Рори одобрительно осмотрелся, установил на треногу камеру и через переводчика задал первый вопрос:
- Скажите, господин вице-президент, изменились ли ваши взгляды после августа 1991 года?
Видимо, генерала часто спрашивали об этом, потому что он выпалил, не задумываясь:
- Настоящий политик меняет действительность, а не убеждения.
Ирландец не стал возражать и дальше мусолить эту тему. Не за тем он пришел. На Западе уже знали, что между Руцким и Ельциным пробежала черная кошка, ходили слухи о том, что генерал хочет силой свалить патрона, который казался ему совершенно неспособным руководить Россией. Поэтому Рори почти сразу взял быка за рога:
- Каковы ваши взаимоотношения с Президентом Российской Федерации?
- У нас нормальные отношения, - легко соврал Руцкой. - Мы регулярно встречаемся, обмениваемся мнениями. Президент дает мне разнообразные поручения…
- Значит, то напряжение между вами, о котором все поговаривают, уже ушло?
- Ну-у, - протянул Руцкой, - некоторое своеобразие в отношениях между нами, конечно, осталось, но оно идет не от Президента, а от его окружения, которое хотело бы нас поссорить.
Да, про окружение Рори знал тоже, я рассказывал ему о кремлевских интригах, о тех странных людях, которые в то время были рядом с Ельциным и вовсе не способствовали миру между двумя первыми лицами государства. Все в Москве знали, к примеру, что госсекретарь Бурбулис часто повторял: «Наша главная проблема - голенище с усами». Эти невесть откуда взявшиеся ребята толпились у трона, оттирая друг друга плечами, и немедленно насмерть затаптывая того, кто был к президенту ближе всех. Руцкой был намечен первой жертвой, но на беду он оказался крепким орешком.
- И все же фактом остается то, что вы - как бы это поаккуратнее сформулировать - не всегда идете в ногу с господином Ельциным. На Западе полагают, что это не вполне соответствует общепринятым нормам поведения второго лица в государстве. Согласно рутинной этике ваш статус предполагает быть тенью Президента, разве не так?
Ага, знает ирландец, как завести собеседника. Вице-президент, действительно, вспыхивает, будто сноп сухой соломы.
- Нормы! Этика! Запад! Да где, в какой стране ситуация сейчас хотя бы приблизительно напоминает то, что творится у нас? Вот и приходится вести себя не в соответствии с протоколом, а в зависимости от обстоятельств. Вы что, хотите, чтобы я ушел в отставку? Не дождетесь! Это для меня будет означать капитуляцию, предательство по отношению ко множеству людей.
Далее Руцкой горячо говорит о реформах, о том, каким он видит будущее страны. Он долго рассказывает, как собирается решить проблемы сельского хозяйства (опытный интриган Ельцин поручил ему заниматься этим делом, на котором прежде сложили головы и не такие зубры) и как будет организовывать борьбу с преступностью (это уж и вовсе для России дело дохлое).
Я тоже записываю на диктофон ответы нашего героя, а краем глаза наблюдаю за ирландцем. Кто бы мог подумать, что еще два года назад он был всего лишь оператором, да и то самоучкой. Теперь Рори вполне квалифицированно задает вопросы и уже выглядит почти как политический обозреватель. У него явно наступила пора благополучия на всех фронтах.
Вот уж чего нельзя было сказать про меня. Хлопнув дверью в «Правде», я какое-то время сидел дома, осматривался, зализывал раны. Моя ошибка заключалась в том, что я рано поднял вверх лапы. Мне показалось, что теперь, с провозглашением новой демократической власти, повсюду придут молодые, талантливые, энергичные ребята. Без груза прежних заблуждений, без всяких обязательств перед прошлым. Демократы. Они придут и в бизнес, и в журналистику. А нам места уже не будет. В сорок четыре года я решил, что моя песенка уже спета. Гуляй, Вова, пиши мемуары.
Внешне так оно все и было. Везде менялись вывески, ломалась старая административная система, новая власть действовала по принципу большевиков – «весь мир насилья мы разрушим до основанья, а потом…» А потом и вовсе началось непонятное – оно называлось приватизацией. Мало кто соображал, что это такое, но зато те, кто сообразил, своего не упустили. В мгновение ока заводы, нефтепромыслы, транспортные компании, рудники, шахты, стадионы, отели, газеты, телекомпании, словом почти все, что прежде принадлежало государству, перешло в руки кучки ушлых людей. Никто и глазом не моргнул, как в России начался капитализм – дикий, воровской, бандитский.
Нет, я не против частной собственности и приватизации, но уж больно ловко шайка мошенников обманула всех нас. Одни мгновенно сделались богачами, другие остались с носом. Помню, знакомый бизнесмен, еще вчера директор мелкого кооператива по пошиву одежды, а сегодня – владелец фабрик, универмагов, ферм и лесов, терпеливо втолковывал мне, как законченному дебилу:
- Чудак ты человек! Сейчас все под ногами валяется - вся госсобственность. Бери, не зевай. Хватай, что можешь: заводы, мосты, пароходы…
- Но погоди, Илья, - пытался я понять. - Ты же просто не в состоянии всем этим управлять. Там же живые люди работают, им надо зарплату платить, капитальные средства вкладывать.
Он смотрел на меня с жалостью:
- Потом, потом разберемся, как ты не понимаешь. А пока надо брать. Иначе другие подсуетятся. Время сейчас такое - кто смел, тот и съел.
Эти люди повыскакивали на сцену жизни, словно черти из табакерки. Вчера о них никто и слухом не слыхивал, а сегодня они - хозяева. Ездят в бронированных машинах, окружили себя охраной, арендовали бывшие дачи членов политбюро.
Понятно, когда богатство нажито созидательным трудом. Нет, наши ребята не утруждали себя этим, они стали миллионерами за месяц, за год, за два, украв то, что поколениями создавали другие.
Однажды меня пригласили войти в состав совета директоров создаваемой на севере нефтяной компании. Я слегка обалдел от внезапно привалившего счастья. Уже и визитную карточку отпечатал: «вице-президент по связям с общественностью». Ну, все, думаю, теперь до конца дней не надо будет заботиться о хлебе насущном. Нефть по трубам течет, денежки капают. Надо же, как повезло! Когда в Москву из Сибири приехали мои компаньоны-учредители, я повел их в престижную сауну. У нас тогда мода такая была: все вопросы «перетирать» в бане, голыми. Попарились. Выпили. Добавили. И я поднял тост:
- За первую нефть!
- Не понял, - с трудом поднял голову и пьяно уставился на меня президент нефтяной компании. - Ты чего такое сказал?
- За нашу первую нефть! - Опять с пафосом повторил я. - Надеюсь, мы скоро ее увидим?
Президент скорчил такую рожу, словно я пнул ему ниже живота. А его соратник, который был чуть потрезвее, доходчиво объяснил:
- Ты что, дурак? Какая нефть? Получим хороший кредит, обналичим, деньги попилим и все дела.
Я понял, что визитные карточки надо немедленно выбросить в мусорный контейнер. Не знаю, что там стало с этой компанией, но ее президент спустя три года пролез в губернаторы. То есть все равно – «обналичил и попилил».
- Без особой охоты - надо же было где-то зарабатывать деньги - я устроился политическим обозревателем одной популярной газеты с большим тиражом. Меня привлекло то, что главный редактор пообещал полную свободу: на работу ходить не обязательно, только пиши иногда все, что захочешь. Другим обозревателем с таким же вольным статусом был мой старый приятель Юрий Михайлович Лепский. Нам дали на двоих комнату, компьютер и холодильник. Эта комната на втором этаже дома в Настасьинском переулке тут же стала клубом наших друзей: каждый знал, что в холодильнике всегда найдутся пиво и виски. К нам заходил Руслан Аушев, и мы шумно, со стрельбой в потолок, обмывали его генеральские погоны. И Рори бывал здесь регулярно, с неудовольствием оглядывая застойные интерьеры и не понимая, что я здесь делаю. Я и сам не понимал.
Вообще, невозможно было что-либо понять. Иногда звонил телефон и какой-нибудь знакомый торопливо спрашивал: «Слушай, у тебя нет выхода на танки или истребители? Срочно надо найти десяток Т-60 и эскадрилью МиГов, получишь хороший посреднический процент». Впрочем, вариаций бывало множество: боеприпасы, нефть, сахар, цемент, металл… Всех обуяла жажда немедленного обогащения. Купить, продать, вложить, «обуть», «наварить», «кинуть»… Раньше других олигархами стали вчерашние комсомольские функционеры, крупные хозяйственники и ученые-математики. Последние верно воспользовались своими мозгами и прорехами в законах, а первые и вторые – своими связями.
Зато резко упал спрос на качественную журналистику. Бульварные газеты, публиковавшие на первых полосах голые задницы, прибавляли в тираже, а серьезная печать умирала.
В декабре 1991 года мы привезли из Афганистана уникальный материал для телевидения: съемку наших пленных, беседы с ними, первое за всю войну интервью с Масудом… Такой материал в любой другой стране оторвали бы с руками. Это было то, что называется «супер–эксклюзив». Рори отдавал кассеты безвозмездно, лишь бы съемка появилась на телеэкранах, лишь бы матери увидели своих сыновей. Я пошел с этими кассетами по телекомпаниям. Повторяю, это был материал, который в любой нормальной стране телевизионщики купили бы за большие деньги. Но дело происходило в России.
- А сколько заплатишь? - спрашивали меня жуликоватые ребята с бегающими глазами, которые теперь стали телевизионными начальниками.
- За что?
- За то, что мы это смонтируем, озвучим, а потом поставим в эфир. Это знаешь, каких «бабок» стоит?
Я не знал. Они называли сумму. Ого! Я шел дальше. Везде история повторялась. Не мог помочь ни Аушев, ни Громов… На телевидении царило только одно правило - плати, тогда покажем. Взятки и «откаты» брали в открытую, не стесняясь и не таясь. Ничего святого не существовало. Только деньги.
В конце-концов я случайно набрел на своего старого приятеля Стаса Покровского, который когда-то освещал подвиги нашей полярной экспедиции, а теперь на российском канале делал еженедельную программу о путешествиях. Афганская война была совсем не по его профилю, но Стас, что для большинства телевизионщиков абсолютно нехарактерно, сумел остаться порядочным человеком. Он посмотрел наши кассеты, сразу все понял, и за несколько ночей в его студии мы смонтировали часовой фильм. Рефреном там звучали стихи: