ей системой наказания преступников. Продолжалось это приключение почти месяц. Тюрьмы, и лагеря. Долгие беседы с министром во время перелетов. Утомительные застолья с обязательными тостами в адрес «мудрой коммунистической партии и ее генерального секретаря Леонида Ильича Брежнева».
И вот мы возвращаемся в Москву. И Николай Анисимович, расслабленный, довольный, оторвавшись от шахматной партии, обращается ко мне уже почти, как к родному:
– Ты чего такой грустный, Володя?
– Да вот, – говорю, – прилетим скоро в столицу, для вас это дом, а я там себя непрошенным гостем чувствую.
Короче, рассказал я министру о своей проблеме, а он в ответ только глазом повел в сторону своего адъютанта подполковника Черкасова. Подполковник Черкасов мне потом говорит: «Ты чего же раньше молчал, чудак? Считай, что твоя проблема уже решена». Так и было. Едва приземлившись в Москве, я узнал, что есть решение Компетентной Инстанции отныне считать меня полноправным жителем столицы СССР.
Молодому читателю этого не понять. В те времена московскую прописку люди годами выгрызали, вымучивали, столько унижений на этом пути терпели. Мне же она почти даром досталась.
А сама принадлежность к «Комсомолке»! По тем временам это как в высшее журналистское сословие войти. Очень скоро я осознал, что и должность в отделе спорта дает мне целый ряд преимуществ перед многими другими коллегами. Главное из них заключалось в том, что мне почти не приходилось врать, описывать бесконечные комсомольские почины, съезды, конференции и собрания. Сколько хороших журналистов завяло и спилось, изведя литры чернил на подобную ерунду. А тут спорт – голы, очки, победы. Все – настоящее, ни прибавить, ни убавить. Ну, приходилось иногда, выполняя указания «сверху», привирать, что наши стали чемпионами, исключительно благодаря заботе коммунистической партии и ленинского комсомола, так ведь партия и комсомол, действительно, ревностно следили за тем, чтобы советские спортсмены везде были первыми.
Кроме того, освещая спорт, я был обязан два, а то и три раза в год выезжать на соревнования за границу – по тем временам привилегия просто фантастическая. Австрия, ГДР, Италия, Югославия, Чехословакия, снова Япония, ФРГ, Финляндия, Штаты… За десять лет объездил едва ли не половину земного шара. Четыре Олимпиады, множество чемпионатов мира и Европы…
Стал издавать книги, писать сценарии документальных фильмов… Женился на красавице. Родилась дочь. Получил от редакции двухкомнатную квартиру в Останкино.
Иной раз ночью просыпался и думал: за что мне, валенку сибирскому, такая удача? Может, судьба меня с кем-то путает? Честно сказать, я долго жил с ощущением, будто занимаю чье-то чужое, кому-то другому предназначенное место. Кругом гении, талантливые, яркие журналисты - Ярослав Голованов, Василий Песков, Инна Руденко, Валерий Аграновский… Живые классики. А тут студент из Свердловска. Неумелый и неуверенный в себе. Тогда шила в заднице уже не было, куда-то пропало оно, любой материал в газету сочинялся в тяжелых муках.
Однако везения продолжались. В 1970-м году к нам в редакционную комнату № 613 повадился ходить доцент-математик Дима Шпаро. Он приносил длинные и занудноватые статьи о своих полярных походах по Таймыру, и вначале мы восприняли Диму, как очередного графомана, коих всегда много было вокруг газеты. Но очень скоро стало ясно, что дело не в статьях. Шпаро был, как таран. Он твердил нам о грандиозных планах проложить будущие маршруты своих походов по дрейфующим льдам и даже дойти на лыжах до Северного полюса. Потихоньку Дима сумел приручить к себе почти всех редакционных начальников. Он к каждому находил свой подход. Кому-то подарил шапку из нерпы. С кем-то распил бутылочку коньяка. Чью-то дочь подтянул по математике. А кто-то и вправду поверил в Северный полюс. «Комсомолка» на Полюсе! Звучит… В лице нашей газеты расчетливый Шпаро искал и нашел надежную «крышу».
Примерно в то же время меня вызвал «на ковер» один из самых важных редакционных начальников и сурово отчитал за недостатки в работе:
– Ты уже два года на этаже, а своей «фирменной» темы в газете не имеешь. Глубоко не пашешь.
Заканчивая разнос, шеф подсказал:
– Вот нас тут Дима Шпаро своими идеями достает. Предлагает создать при газете полярную экспедицию. По-моему, интересно. Попробуй этим заняться.
Я пошел к Диме. Однако брать в свою группу корреспондента он вначале категорически отказался. На мою беду он сам мнил себя выдающимся писателем, и конкуренты ему были не нужны.
– Правда, – дал мне шанс Шпаро, – нам требуется радист. Вот если бы ты умел на рации работать, тогда другое дело.
Надо ли говорить, что рацию я прежде видел только в кино. И не имел ни малейшего понятия о том, с какого боку к ней следует подходить. Но мне тогда было двадцать три года, а это многое объясняет. Короче говоря, уже на следующий день я записался на курсы радистов при ДОСААФ и стал каждый день изучать азбуку Морзе. Точки-тире. Удивительно, но спустя пол года я уже мог отстучать ключом коротенький текст.
Зима выдалась лютой и снежной. По субботам я брал спальник, вставал на лыжи и уходил в лес – там, зарывшись в снег, ночевал, приучая себя к холоду.
Когда весной следующего года Дима стал собираться в маршрут по суровому архипелагу Северная Земля, других претендентов на радиста, кроме меня, у него не было. В редакции нам присвоили официальное наименование – полярная экспедиция «Комсомольской правды» – и благословили в дорогу. Правда, торжественные проводы в редакции слегка испортил наш фотокорреспондент, который, выпив на прощальном банкете, стал вдруг фотографировать нас, участников экспедиции, каждого в отдельности.
– Тебе это для чего? – Поинтересовался я.
– Как для чего? Вы куда едете? В Арктику. Значит, на верную смерть. Случится с вами что – а у меня уже фотокарточки готовы для некрологов.
Жаль, народ у нас в группе был интеллигентный, мирный, не стали мы бить этого придурка.
За несколько дней до вылета из Москвы в одном секретном «почтовом ящике» на Урале (вот они – возможности популярной газеты!) мне отгрузили радиостанцию. Увидев ее, я пришел в ужас. Когда мы вели телефонные переговоры с этим «ящиком», то речь шла о портативной, легкой и простой станции. Теперь же глазам моим предстал неподъемный стальной гроб с безумным числом разных кнопок, рычажков, циферблатов, проводов и лампочек. Весил он килограммов под семьдесят да плюс телескопическая антенна к нему весом в центнер. Оказывается, эта станция у них считалась самой портативной и походной. Хотел бы я видеть наших разведчиков и диверсантов, которые бы волокли на себе такую груду железа.
Ну, и как быть? Оставить рацию в Москве? Но наше редакционное начальство и слышать не хотело о том, чтобы выпустить экспедицию в опасный путь без радиосвязи. Делать нечего, погрузили мы этот металлолом в самолет и прибыли в знаменитый арктический поселок Диксон, где стали ждать погоду для дальнейшего перелета на Северную Землю. И вот тут, в царстве реальных снегов, льдов и морозов, нам стало окончательно ясно, что радиостанция на маршруте нас погубит, что мы просто пупки надорвем, если потащим ее с собой. 500 километров по льдам с таким грузом? Наши рюкзаки и без радио весили по 45 килограммов. Дима мрачнел с каждым часом.
И тогда я решил первый раз в жизни самостоятельно выйти в эфир. Прямо из гостиницы. Ребята с кряхтеньем и проклятьями помогли установить под окнами стальную трубу антенны. Я, как учили, принялся подключать провода. И... Вдруг внутри станции послышались явно нештатные звуки, а из щелей повалил дым. Еще через несколько секунд стало ясно, что станция сгорела. Похоже, присоединяя провода, я перепутал плюс с минусом или совершил еще какую-то грубую ошибку. Станция сгорела и ремонту в этих условиях явно не подлежала.
Сначала я подумал, что немедленно получу от своих друзей по шее. Спалить такую вещь! Но вопреки опасениям парни отнеслись к случившемуся снисходительно. Ведь теперь наша проблема решилась сама собой. Оставив весь этот железный хлам в Диксоне, мы на самолете отправились к месту старта, который был севернее мыса Челюскин, там встали на лыжи и потом за двадцать пять дней без всякой радиосвязи благополучно прошли маршрут по островам и проливам далекого арктического архипелага.
Сам этот полярный поход заслуживает отдельной главы в книжке, но ведь речь у нас идет о другом. Да и стерлось многое из памяти. Многое… Но одно воспоминание до сих пор не дает мне покоя. В проливе Красной Армии незадолго до финиша ночью разыгралась страшная пурга. Мы к тому времени уже здорово обессилили, каждый потерял в весе килограммов по семь или больше. Все у нас тогда было примитивным – и снаряжение, и питание, и одежда. И вот – белая полярная ночь, мороз под сорок и ураганный ветер. Мы проснулись оттого, что палатка ходила ходуном. Если ее не укрепить, если не построить из снега защитной стенки, то палатку просто сорвет и унесет в ледяную пустыню. Парни с проклятьями вылезли из спальных мешков, покинули наше хлипкое убежище, взялись за работу. А я… Я сделал вид, что сплю. Я не смог заставить себя выбраться из теплого мешка, окунуться в снежный ад. Ну, не смог и все тут. Утром мои товарищи ни словом, ни взглядом не упрекнули меня. Сделали вид, что ничего не заметили. Что, мол, с салаги возьмешь? Просто встали на лыжи и продолжили путь. Больше тридцати лет прошло, а стыд все еще терзает душу.
А может, оно и хорошо, что это случилось именно тогда, в далеком полярном проливе, в далекие юные годы. Я старался всегда помнить о том уроке.
Так, едва начавшись, сразу закончилась моя карьера радиста, зато полярная экспедиция на много лет стала самой счастливой частью моей жизни.
Следующей весной был лыжный переход через пролив Лонга, который отделяет Чукотку от острова Врангеля. А когда мы вернулись в Москву, Дима сказал, что теперь уже ничто не мешает планировать первый в истории маршрут на лыжах к Северному полюсу. И мы стали готовить этот поход. Был 1972-й год.