– Да кто же они, навестители эти самые? – злостиво выкрикнул опять позабывший учтивость Жежень.
Волхв вздохнул с горькой насмешкой:
– А-а, все-таки и еще о чем-то захотелось дознаться? Ну, быть по сему, скажу. При всем бы хорошем мне лучше язык себе отгрызть, чем вслух выговорить их прозванье – чтоб не накликать, значит… Но теперь-то уж все едино, они уж и сами тут. Да не озирайся, – прикрикнул он вдруг на Жеженя, по каким-то приметам угадав в темноте, что парень тревожно вертит головой (правда, не озираясь – прислушиваясь). – Тут – это я не про Идолов Холм. Сюда-то они покуда не сунутся, хоть приманивай их медами… – хранильник снова вздохнул. – Выворотни это.
– Кто?!
– Выворотни.
– Ну да! – Жежень аж зашипел от обиды на примерещившуюся ему злую издевку. – Стало быть, это к Чарусе выворотни наведывались. А чего ж буреломины, валежины да коряги с ними заодно не пришли? Ась?
Хранильников голос внезапно сорвался на злобный визг, и успевшего угреться под мехом парня пробрал озноб – несдержанность Корочуна лучше любых слов и догадок открыла, до чего тот перепуган.
Но старик уже овладел собой.
– Я не про вывороченные с корневищами деревья толкую, – заговорил он почти что по-обычному. – Вот скажи: ведомо тебе, какой смысл обозначается словом "оборотень"?
– Конечно, ведомо – дернул плечом Жежень. – Оборотень – это такой человек, который умеет оборотить себя волком или еще какой-либо чащобной звериной. Сказывают, для подобного ведовства надобно…
– А выворотень – это волк, умеющий оборотить себя человеком, – нетерпеливо перебил Корочун. – Людодлак то есть.
Жежень вновь знобко передернул плечами – под меховым покрывалом громко треснула расседающаяся по шву рубаха.
Злато, которое не выглядит само собою…
Нездешний Берег…
Выворотни-людодлаки…
А самое главное – это нешуточный хранильников испуг, который старец даже не пытается скрывать. Уж если могучий волхв аж этак боится и не считает свой страх чем-то стыдным, то какой же страх придется испытать Жеженю, едва он поймет хоть малую толику понятого хранильником? Может, уж лучше вот этак, непонимаючи?
И в тот самый миг, когда Жежень окончательно решил, что самое умное для него теперь попросту прекратить отбрыкиваться от наседающей сонливой усталости, а завтра утречком спокойно убраться восвояси и вытрясти из головы рассказанное (а пуще – нерассказанное) Корочуном… Вот в этот-то самый миг волхв произнес:
– Ты уж извиняй, мил-друг, а только отправиться восвояси я бы тебя попросил беспромедлительно, нынче же. Отправишься?
Это он, видите ли, просит. Он, понимаете ли, еще и спрашивает! Старый сыч… Будто бы у кого-нибудь язык шевельнется сказать "нет", когда премудрый волхв-хранильник Идолова Холма просит ВОТ ТАКИМ голосом.
Вслух Жежень конечно ничего подобного не вымолвил, однако его тяжкое сопенье оказалось красноречивее любых слов. Во всяком случае для волхва, поскольку тот заговорил действительно почти что просяще:
– Я, сдается мне, до сей поры тебя не обманывал. Ты-то меня иногда пробовал морочить, а вот наоборот еще не бывало. Так уж поверь – сразу, бездоказательно, ибо времени на поясненья у меня нет… Поверь: ежели ты, наипервейший в здешних краях умелец по-всякому да изо всякой всячины творить подобия людей и вещей… Вот ежели именно ты (потому как более некому) не успеешь непоправимо испортить чарусину работу прежде, чем твой хозяин отдаст ее замовникам-выворотням… Не перебивай! – вдруг выкрикнул он так пронзительно и зло, что уже давно позасыпавшие козы подхватились с топотаньем да меканьем. – Не перебивай! Сказал же: некогда мне пускаться в разъяснения! Одно пойми: коли не исполнишь ты мою просьбу… нет, не просьбу – наказ (о, это уже старец честнее сказал, как оно есть!), то плохо будет не лишь мне да тебе, и даже не только всем сущим во градах наших да в Междуградье. Плохо будет всем людям, сколько их живет по белу свету. И Навьим. И даже богам.
Хранильник дернулся, умолк, словно бы сам себе прихлопнул ладонью рот (может, так оно и было поправде).
Жежень вздохнул и начал выпутываться из мехового укрывала.
– Пошли-ка в жилье, – Корочун, кажется, поднялся, придерживаясь за стенку. – Велю Любославе, чтоб подобрала тебе сухую одежу да обувку какую-нибудь – ноги-то, поди, еще кровянятся?
Парень отмахнулся:
– Пусты твои хлопоты: одежонка, а пуще обувь – что твоя, что остроухова – на мне только разлазиться будет. Свое надену, что есть. Хоть и мокро, да по крайней мере не придется мельтешить голым задом по всему Междуградью.
– Ладно! – волхв нащупал в темноте Жеженево плечо и оперся на него.
Парень тут же дал себе слово как только случится вольный денек сделать Корочуну хороший посох. Вслепую нашаривать валяющиеся где-то на полу штаны и рубаху; переодеваться, с трудом натягивая отсырелое полотно – все это занятия не из легких даже и без висящего на тебе старика. И даже без шуточной с виду ранки, которая на каждое шевеленье левой руки отзывается отнюдь не шуточной болью…
– Ладно, – повторил хранильник. – Мельтешить по всему Междуградью тебе никак не придется – ни с голым срамом, ни с прикрытым. От входа в мое жилье пойдешь прямехонько вниз. На окраине Навьего Града найди смертную избу-домовину – невеликую, на двух резных столбах, работанных наподобие дивовых лап. Одесную от той избы начинается приметная тропка – она тебя к избе Щура-углежога выведет, а оттоль до Чарусина подворья рукой подать.
– Да что я, не знаю? – Жежень поправил висящую под рубахой лядунку и шагнул наружу, почти волоча за собою хранильника. – Я вроде как не первый раз у тебя. Лучше скажи: сам-то ты остаешься в безопасности? После того, как мы этих ржавых зайд подлинным их прозванием поминали, они к тебе не нагрянут? А то вон и сторожа твоя хвостатая запропала куда-то…
Хранильник удосужился ответить Жеженю, лишь когда оба они, одинаково споткнувшись о высокий порог, выбрались, наконец, под дождь.
– Не нагрянут… Будь милостив, притвори хлев… Нет, не нагрянут. Их покуда на здешнем берегу маловато, чтобы со мною вязаться.
"Ты-то откуда знаешь, сколько их здесь? – не слишком уважительно подумал парень. – Мало ли что к Чарусе только двое захаживали – они же, небось, не обязаны таскаться друг за дружкой всем скопом!"
А Корочун продолжал, пытаясь свободной рукой натянуть ворот полушубка на самую макушку:
– Из-за псов не тревожься. Поди, волки где-то поблизости объявились – вот мои стражи-охороннички и позабивались кто куды… Приключалось уж с ними, оглоедами, этакое позорище… Не раз приключалось…
Парень возмущенно засопел – объясненье волхва показалось ему неприкрытой насмешкой. Уж сказал бы прямо: "Не твоего, мил-друг, сопливого ума дело, куда подевались мои псы". Так нет же, выдумал несуразицу! Об нынешней поре волки дерзнули забраться в самое нутро Междуградья, да еще таким числом, что вусмерть перепугали Корочунову свору – это ж только ляпнуть такое! Зима, что ль, нынче волкам – наглеть да в стаи сбиваться?! Дурнем прикидывается старый пень, или (что верней) мил-друга своего Жеженя держит за пустоглавого дурачка.
И тем обиднее показалась неприкрытая вздорность старикова толкованья, что, будь оно правдой, очень бы удачно объяснило огнеглазую тень на стерне. А так… Кажется, теперь понятно, что то была за тень. Понять бы еще, зачем его, Жеженя, навели на памятное место близ Шульгова подворья. И зачем все-таки выпустили к Корочуну. И, главное, удастся ли теперь вернуться живым-здоровым.
Меж тем "старый пень" все ни как не мог управиться с неподатливым воротом.
– Ты слышь, парнище… – бормотал он, сопя и покряхтывая, – ты хотя бы знаки, что Чарусе велено на том черепе выбить… Хоть их как-нибудь испорти… Благодарствую (это Жежень пособил его возне с полушубком)… Черточку какую от себя прибавь, что ли…
– Да за это ты, почтенный, себя не волнуй, – отмахнулся парень. – Коли она, черепушка-то конская, впрямь вроде как золотая, то я ее разом… На наковальню кину да большим молотом сомну в оладью – прямо по-холодному, не каля на горниле. Это сработать что-либо трудно-маятно, а уж готовый труд испохабить, да еще чужой – плевое дело. Только ты упроси Навьих-охранителей, чтоб поспособствовали этим самым выворотням спустить шкуру с Чарусы прежде, чем он мою успеет спустить.
– Чарусу не опасайся. Ежели чего, скажи: творю, мол, по корочуновой воле. А завтрева спозаранку я сам к нему припожалую… коли будет мне в том Велесова благорасположительная подмога.
Не понравилась Жеженю эта обмолвка про благорасположительность Скотьего Бога, ох как не понравилась! Выходит, могучий волхв-чаровник не больно надеется на одну только собственную неявную силу.
А могучий волхв, опомнившись, заголосил, не щадя старческой своей глотки да Жеженевых ушей:
– Э, э, парнище! Да ты хоть меховыми клаптями ноги оберни навроде онучей! Надо же – вновь босиком наладился, а у самого на ступнях, поди, ни единого живого местечка! И плащ возьми. Плащ-то мой авось на тебе не рассядется? И клобук… Эй, Остроух! Любослава! Остроух! Засони беспробудные! Да вы там в избе повымерли, что ль?! Все сюда!
Дождь…
Трижды по трижды и еще трижды по стольку же растрипроклятый дождь…
И столько же раз проклятые обмотки…
И столько же по стольку же раз проклятый уклон проклятой тропинки, которая из-за проклятого дождя оборотилась мало не журчливым ручьем распроклятой грязищи, по которой проклятое меховое подобие онуч скользит, будто по скользанке-ледянице…
Если бы к бедам от дождя да обмоток прибавилась еще и взаправдашняя прочная темень, какой надлежит случаться после заката да при ненастном небе, то, пожалуй, первый же десяток шагов под уклон обернулся бы серьезным увечьем. А уж отличить искомую смертную избу от домовин, ставленых на простые деревянные столбы… да что там – от земляного горба-могилища, или от куста, или…
Но нет, мрак не помешал Жеженю довольно-таки легко распознать домовину-примету. Не помешал, потому что его – мрака – попросту не было.