Йомун Килч снова оглядывается на свиту. Задумчиво теребит бороду. Потом, решившись, делает знак одному из стражников. Тот подходит и отдаёт ему свой меч. Килч внимательно осматривает клинок и идёт к ап Койлу. Без шлема. Без щита. В одной кожаной рубахе. И ни разу не покачнётся.
— Никто ещё не смел называть меня трусом, — рычит он. — А кто смел — тот не дожил до последнего звука в этом слове.
Они сходятся так быстро, будто двигались бегом. Под их тяжёлым шагом брызгают лужицы, чавкает грязь.
Хевни прижимается ко мне. Я слышу как она шепчет заклятье на перелом йомунова меча. Бесполезное занятие, я знаю. Сколько я слышал таких заклятий, и ни одно из них сроду не подействовало. Но всё равно все их твердят. Может быть, заклятия неправильные. Говорят, они записаны в книгах и на свитках. А в Квисли никто отродясь не видал ни свитков, ни книг. Так что их заклятья скорей всего неправильные.
Лязгнув, мечи встречаются в первый раз. Гвилэд ап Койл молод, трезв и быстр. Абенар Грихэд Килч пьян и грузен, но все знают, что бойца искусней в Квисли нет. Да и в Лохевли нет. И во всех Солёных Землях, пожалуй, ещё поискать. Зато у ап Койла есть щит, а у Килча нет.
Килч бьёт низко, под щит, в то же мгновение, на отмахе, бьёт сбоку по руке. Ап Койл пропускает этот удар, но удар был не силён и предплечье воина спасает поруч. Ему удаётся удержать меч. Йомун ухмыляется и наступает ещё яростней.
Потом уже ап Койл использует хитрый приём — отбивая меч йомуна, он отводит его по дуге вверх и, не прекращая движения, наносит колющий удар в лицо Килча. Тот успевает отдёрнуть голову, но на щеке его остаётся длинная полоса, которая тут же наливается кровью.
Килч яростно рычит и наступает. Его меч то и дело угрожает противнику — в бедро, в голову, в грудь, по руке снизу, в бедро… Ап Койл отступает, отбивается, но в его движениях не появляется суеты и лицо сохраняет выражение спокойного азарта. Всякому видно, что это бывалый боец. Может быть, ему недостаёт искусства, но спокойствия и твёрдости духа не занимать.
Потом в какой-то момент кажется, что вот сейчас его меч дотянется до виска йомуна и располовинит это бородатое налившееся кровью лицо, превратит его в кровавый обрубок. Но Килч снова чудом уклоняется, отступает на пару шагов и опускает меч. Он тяжело дышит. По лицу стекает пот, который наверняка смердит пивом и чесноком. Из рассечённой щеки бежит кровь и заливает кожаную рубаху.
Ап Койл тоже опускает меч и смотрит на противника.
Я жду, что вот сейчас йомун повернётся к свите и сделает знак спустить собак. И он делает знак.
Из кучки стражников выходит один и протягивает йомуну второй меч — тонкий, обоюдоострый, с длинным суженным остриём, рассчитанный больше на колющий удар. Лёгкий фехтовальный меч — не для битвы, для убийства.
Сплюнув, утерев рукавом потное лицо, Килч снова бросается на противника. Он заметно устал (выпитое даёт о себе знать), но теперь у него два меча и его удары сыплются один за другим, так что хватает работы и ап Койлову мечу и щиту.
Двадцать… тридцать… шестьдесят вдохов…
Ап Койл вдруг вскрикивает, замирает и делает неуверенный шаг назад. Хевни вздрагивает, до боли сжимая мой локоть. Наверное, она тоже заметила, как тонкий меч Килча шустрой змейкой скользнул под щит ап Койла и тут же вернулся назад, и остриё его покраснело.
Килч ухмыляется, потом смеется. Он подносит остриё меча к губам и слизывает с него красное. Довольно щерясь, облизывается и причмокивает губами.
— Какая горячая! — говорит он. — И солёная.
А его противник медленно клонится к земле. Падает на одно колено, упираясь мечом.
По толпе проходит вздох.
Ап Койл, покачиваясь и упираясь в землю щитом и мечом, стоит на одном колене. Кажется, он прилагает все силы к тому, чтобы не упасть. Даже здесь слышно, с каким сипом и свистом он дышит.
А Килч стоит перед ним, небрежно ухмыляется и ждёт.
— Зря ты приехал сюда, сир, — говорит он, переводя дыхание. Голос его глух и отрывист. Ему ещё не хватает воздуху после схватки. — Но ты сам виноват, не я тебя позвал. Теперь ты умрёшь, сир. Ну, и что хорошего вышло из твоей дурацкой мстительности? Жил бы да жил себе…
— Но я ещё не умер, — отвечает ап Койл и поднимается. Не знаю, чего ему это стоило. Не знаю, но могу представить.
Он стоит, пошатываясь. Потом сбрасывает с руки щит, который, видать, уже не в силах удерживать. Теперь видно, как по рубахе его течёт кровь. Удар пришёлся вниз, под нагрудник.
— Ещё не умер, — говорит он и делает шаг в сторону йомуна, беря меч на изготовку.
— Ну так сдохни, а мне это надоело! — рычит Килч и делает знак псарю.
Тот торопливо отстёгивает цепь от собачьих ошейников и кричит какую-то команду. Один за другим псы в три прыжка оказываются рядом с ап Койлом. Тот успевает встретить одного ударом меча, но второй уже прыгнул, вцепился ему в лицо и повис, намертво сомкнув челюсти. Второй — раненый, но, кажется, даже не заметивший нанесённой раны, — вцепляется в коленный сгиб воина и грызёт, дёргает, грызёт, захлёбываясь рыком, перехватывая, нащупывая кровеносные сосуды.
Ап Койл падает. Тогда первая псина отпускает его лицо и вцепляется в горло. А второй терзает бедро, подбираясь к животу, норовя просунуть морду под подол рубахи и вцепиться в пах.
Ещё через мгновение всё кончено. Первый вырывает из горла воина большой кусок мяса. Фонтаном бьёт кровь. По толпе проносится ропот. Кто-то из женщин плачет.
А йомун, даже не глядя на это собачье пиршество, поднимается обратно на холм, к своему замку.
Всё кончено.
Всё кончено.
Хевни смотрит на площадку, где шёл бой, и в лице её нет ни кровинки.
Я озираюсь. Пора мне уходить отсюда, пока толпа не поредела, и мальчишка с отрубленной рукой не стал слишком заметен. Вряд ли про меня забыли. Йомун Килч никогда ничего не забывает.
Я протискиваюсь к задним рядам. Люди начинают расходиться, но многие стоят и вполголоса обсуждают происшедшее.
Проклятая девчонка повисла на моей руке и хромает рядом.
— Уйди, — говорю я. — Ты мне надоела.
Она зло отпускает — отталкивает — мою руку, но продолжает хромать рядом, только чуть поотстав.
V
Пьяная дорога ведёт через Стылый лес. Это старая дорога, по ней сейчас никто почти не ходит. Она намного короче новой, но ведёт через этот лес. Если кто очень сильно торопится или совсем не боится смерти, тот отваживается ходить по этой дороге. Особенно ночью. Днём Стылый лес совсем не опасен. Или почти совсем.
Тлип-топ… тлип-топ… Она так и топает за мной. Пыхтит, потому что я иду быстро и не оглядываюсь. Пусть знает, что из-за неё тут никто не станет…
Чего не станет, я не знаю. Но всё равно, пусть эта девчонка знает. Связалась с мужчиной, значит терпи. Никто тебя с собой не звал, ты сама пошла. И не думай, что кому-то хочется тебя целовать и возвращаться к тебе из битвы.
— Ты не можешь помедленней? — пыхтит она у меня за спиной.
— Нет.
— Просто не хочешь!
— Стылый лес.
— Вижу, что Стылый лес. И что?
— И всё.
— Я не могу так быстро идти.
— Не иди.
— Стой, дурак!
— Сама дура, — не сбавляю шага ни на йоту. И даже прибавляю. Пусть знает.
Она догоняет, вцепляется в уцелевшую руку, тащится рядом.
— Ну пожалуйста, — просит, — давай пойдём чуть-чуть помедленней.
— Нельзя. Вообще лучше бегом.
— Ну уж нет.
— Зачем ты пошла со мной? Ты мне не нужна.
— Я никому не нужна, — в голосе её закипают слёзы. Девчонка.
Я говорю:
— Нужна. Матери. А я тебе не мать.
— Моя мать живёт у йомуна Килча, — говорит девчонка. — Ей-то я точно не нужна, иначе не выкинула бы.
— Она его жена? — я так удивляюсь, что даже останавливаюсь.
— Не жена. Шлюшка.
Я не верю своим ушам. Дочка йомуна Килча!
— Так ты его дочь, что ли?
— Наверно. Не знаю.
Мне сразу хочется её убить. В ней течёт кровь Килча. Так здорово будет пустить эту кровь. И пить её. Я вспоминаю, как Килч слизнул с клинка кровь Гвилэда ап Койла. Славная будет месть ему за всё — за мою руку, за жизнь ап Койла.
Девчонка смотрит мне в лицо. В глазах у неё появляется испуг.
— Йегль, ты чего? — спрашивает она и отступает к бровке.
Я нащупываю под рубахой нож. Заметив моё движение, она тоже хватается за рукоятку ножа, что висит у неё на поясе. Повторяет:
— Ты чего, Йегль?
— Я не Йегль, — говорю.
— Только попробуй что-нибудь сделать, — говорит она. Но голос её дрожит — она боится. Я чувствую её страх.
Сплюнув, поворачиваюсь идти дальше.
И тут слышу чьи-то шаги позади. Оглянувшись, вижу в тонком тумане человеческий силуэт. Мужская походка. Блеснул в лунном свете металл.
— Бежим! — говорю я девчонке и хватаю её за руку.
— Постой, сынок!
Это мой отец. Он неспешно приближается. Он держит в руке свой рабочий топор. Топор тускло поблёскивает в ржавом лунном свете.
— Ты куда, сынок? — спрашивает он, остановившись в пяти шагах.
Девчонка прячется за мою спину.
— Куда же ты, сынок? — повторяет отец. — Мама будет скучать по тебе.
— Мать мертва, — говорю я. — Я удавил её.
— Да, — говорит он. — Я так и подумал, что это ты сделал. Зачем ты это сделал, сынок?
— Она просила меня.
— А зачем же ты обгрыз ей лицо, сынок?
— Что? — что мелет это лесоруб?! Ничего я не обгрызал.
— Ты обгрыз ей лицо, сынок, — повторяет он. — Зачем?
— Я не делал этого! Наверное, собаки прокрались в незакрытую дверь.
— Нет, сынок, нет, — качает он головой. — Дверь была закрыта. Собаки не могли попасть в дом. Дверь была закрыта, сынок. Вот как выходит.