны: она мило улыбалась гостям, вела светскую беседу, пила вино. Мою Таню поначалу это необыкновенно поражало: сама она срывалась с места, едва наш собственный ребенок открывал рот. «Вот почему британцы и растут такими самостоятельными, - поучал я жену. - Они с младенчества привыкают к тому, что надо рассчитывать только на себя». Она согласно кивала, но понять этого не могла.
В камине ярко горели березовые поленья, наверху шумели дети, за окнами падал снег. Из потертого кресла благодушно взирал на гостей лохматый кавказец Брежнев. Под столом покусывал за ноги, требуя своего, бульдожка Борис. Рори влюблено поглядывал на Джульет и выглядел абсолютно домашним человеком. Ему бы еще шлепанцы и пижаму. Потом он приглашал всех на прогулку. Мы брали свои стаканы, накидывали на плечи куртки и по узкой тропинке в глубоких снегах шли среди сосен, разговаривая о пустяках.
Славные были вечера.
Ну, разумеется, мы говорили не только о пустяках. Рори уже давно не был тем наивным парнем, который делил все человечество на «плохих коммунистов» и «хороших капиталистов». Он стал замечать оттенки. Он стал задумываться о тех скрытых сторонах большой политики, которые, собственно, и движут миром. Мы по-прежнему много спорили. Часто возвращались к афганской войне. Он оставался непреклонным, считая, что наши солдаты вели себя, как оккупанты.
- Нет, - возражал я. - Ты видел только одну сторону войны и напрасно полагаешь, что этого вполне достаточно. Все не так просто. Какие мы были оккупанты и поработители, если все эти годы кормили афганцев, строили им дома, фабрики, школы, больницы… Хорошенькие оккупанты! Да вся их экономика построена нами – ты хоть это-то знаешь? Все их врачи и инженеры у нас бесплатно выучились. Разве завоеватели ведут себя так? Нет, концы с концами не сходятся у тебя.
Рори багровел в ответ на столь серьезный упрек.
- А в пыль разнесенные кишлаки! А многие тысячи погибших мирных граждан! А грабежи, мародерства, зверства – этого, что, не было?
- Было, - соглашался я. – Было все то, что сопровождает любую войну. Даже если эта война ведется с самыми благими целями. Ты упорно хочешь выставить нас зверьем. А американцы во Вьетнаме мало начудили? А цивилизованные немцы, когда к нам в 41-м пришли, как себя вели? Ты забыл? Тебе напомнить?
Тут я сам начинал кипятиться:
- Любая война будит в человеке низменные, абсолютно дикие инстинкты, поднимает внутри него неведомые черные силы. Одни люди справляются с этим, другие, увы, нет. Ты думаешь, с твоими британцами при определенных условиях такого не может произойти?
- Нет, - сжимал кулаки ирландец. – Никогда!
- Да, - наступал на него я. - Да! Потому что это вне твоего и моего желания. Это прямая реакция на участие в бойне, на возможность безнаказанно убивать самому и быть убитым другими.
- О, Владимир, да ты, кажется, оправдываешь, своих соотечественников, совершавших преступления в Афганистане.
- Никого я не оправдываю. Мне самому тошно становилось оттого, что я там видел. Но я хочу разобраться, докопаться до сути. Скажи, а разве на моджахедах твоих любимых мало крови? Вон, когда они Джелалабад пытались взять, то сколько мирных там положили – били эрэсами по городу, по площадям, куда упадет… А ведь наша армия тогда уже ушла из Афганистана. Это разве не аморально было?
-Те эрэсы сметали коммунистическую заразу.
-Ага, и заодно убивали тысячи сограждан, абсолютно далеких от какой-либо идеологии. Ты полагаешь, это всего лишь издержки борьбы? Но не признать ли тогда такими же издержками те жертвы, которые на совести наших солдат?
Надо отдать Рори должное: он, хоть и горячий был, но умел, когда надо, пойти на компромисс. Мы потихонечку приходили к согласию. Не по всем пунктам, конечно, и не сразу. Но все-таки…
Я пытался ему втолковать, отчего наши солдаты и офицеры - большинство из них - воспринимали службу в Афганистане не как наказание Божие, не как участие в преступной акции, а как естественное выполнение своего интернационального долга. И что такое - этот интернациональный долг, откуда он взялся, и кому мы были должны - это тоже я пытался втолковать своему британскому другу. Рори слушал меня с недоверием, но уже не лез с кулаками. Все, что я говорил, было так далеко от него, казалось ему таким странным. Но он хотел понять. А я хотел понять его жизнь и его убеждения.
Слишком много перемен случилось в мире в последние годы, чтобы вот так, сразу, разобраться со всеми.
Мы только начали путь навстречу друг другу, и оба сознавали, насколько путь этот тернист и длинен.
Иногда Рори принимался меня ругать.
- Владимир, - строго выговаривал он мне. - Почему вы живете в таком дерьме? Посмотри вокруг - у вас все убого: дома, магазины, рестораны, офисы, кладбища… У вас скверные дороги, у вас везде хамят, у вас все хотят получать подарки или взятки, но при этом ничего не делать. Владимир, - тут он еще и нецензурно выражался по-английски - объясни мне, наконец, почему вы не хотите работать, как работают чехи, китайцы, японцы, я уже не говорю про немцев? Ну, почему?
Крыть было нечем. Я и без него это знал и сам всю жизнь задавался точно таким же вопросом. Я пытался говорить ему о том, что за годы советской власти цвет нации был уничтожен в тюрьмах и лагерях, что сама система отучила людей трудиться, сделала их иждивенцами, что теперь потребуется не одно десятилетие, чтобы жизнь стала нормальной. Он смотрел на меня насмешливо и ядовито, так, словно ждал на самом деле какого-то другого ответа. Он задавал свои жесткие вопросы и высоким российским чиновникам, которые в те времена еще трепетали перед западными журналистами и охотно давали им интервью (многие - в тайной надежде на гонорар в твердой валюте). Представители новой кремлевской номенклатуры в ответ все сваливали на «пережитки проклятого коммунизма» и обещали, что они-то вот-вот ситуацию переменят. Рори и на них смотрел насмешливо и ядовито. Им он верил явно еще меньше, чем мне - хотя бы потому, что многие из этих людей совсем недавно были крупными партийными бонзами.
Несколько раз он просил меня организовать интервью с Руцким. Бывший летчик взлетел теперь очень высоко: его кабинет находился в Кремле рядом с покоями Ельцина. Правда, на их отношения уже набежала тень, вице-президент стремительно становился оппонентом и жестким критиком хозяина. Наивный, он и вправду поверил, что царь-Борис позволит ему «порулить». Кажется, он ощущал себя не вице, а заместителем Президента, а это, как говорится, две большие разницы.
Я позвонил знакомым ребятам из окружения генерала, и вскоре разрешение на интервью было получено. Мы встретились с Рори у Спасской башни, чтобы вместе пройти в Кремль. Дело было поздней осенью. На Красную площадь Рори явился в грубых армейских ботинках, старых джинсах, толстом свитере, потертом пальто - он в нем ездил в Афганистан - и лохматой шапке. Критически его оглядев, я не удержался от сарказма:
- Все же в Кремль идешь, а не на базар к моджахедам.
В его глазах промелькнули знакомые искры, не предвещавшие ничего хорошего. Я понял, что продолжать эту тему бесполезно. Но втайне обиделся. Интересно, пошел бы он в таком же виде во дворец британской королевы?
В Москве он всегда одевался, словно бомж. Я никогда не видел на нем костюм, приличную рубашку, галстук, хорошие туфли. Меня это занимало. Спрашивать у него, отчего так, я не решался. Много позже его друзья постарались мне объяснить, в чем тут дело. Рори, говорили они, вовсе не собирался эпатировать тебя или окружающих. Для него такой стиль был естественен, он – истинный представитель своего класса – мог позволить себе это, так же как он мог позволить себе заказывать костюмы у лучших лондонских портных по пять тысяч фунтов каждый. Не волнуйся, говорили мне, он носил и эти костюмы и вообще одевался иной раз так, как тебе не снилось – это, правда, бывало редко и в особо торжественных случаях. Что же касается британской королевы, говорили они, то вовсе не факт, чтобы Рори отправился к ней в смокинге.
Кроме Рори я знал только одного человека, который так же мало обращал внимания на свою одежду – им был Юра Хмелевский из нашей полярной экспедиции. Он мог явиться в важное учреждение в ботинках без шнурков или в носках разного цвета. В советской науке Юра официально считался выдающимся математиком (я сам видел эту формулировку в отзыве на его диссертацию). Если Рори был аристократ по происхождению, то Юру можно вполне назвать аристократом духа. Одежду и тот, и другой воспринимали лишь с сугубо практических позиций.
Но вернемся к Руцкому. Его кабинет под номером 49 на втором этаже главного корпуса Кремля украшал большой портрет Петра Первого. Александр Владимирович с явным удовольствием показывал гостям на портрет и говорил, что государь является для него образцом государственного деятеля. Это уже напоминало вызов: по кремлевским традициям тут полагалось бы висеть Ельцину.