– Не веруется мне, будто двое одновременно живущих смогут встретиться и в следующей жизни – разве что один из них окажется пожилым, когда другой едва лишь родится… где-нибудь за трижды тридевять земель. И уж совсем невозможно им будет узнать друг друга. Даже если боги вернут обоим память о прошлой судьбе, то не подмогою будет, не милостью, а злейшим из божеских проклятий.
Мечник вздохнул и снова уставился в огонь. Ну, конечно же – память. Потому-то мудрец, столь рьяно ратовавший против знания наперед ЭТОЙ жизни, легко допустил тебя в ТУ. Память, которая затеряется где-то меж домовиной вятича Кудеслава и колыбелью новорожденного Ставра. То, что Кудеслав нынче вызнал о Ставровой гибели, никак не сможет обернуться во зло…
Тупая ломотная боль терзала затылок, в горле вязко и гадко ворочалась тошнота, время от времени просыпалось болезненное неудобство в левом боку – не то кудеславово сердце вконец умучилось происходящим, не то напоминала о себе угодившая в Ставра летучая гибель…
– Ну, ладушки… – волхв крепко оперся ладонями о колени, остро воткнул в Мечниково лицо пожелезневший взор. – Дай-кось теперь стану спрашивать я. Помнишь, ради чего отправлялся в грядущее?
Мечник не разлепил губ, лишь кивнул неохотно.
– Ну, и разыскал ли ты там ответ хоть на один из своих вопросов?
Мечник так же молча и так же нехотя мотнул головой.
– То-то. – В старческом голосе не слышалось ни малейшего намека на торжество. – Много ли проку в виденьях, которые не способен истолковать? Ин-тер-пре-ти-ро-вать… – выговорил он вдруг с жесткой усмешкой дикое, напрочь лишенное смысла то ли слово, то ли леший разберет что. – Для этого надобно там прожить не полдня, как тебе нынче выпало; даже не год – всю жизнь до судьбины-конца. А такое никому не под силу. После такого в тебе два ума угнездятся: нынешний и грядущий. А что два разума в одной голове, что вовсе ни единого – то без разницы. И слышь, чего еще скажу… – Старик резко придвинулся к вятичу, словно бы вознамерившись клюнуть его в ухо. – Я же вижу: не веришь ты мне. И правильно. Я ведь человек, а один человек, дойдя до чего-либо лишь собственным своим разуменьем, без мудрых сторонних советов, редко не ошибется. Может, и впрямь обносившийся разумом дедка напугался пустых собственных страхов; может, нездешние вовсе другого хотят, нежели мне привиделось… Я к чему клоню-то… – Он глянул на Мечника с внезапной опаской (что ли ни с того, ни с сего забоялся по уху схлопотать?!). – Я это к чему… Ты ведь мне ничем не обязывался. Ежели отступишься от меня да моих затей, нездешние оставят тебя в покое. И Векшу не тронут. А может статься, даже облагодетельствуют вас – особливо коль ты отдашь им меч али примешь их сторону. Понял? Думай, думай покуда еще не поздно…
Старик умолк, отшатнулся, увидав на Мечниковом лице… нет, назвать такое улыбкой ни у кого бы не повернулся язык. Разве только каменный великанский ведмедь мог бы этак вот ухмыляться.
– А и хитрован же ты, старче! – со злым восхищением протянул Кудеслав. – Ай, хитрованище! Выискал-таки единственные слова, какие могут меня к тебе крепче крепкого приторочить!
Хранильник смолчал. И ни обида, ни тем более смущение так и не отразились на его омытом очажным заревом лике.
– Ну, хватит уж нам разговаривать разговоры. – Вятич оглянулся на кое-как заставленный обломками вход. – Рассвет, поди, еще не близехонек, день же наверняка выдастся хлопотным да веселым. Ложитесь-ка спать, вы, всякие-разные части премудрейшего чародея. А я перебодрствую на стороже.
– Это ты ложись, – сказал волхв. – Сторожею буду я, ты же хоть малую толику сил оживи: день-то впрямь будет "веселый". И не перечь. И впредь думай, с кем да как говоришь. "Всякие разные части"… Сам ты не человек, а часть… во-во, именно та, на которой ерзаешь.
Старик, кряхтя, поднялся на ноги, запустил пальцы обеих рук куда-то в глубины своей бородищи и вдруг выговорил невнятно:
– А все же не вполне правда то, что ты от меня слышал про Здешний и Нездешний берега. Противуборенье ладу с безладьем – это слишком уж просто. Слишком… э-э-э… слишком понимаемо, вот. – он искоса глянул на Кудеслава и отвернулся. – Еще что-то под этим кроется, а что? Пойди, угадай-кось! Такое чтобы понять, наверняка не одну жизнь прожить надобно…
6
"О пресветлые всевеликие боги, и на хвоста же вам ваше могущество-размогущество?! Чтобы дозволять всяческой мерзопакости паскудить вымученному человеку его долгожданный сон?! Расплодились, как мухи на гноевище, и каждому-то воздай, каждого-то изволь ублагостить требой… А вошь вам бодучую теперь вместо требы! Раз вы этак вот, то и я… Ой, лоб-полено, что же это я такое несу?!"
Едва успевший разлепить веки Жежень торопливо зажмурился вновь. Показалось ему, будто бы разгневанный ужасной дерзостью безбородого закупа Хорс совершил небывалое: восстав среди ночи, пробил плотную кровлю огненосным златым копьем и уже нащупал им дерзеца-оскорбителя.
Напрасно показалось, конечно (станет там Огнеликий прислушиваться к болтовне какого-то златокузнеческого подручного). Так же напрасно, как и вздумалось хулить всех богов разом – из них, может, одну только Дрему-Дремоту, поводыршу человечьих душ на тропах сонных видений, стоило укорять, да и то бы не с этакой злобой. Ее ли, Дремы, безраздельная вина, что не смогла она упасти ополоумевшую от пережитого наяву Жеженеву душу?
…От домовины, что на дивиих лапах-столбах, до самого порога Чарусиной кузни Жежень домчался единым духом. Вернее сказать, не сам домчался, а донесли его ноги, будто бы зажившие отдельной ото всего прочего тела жизнью.
Чародейское светозарное марево сгинуло вслед за безглазой потворой, небесные ночные огни прятала густая пелена мороси и туч – глухая темень придавила округу, а только Чарусин закуп и ясным днем не хаживал по Междуградью так легко да проворно.
В кузне оказалось тепло, сухо, уютно. Зев горнила алел ровным бездымным жаром, близ входа на полу мерцала масляная плошка… Но даже прежде веселого огонька да яркого горнильного жара бросилось в глаза Чарусину закупу огромное ложе. Стелено было широко да мягко – в три слоя волчьего меха; и с умом-заботою: на таком удаленьи от горна, чтобы тот не обжигал, а грел.
И ни на миг не задумался парень, с чего вдруг именно в кузню принесло его ночевать и кто бы это на Чарусином подворье мог пожаловать голоусого закупа таким вниманьем.
Как-то сразу и вдруг навалилось на Жеженя все, выпавшее ему за вечер да половину этой ненастной ночи. Враг знает откуда взявшаяся сноровистая сила мигом иссякла; возвратились да по-свирепому накинулись на беззащитную добычу боль, мерзлость, усталость… В глаза будто бы с размаху сыпанули жгучим сухим песком; подсеклись и бессильно задрожали колени; злобно резанул шею ремешок враз сделавшейся неподъемной лядунки…
Только на то и хватило остатков Жеженевых сил, чтобы выбарахтаться из насквозь мокрой, знобкой одежи, да напоследок, уже ныряя в ласковую пушистую глыбь теплых укрывал, рвануть с шеи лядунку. Скользкий от дождя и пота тяжкий мешочек бесшумно канул где-то в волчьем меху, а крохотное мгновение спустя сам Жежень канул в обморочную бездну глухого темного сна. Такого сна, что хоть водою спящего обливай, хоть ногами топчи – все будет без толку.
В этой-то мутной глыби и подстерегли парня виденья, перед которыми блекла даже недавняя жуткая явь.
Впрямь ли Дрема-Душепасительница была виновата, или спущенное с привязи уснувшего разума воображенье чересчур разгулялось – так ли, иначе, но та самая недавно пережитая явь преломилась в Жеженевых снах какими-то безглазыми да безухими старцами, у которых во ртах вместо языков шевелились отвратные слизни; хохочущими людскими черепами с ведмежьими клыкастыми пастями и ярым полыханьем в глазницах; огромными железными волками, которые, скрипя и обильно мусоря ржавчиной, выворачивались наизнанку да бегали по лесу на задних лапах (причем их метеляющиеся лязгающие кишки то и дело путались в кустах да валежнике)…
Так что вовсе напрасно Жежень спросонок заругался на светлых богов. Не поносить их следовало за изгаженный страховидными примарами сон (вот нет у богов иной мороки, кроме как всем несметным скопищем оберегать драгоценный покой умаявшегося сопляка!), а истово возблагодарить хоть того же Хорса. Разбудил ведь. Избавил. Доброхотно ли, невольно – все едино получается милость.
…С головою зарывшись в душный мех, парень ожидал явления Хорсова гнева. Однако мгновение утекало вслед за мгновением, ничего не происходило, и бешеный грохот Жеженева сердца постепенно унялся. Мало-помалу Чарусин закуп вернул себе способность дышать, затем – думать, а затем и шевелиться.
Впрочем, выглянуть из-под укрывала он отважился не без душевной борьбы, да и выглянул-то сторожко, краешком глаза, готовясь при малейшей угрозе юркнуть обратно (словно бы укрывало – это невесть какой надежности броня от гнева всемогущих богов).
Опасностей снаружи, конечно, не оказалось, и грозных небывалых чудес не оказалось тоже.
Несмотря на затворенные вход да оконницы, в кузне было почти светло. Горнильный жар давно охолонул; плошка погасла (гнот-фитиль – он не бесконечный, и масла в глиняной мисочке тоже не родник); но всю внутренность довольно-таки просторного да пустоватого строения низали плотные, почти осязаемые лучи ослепительного золота, пробивающиеся сквозь многочисленные щели давненько не конопаченного сруба.
По уклону лучей, по их ярой веселой силе чувствовалось, что на дворе если и не день, то уж во всяком случае отнюдь не раннее утро.
Некоторое время Жежень лежал, отмякая от дурных снов и дурацкого перепуга, следил за искристым роением пыли в прозрачных древках Хорсовых стрел да радовался, что затяжному ненастью, похоже, пришел конец: слишком радостный, слишком обильный свет ломился снаружи, чтобы можно было счесть его лишь кратким прояснением перед новым дождем.
Из теплого мехового уюта выпихнуло парня отнюдь не воспоминанье о событиях первой половины минувшей ночи. То ли разум вновь своевольничал, оберегая себя, и старательно не замечал подобных воспоминаний, то ли произошедше