— Всё ты врёшь, — упрямится другой спорщик. — Нельзя его вилами убить.
— А я тебе говорю, что так и было, — орёт первый, и кулаки его сжимаются — вот-вот кинется в драку. — Он как саданёт его вилами, так они из спины вышли. Тот задёргался, завизжал да и сдох.
— Нимху нельзя убить, если только не срубить ему голову с плеч. Да и когда срубишь, всё равно нужно сжечь тело, иначе голова вырастет снова.
— Враньё, — бросает кто-то. — Не может она вырасти. Этак бы у каждого и росла бы.
— Откуда только они берутся? — с тоской в голосе спрашивает женщина с бледным бескровным лицом и большим животом, который она поддерживает руками — скоро ей родить.
Сказитель говорит:
— Из мёртвых младенцев. Если до восхода следующего солнца успеть натереть умершее дитя соком листьев миравилы, смешанным с желчью единорога, золой ящерицы-ирпы и пеной бешеного пса, да прочитать нужное заклинание, то он останется жить. Но превратится в нимху. В вечно голодного нимху. Только младенец должен быть не старше одной луны.
— Я тоже вечно голодный, — говорит кто-то из темноты задних рядов. — Так я нимху, что ли?
— А уж лучше бы мне быть голодным нимху, — отвечает другой голос из мрака. — Первое, что я сделал бы — наведался бы к йомуну и посмотрел, чем там можно перекусить.
Какое-то движение происходит в той стороне. Наверное, йомунов соглядатай подскочил и пытается высмотреть говорящего.
— Эй, стража! — кричит чей-то визгливый голос. — Сюда, быстро! Хватай вон тех.
Топот ног. Слушатели поднимаются, торопятся исчезнуть в темноте. Та беременная баба силится встать, но, видать, отсидела ноги, и тяжёлый живот тянет вниз.
— Ох, мать, — стонет она. — Не родить бы прям тут. — И следом, разъярившись: — Чтоб ты сдох, проклятучий! Глаза б мои тебя не видели! Вот только вылези наружу, уж я тебе задам, ублюдёныш…
Возня. Пыхтенье. Вон там началась драка — видать, соглядатай схватился с охальником Килча. Кто-то вскрикнул. Кто-то застонал. Чавкает грязь под ногами бегущих. Пар от вырывающихся из глоток дыханий напоминает болотные дымы. В поднявшемся переполохе я потихоньку отступаю к старику-певцу, поглядывая, чтобы ничья рука не потянулась ко мне, не схватила за шиворот.
Кривой сказитель бросил кружку с пивом и прижимает к животу единственную свою драгоценность — цитру. Он сидит, раскачивается и что-то напевает гнусаво, на чужом языке, будто молитву. Несколько медяков, что успели бросить ему в шапку, посверкивают в лунном свете. Пока руки старика заняты, я наклоняюсь и тянусь к шапке. Но прежде чем пальцы мои касаются меди, по ним хлёстко бьёт ивовый прут. Жгучая боль поднимается до самого плеча, проносится по шее и ударяет в голову.
— Куда тянешь руки, сволочёныш? — улыбается беременная баба, снова замахиваясь прутом. Губы её кривятся в злой улыбке, а глаза холодны и ничего не выражают. — А ну, проваливай, пока я тебе зенки не выхлестала, чтоб не зарились на чужое!
Кто-то, привлечённый её словами, делает шаг в мою сторону. Под распахнувшейся накидкой поблёскивает пряжка перевязи — не иначе как стражник.
Я бросаюсь бежать.
Затерявшись в северных застройках я долго отсиживаюсь в чёрной тени какого-то сарая, из которого несёт плесенью и гнилой кожей. Если я слишком забрал на север, то мог впопыхах домчаться и до Кожевенной слободы. Я хорошо вижу в темноте, но не очень разбираюсь в направлениях и расстояниях.
Река совсем рядом — налетевший ветер приносит влажный водянистый холод, пропитанный запахом ила. Снова начинается дождь — мелкий, зябкий, он тихо и заунывно шуршит по крыше сарая, по траве, по лужам. Холодный.
Я сижу, пока не кончается дождь, и ржавый лунный глаз снова не появляется из-за облаков. Проносящиеся на его фоне летучие мыши кажутся страшными неведомыми звероящерами. Отправляюсь домой.
В переулке стоит охотник с арбалетом в руках. Я хорошо вижу его в сумерках. Я вообще хорошо вижу в темноте. Охотник в плаще и с арбалетом стоит, прислонясь к забору ближайшего кособокого домишки с пустыми окнами и смотрит на улицу, по которой иду я. Увидев меня, он выпрямляется и берёт арбалет на изготовку. Я не поворачиваю головы, мне хорошо видно его краем глаза. Я не поворачиваю головы и просто иду мимо, как шёл.
— Эй, малец! — окликает он.
Я делаю вид, что не услышал и продолжаю идти, стараясь не прибавить шагу, хотя очень хочется. Мне страшно. Я делаю вид, что не слышал — мало ли что: может быть, я глухой. Глухонемой, да. Один раз мне уже приходилось прикинуться глухонемым, когда со мной заговорил площадной шут. Это было возле магистрата, несколько лун назад, не знаю, сколько. Про шута все знают, что он соглядатай йомуна Килча.
— Эй, малец!
Я слышу топот за спиной. Наверное, он решил догнать меня, чтобы рассмотреть поближе и выпытать, кто я такой. Ничего страшного, говорю я себе. Ничего страшного, ну спросит он что-нибудь. Ну отвечу я. Главное — в глаза ему не смотреть. Иначе поймёт, что я вру. Охотники очень чуткие. А если поймёт, то…
— Ты глухой, что ли? — кричит охотник. — Сейчас я тебе уши прочищу. Стрелой.
И тут я не выдерживаю — бросаюсь бежать.
— Эй! — кричит он. — А ну стой! Стой, а то застрелю!
Конечно я не останавливаюсь. Бегу изо всех сил. Впереди передо мной, за крышами, висит луна. Она ржавого жёлтого цвета — горит в тёмном небе как немигающий глаз кровожадного нимху. Я бегу прямо на неё. Наверное, это глупо, наверное, мне бы лучше свернуть в один из тёмных переулков, но я бегу прямо вперёд, по лунному свету, отражённому в жирной грязи, бегу, оскальзываясь чуть не на каждом шагу и рискуя свалиться или подвернуть ногу. Охотник наверняка бегает быстрей меня и мог бы догнать, если бы постарался, но ему, наверное, не хочется носиться по грязи за каким-то мальчишкой, поэтому он останавливается и пускает стрелу. Я не вижу этого, но чувствую, как болт проносится над самым моим плечом, задев его оперением, и вижу, как он вонзается в ствол вяза, стоящего впереди. Охотник что-то кричит мне вслед, но я уже поворачиваю в улицу Медянщиков и не могу разобрать слов.
Откуда ни возьмись появляется ещё один охотник. Появляется внезапно из проулка и выставляет ногу. Я слишком поздно замечаю подножку, чтобы перепрыгнуть. Лечу вперёд и падаю в грязь, разбрызгивая лужу. Полный рот грязи, полные глаза воды. Вдобавок коленкой ударился о камень так, что кажется, уже никогда не смогу на эту ногу опереться.
Ухмыляясь, охотник подходит ко мне и пинает в бок. Сапоги у него из мягкой оленьей кожи, но носок специально сделан жёстким, так что от удара перехватывает дыхание. Носок входит, вдавливается в бок. Чудится, что рёбра под ним трещат. Я задыхаюсь.
Подходит ещё один. Встаёт рядом и тоже смотрит на меня.
— Это же мальчишка, — говорит он. — Зачем он тебе сдался?
— Эдбер в него стрелял. Видать, зачем-то он ему понадобился.
— Ну и где же Эдбер?
— Да где… Ты же знаешь этого пузатого лентяя.
— Понятно, — произносит первый и разворачивается уходить.
— Сведу его к йомуну, — говорит тот, что сделал мне подножку и берёт меня за шиворот. Рывком поднимает. — А ну, щенок, пойдём.
— Не пойду, — говорю я, нащупывая под рубахой короткий нож «листок», с которым охочусь на собак.
— Ну ты! — злится охотник и дёргает меня так, что зубы клацают и кажется, что я откусил себе половину языка. — Мало я тебе врезал? Ещё хочешь?
— Охота тебе связываться со щенком, — говорит другой, уже отойдя.
— Сведу его к йомуну, — ворчливо повторяет мой пленитель.
Он отвешивает мне затрещину и тащит к костру, что горит на пустыре за проулком. Возле костра сидит человек, протянув к огню руки. Я узнаю его по цепи, что поблёскивает у него на шее. И по профилю с кривым носом и куцей бородой. Да, это сам йомун. Наверное, вышел проверить стражу.
Я выдёргиваю из-под рубахи «листок».
— Не надо было тебе трогать меня, — говорю я и бью охотника ножом в брюхо — туда, где на его толстом пузе разошлась шнуровка кожаной куртки, образовав узкий белый треугольник исподней рубахи.
Охотник охает, отпускает мой воротник, хватается за живот и садится на корточки.
— Проклятье! — орёт он. — Щенок меня зарезал. Ах, бесы, как больно!
Он кричит, а между его пальцев течёт кровь. Я вижу, как второй охотник бросается к нам, на ходу вытаскивая из ножен меч с узким, как лента для волос лезвием. Йомун Килч, заслышав крики раненого, тоже поднимается и смотрит на нас. Отсюда мне не различить его глаз. Но я и так знаю, что в глазах его — железо и смерть.
Я зажат между двух огней. С одной стороны подходит охотник, с другой стоит Килч. Он тоже вынул из ножен меч — клинок поблескивает в лунном свете, по нему бегают блики.
Охотник уже близко, уже поднял меч.
Я пускаюсь бежать. Бегу прямо на Килча. Тот расставил ноги пошире, пригнулся. В глазах его азарт и угроза. Его глаза сейчас точно как у тех боевых псов, без которых не выходит на улицы его гвардия. Йомун выжидает, пытаясь, наверное, просчитать моё следующее движение. А я бегу прямо на него.
В какой-то момент делаю нырок влево, но только нырок, чтобы сбить с толку йомуна. Килч попал в мою нехитрую ловушку — он прыгает в ту же сторону, а я уже резко забираю вправо — вокруг костра, туда, где виднеется сточная канава, начинающаяся у прачечных.
Килч оказывается проворным, хотя и выглядит неповоротливым и грузным. Одним широким прыжком он почти перекрыл мне дорогу. Он взмахивает мечом, и я едва успеваю отпрыгнуть в сторону, прижимаясь к плетню ближайшей хибары. Чувствую, как меч ударяет по руке, но боли нет. Боль появляется потом, уже когда я прыгаю в канаву и бегу по ней, увязая ногами в каше из жидкой грязи, отбросов и дерьма. Боль такая, что в мозгу свербит. Но я бегу изо всех сил. По тому, как ветер холодит рану, я понимаю, что Килч не просто рассёк мне руку — он срубил её начисто.