— Это тебе за хотение. Если ты правда убьёшь Килча, получишь ещё пенни.
Он смеётся так, что наклоняется к шее коня и того и гляди свалится с него. Потом перестаёт смеяться и спрашивает:
— Постой, это ты к чему? Его так трудно убить, или ты так хочешь, чтобы я его убил?
— Хочу. Трудно.
Он безразлично кивает:
— Слыхал. Это твои деньги, мальчуган. Уговор остаётся в силе.
Я пожимаю плечами и отправляю монету обратно за щеку. Мне всё равно. Не хочет — не надо. Но Килча ему не убить. Многие уже пробовали. Ни у кого не получилось пока. Не знаю, что он за боец, но росту небольшого и в плечах не сильно широк. Таких надо троих, если йомун пьян. И пятерых — если трезв.
— Скажи, а чем тебе не угодил йомун? — спрашивает всадник.
— Он отрубил мне руку, — говорю.
Всадник смотрит на мой обрубок.
— Тогда чем ты не угодил ему?
— Пырнул ножом охотника.
— Да ну? — усмехается воин. — А ты не врёшь, малец?
— Нет, — я показываю ему «листок». На лезвии ещё видно засохшую кровь.
— Хм…
Грязь чавкает под конскими копытами. Луна опускается всё ниже. Наши странные дёрганые тени растут всё больше. Скоро — день.
— Скажи, — спрашивает он немного погодя, — йомун Килч правда такой хороший боец, как о нём говорят?
— Таких поискать.
— Угу…
И снова задумчиво умолкает. И молчит всю дорогу до самого Квисли.
Когда впереди выплывают из мрака первые дома, он достаёт что-то из-под рубахи — какую-то маленькую блестяшку. Целует её. И что-то шепчет.
Я знаю: ему страшно. Какой бы ты ни был боец, но ты можешь бояться боя даже с самым слабым противником. Потому что кроме твоего меча, руки и головы есть ещё удача. Она может поддержать тебя, когда ты подскользнёшься в грязи и твой враг бросится с победным криком, чтобы нанести смертельный удар. А может сделать подножку…
Когда мы входим в Квисли, то постепенно превращаемся в целую процессию. Сначала к нам примыкает пара любопытных бродяг, потом какая-то женщина, залюбовавшаяся лицом воина, потом трое рыбарей, несущие на продажу рыбу. Возле корчмы отделяется от кучки пьяниц здоровенный бородатый детина и тоже шествует рядом. Все понимают, что не просто так появился в Квисли этот воин.
Так, обрастая толпой, мы движемся к реке, у которой, на холме, стоит в окружении частокола замок Килча. Наверняка соглядатаи уже доложили йомуну о прибытии гостя. Наверняка они знают, что это за гость и зачем он явился.
Ещё когда мы только подошли к Квисли, я поменял место — встал справа от коня, так чтобы левая моя — безрукая — сторона не бросалась в глаза.
— Проводи меня к Вызову, — тихо говорит мой спутник.
Я и сам уже догадался, куда его вести, поэтому только молча показываю ему на ристалище — площадку в двадцать шагов возле замкового холма. Площадка окружена шестами для факелов и когда-то была посыпана песком, от которого давно ничего не осталось. С одного краю висит на двуногой стойке било.
В нескольких шагах от ристалища он останавливается и сходит с коня. Привязывает его к коновязи в стороне. Поблизости уже собирается толпа. Люди чувствуют запах крови, которая должна сегодня пролиться. Переговариваются, перешёптываются, переглядываются, оценивают незнакомца, его коня, оружие, прикидывают достаток — сколько достанется Килчу, если он победит. На замковой наблюдательной башне свесился за ограждения наблюдатель и жадно вглядывается во тьму, чтобы не пропустить решающего мига.
Воин возвращается.
— Держи, — он протягивает мне ладонь. На ней лежат две монеты по пенни.
— Здесь два, — говорю я.
— Я изменил условия уговора, — усмехается он. — Добавил один пенни за охотника, которого ты пырнул. Надеюсь, ты вырастешь хорошим воином.
— С одной рукой?
— Я знавал одноруких бойцов, каждый из которых стоил пятерых двуруких. Пока есть, чем держать меч, ты воин. А если и нечем будет держать, так ведь есть ещё зубы. Воин — это не руки, воин — это дух. А теперь иди, тебе лучше не мелькать на глазах у стражи, я думаю.
Я киваю и, сунув монеты в рот, смешиваюсь с толпой. Я бы прямо сейчас тронулся обратно к Пьяной дороге. Только заскочил бы ненадолго в корчму к Брогу. Но мне хочется увидеть бой и чем всё кончится. Наверняка знаю, что Килч победит. Но мне хочется увидеть. А вдруг…
Прежде чем ступить на Вызов, он снова достаёт с груди ту штуку, целует её и шепчет. Потом прячет вещицу обратно на грудь и ступает в круг. Едва он втыкает в землю ножны, как на смотровой башне замка, не дожидаясь удара в било, трубит рог.
Словно не обращая на звук внимания (но внутренне, наверное, холодея), он прислоняет к ножнам щит, подходит к билу, поднимает с земли обитую кожей дубинку, ударяет. Гулкий звон меди расплывается над Вызовом, заглушая звуки рога на башне. Воин отступает на шаг и встаёт, храбро подбоченившись. На щите — замок на зелёном холме. Длинный узкий флаг на котором что-то написано.
Из замка выходят факельщики, цепочкой спускаются с холма к Вызову, вставляют факелы в держатели на шестах по кругу. Теперь площадка освещается почти как днём.
«GWILÆDD AP CŒL» написано на щите. Я не знаю, что значат эти слова, потому что не умею разбирать буквы. Знаю только те три, из которых состоит слово «еда».
— Там написано Гвилэд ап Койл, — откуда ни возьмись появляется рядом хромая Хевни. — Он из старинного рода Койлов.
— Сам вижу, — выдавливаю я сквозь зубы.
Только этой девчонки тут не хватало!
И думаю: ничего себе! Издалека же приехал этот человек, чтобы снести голову нашему йомуну. А скорей всего — чтобы сложить свою.
— С Северных Холмов, — не умолкает хромоножка. — Род Койлов там самый главный.
— Сам знаю, — упрямо говорю я.
— Сир Гир тоже был из рода Койлов. Сир Гвилэд его племянник. Наверное, он приехал отомстить йомуну Килчу за…
Я сердито тычу её локтем в костлявый бок. Она шипит от боли и с размаху бьёт меня кулаком в плечо. Кричит:
— Дурак!
— А ты не мели языком, — огрызаюсь я. — Дура хромая.
Мне вовсе не больно. Ну, если и больно, то совсем чуть-чуть. Над толпой стоит гомон голосов, но мало ли кто может стоять рядом и слышать слова этой дуры. Ладно если только её сцапает йомунов соглядатай, которых здесь, в толпе, наверняка не один, но ведь и меня заодно приберут. А если тебя забрали, — пиши пропало. Никто ещё не возвращался из погребов, которые, говорят, прорыты в подножии холма и где содержат пленников, должников и таких наветчиков, за какого сойдёт эта проклятая девчонка.
До неё доходит, что она могла сболтнуть лишнего, но она слишком противная, чтобы признать мою правоту.
— А ты не указывай, — пыхтит она. — Дурак безрукий.
Гомон усиливается. Все головы поворачиваются влево — это появился в сопровождении стражников йомун Килч. У него нет меча, на нём простая кожаная рубаха, он без шлема, без щита, и весь вид у него такой, будто он явился в корчму. Или только что из неё вышел, потому что заметно, как он чуть покачивается. Йомун Килч стоит в пляшущем свете факелов, сложив руки на груди, покачивается и с улыбкой смотрит на Гвилэда ап Койла.
— Ты кто? — спрашивает он громко, чтобы все слышали. Все слышат. Люди начинают переговариваться.
— Я Гвилэд из рода Койлов, — отвечает ап Койл и кивает на щит. Но йомун Килч словно и не видит никакого щита.
По толпе проходит ропот — имя Койлов людям хорошо известно, со времени последней войны оно в Солёных землях на слуху.
— Ага… — морщится Килч и теребит бороду. — Наверно, тот самый — племянник старика Гира?
— Которого ты предал, — кивает ап Койл. — Моего дядю, а также сиров Хивлада, Гайда, Догнара, Смула и ещё многих славных воинов, которые из-за твоего предательства или трусости пали у Старой Мари.
— Предал?! — рычит йомун. — Предал?! Ты обвиняешь меня в предательстве, сир? И в трусости? Меня?! И ты готов подтвердить своё обвинение мечом?
— Для того я и приехал сюда, — спокойно кивает ап Койл.
Гул голосов нарастает. Йомун Килч пробегает взглядом по лицам толпы. Под хмурой тяжестью этого взгляда рты закрываются, ропот стихает. Потом он оглядывается на дружинников, что переминаются с ноги на ногу за его спиной. Их человек семь-восемь. В руках у них обнажённые мечи. Один держит на цепи двух здоровенных боевых псов. Это плохой знак.
Я чувствую, как девчонка судорожно вцепилась в мою руку.
— Они убьют его, — шепчет она.
Конечно убьют. Килч может сделать это и сам. Но если не захочет рисковать своим брюхом, полным пива, то просто кивнёт своим верным псам о двух и о четырёх ногах. И они разорвут ап Койла. Бесчестья наш йомун не боится. Да никто и не узнает, как было дело. Никто никогда не узнает.
Наверное, ап Койл тоже чувствует что-то, потому что когда он говорит, голос его срывается:
— Бери меч, йомун, и пусть бог рассудит нас.
— Бог, говоришь?.. — йомун Килч задумчиво теребит бороду и не перестаёт ухмыляться. — Боюсь, сир, богу до нас дела как до вчерашнего свечного огарка. Нет, сир, придётся нам как-нибудь без бога — самим разобраться. Так ты, стало быть, вызываешь меня? — в голосе его звучит насмешка. И ни капли опаски не слышу я в его голосе.
— Бери меч, йомун! — Ап Койл делает шаг вперёд и поднимает с земли щит, вынимает из ножен меч. — Ответь предо мною за смерть моих родных. Я обвиняю тебя в смерти сиров Хивлада, Смула, Догнара, Гира, Сеста, Гайда, Отри, Виллема и Пэда. Я обвиняю тебя в трусости и измене. К бою!
Взрыкивают и делают стойку псы. Из их пастей тянутся к земле тонкие нити слюны. Они не сводят с воина настороженных взглядов. Одно только слово, и эти убийцы набросятся. Зря он взял щит: против собак щит будет только помехой.