Может быть, именно нежданные воспоминанья помешали Кудеславу вовремя сообразить то, о чем почти сразу догадалась его жена.
Когда Мысь вдруг шагнула к Векше, та поспешно наступила на торчащую из листьев рукоять своего ножа:
– Ты че, че удумала-то?!
Вопрос явно был не из тех, на которые обязательно следует отвечать. Кто-кто, а мечникова жена превосходно знала, до чего может додуматься ее же собственная голова, и что вторая глупость успевает прийти в эту самую голову уже после того, как первая оказывается сделанной, ляпнутой либо то и другое разом.
Мысь молчком придвинулась вплотную к Векше и попробовала оттолкнуть ее. Векша, сопя, уперлась. После двух-трех попыток сдвинуть мечникову жену с места (попыток столь же отчаянных, сколь и безуспешных) бывший златой истуканчик рухнул на колени и принялся изо всех сил дергать да пихать Векшин сапог:
– Пусти! Отдай, гадюка! Все едино выцарапаю!
Вознамерившись именно выцарапать нож из-под крепко притиснувшей его к земле подошвы, Мысь больно порезала пальцы и разрыдалась – то колотясь лбом о колено своего ненавистного изначального уподобия, то прижимаясь к этому самому колену зареваным покрасневшим лицом.
Векша растерянно оглянулась на Кудеслава, но тот лишь руками развел.
Ничего не поделаешь. Уже по тому, как девчонка легко приняла ЗНАНИЕ о себе, следовало догадаться, насколько тяжко дастся ей ОСОЗНАНИЕ своей подлинной сути. Могло быть хуже… впрочем, наверняка и будет хуже. Душа да разум человеческие умеют оборонять себя от внезапного страшного известия, торопясь принять его как должное, само собой разумеющееся, а потому недостойное дум и переживаний. Проносится оно, как в ветренную летнюю сушь пролетают над дремучими болотами верховые палы. Прометет, прокуролесит огненная поземка, вычернит кончики листьев жухлой осоки, с треском да залихватским посвистом вломится в прошлогодние камыши, спляшет на верхушках убогих чахлых кустов да и кинется дальше, не в силах совладать с болотной сыростью… якобы. Это только начало. Следом приходит пал нутряной, потаенный – занимается копившаяся сотнями сотен лет глубинная залежь перепрелых трав, сдавленных в единое плотное месиво. Годы может длиться такой пожар; иногда он кажет себя на поверхности лишь прозрачным невесомым дымком, иногда и вовсе ничем. Глянешь мельком – обычная пересохшая болотина. А только от неосторожного шага или даже от громкого беззаботного слова хрустнет подгоревшая снизу земляная корка, да и рванется наружу свирепый огненный вихрь…
А Мысь рыдала:
– Отдай, вражина! Отдай! Я же все равно зарежусь! Чего ради мне жить?! Ну скажи, ты, мухоморина рыжая, чего ради?!. Все свое – не свое, ржавые эти хотят в душу влезть, а коль и забрезжит хоть что-то светлое, так там уже три года как ты, ты, ты! – девчонка еще раз злобно дернула Векшину ногу, и тут же принялась поспешно оглаживать ее обеими ладонями, марая узорчатое голенище кровью. – Ты… Ты добрая же, хорошая, жалостливая, по-ласковому ж тебя прошу: отдай нож, гадюка!!!
Сверху вниз глядя на это запрокинутое, мокрое свое же лицо, подлинная горютина дочь вдруг и сама зашмыгала носом. А через миг…
Через миг они уже обе стояли на коленях, крепко обняв друг дружку, и громко, самозабвенно плакали.
Кудеслав вздохнул раз-другой; глянул в звездную высь, что-то беззвучно шепча; снова вздохнул…
И принялся затаптывать горящие листья.
Через некоторое время к нему присоединился Жежень. Парень был мрачен, молчалив и суров; глаза он старательно прятал.
Векши плакали.
Досадливо позыркивая на них, Мечник и Жеженю посоветовал найти себе сопереживателя да тоже поплакать в обнимку. Лучше всего для этого выворотня подсвистеть: уж очень он душевно выл давеча. Впрочем, и подсвистывать вряд ли придется: небось, вот-вот сам прибежит. На свет, поди, не лишь комары с мотыльками летят. А бабий плач… Одна надежа: коль выворотнево стенанье до нас ветром донесено, так тот же ветер наши стенанья (да и гаревый дух) уносит от выворотня прочь. Это коли выворотень в округе один. И коли он не углядел зарева расшалившегося костра, перетак его и трижды по три переэтак.
Жежень помалкивал, лишь громко да злобно гонял вдохи-выдохи сквозь плотно сжатые зубы.
Кудеслав хотел еще объяснить, наконец, чарусину закупу, отчего занялась листва – хотел, но передумал.
Больше половины наинеотложнейшего дела было уже сделано; с остатками гарища парень вполне мог управиться в одиночку; а в кустах… Скорее всего Мечнику примерещилось, будто бы там затевается какое-то шебуршение – поди расслышь на не столь уж маленьком расстоянии и при этаком ветре… А только опасливым да сторожким живется хоть и беспокойней, однако заметно дольше, нежели иным-прочим.
Соглядатайница приходила в себя. Когда вятич подоспел к тому месту, где оставил ее, неведомая воительница как раз поднималась на ноги – медленно, трудно, цепляясь за гнущиеся ветви кустов. Заслышав приближение Мечника, обряженная воином баба торопливо вскинула ему навстечу пустые растопыренные пятерни, отчего лишилась опоры да завалилась на бок. Так она и осталась лежать, снизу вверх глядя в мечниково лицо – настороженно, однако без страха.
Первым делом Кудеслав ногой отшвырнул подальше валяющееся рядом копье, затем выразительно уставился на нож при поясе ворогини. Та осторожно, двумя пальцами прихватила самый кончик рукояти своего оружия, нарочито медленно вытащила его из ножен и перебросила себе за спину. При этом она спокойно и честно смотрела в кудеславовы глаза, а потому конечно же не могла видеть кусты позади себя – так что наверняка совершенно случайно нож ударился о ветку и упал всего-навсего в полушаге от своей хозяйки. И тут же эта самая хозяйка выговорила хрипловатым, низким, однако не лишенным приятности голосом:
– Йег венн… друх… друк.
Так, первое впечатленье не обмануло Мечника. Урманка. Или, может быть, свейка.
– Друзья не засадничают близ дружеского ночлега, – проворчал Мечник. – И не тропят своих же друзей, словно зайцев. Поднимись!
Скрадница заворочалась, выполняя приказание. Мечник не притрагивался к оружию и даже вроде бы не смотрел на свою полонянку. Но лишь взбреди той в голову хотя бы шевельнуть рукой по направленью к ножу… Нет, не взбрело. Хватило-таки ума в ушибленной голове.
Когда скрадница утвердилась на не вполне послушных ногах, вятич отступил и мотнул бородкой в сторону ночлежного бугра: иди, мол! Скандийка мялась, словно бы не решаясь шагнуть.
– Ну?! – Кудеслав взялся за рукоять меча.
Подействовало.
Мечник отпустил скандийку шагов на пять, быстро собрал ее оружие и поспешил вслед за своей ворогиней. Та пошатывалась на ходу; пару раз оступилась и едва не упала. Кудеслав решил, что вряд ли это притворство и вряд ли это последствия одних лишь ударов. Проклятая баба дорогою здорово измотала вятича, но и себя саму измотала не меньше. Да, она наверняка урывала для сна начало каждого дня (потому-то вятич и переставал ощущать слежку с рассветом); но ведь за время ее отдыха путники уходили далече, а догонять, разыскивая зализанные ветром скудные, почти что неразличимые следы…
Когда они подошли к костру, оказалось, что обе Векши уже успели всласть нарыдаться и чинно сидят рядышком, тихонько шепчась.
Сидели друг-дружкины уподобия не там, где Кудеслав видел их уходя, а возле самого костерка (который вновь стал крохотным да ручным). А по другую сторону костровой ямы сидел Жежень и изо всех сил не смотрел ни на Мысь, ни на подлинную горютину дочь.
Все трое так и прикипели изумленными взглядами к Мечнику и его невесть откуда взявшейся спутнице. Векша да Мысь таращились молча; златокузнеческий же кормленник сказал с глумливой улыбкой:
– Я гляжу, ты кругом мужик хоть куда. Мало тебе двоих, умудрился еще и третью подсечь? В этаком-то безлюдье! Медом, что ль, вы, вятские, намазаны?
К жеженеву счастью Кудеслав не успел ответить (ответ-то наверняка бы был не словами).
Кудеслава опередила его полонянка.
Пристально глядя на чарусина закупа, она сказала каким-то непрежним – скрипучим и задушенным – голосом:
– Де гледэр мей мегет… Рада увидеть ты. Очень.
Вятич успел мельком подумать, что все-таки, похоже, урманка она; что в лицо ее въелась темная грязь (это близ костра стало видно); и что умы этой вот полонянки и Жеженя равно не без изъяну: одна вдруг заговорила по-старушечьи, другой вырячился на нее, будто погибель свою скорую увидал…
Чарусин закуп и впрямь словно бы удирать вознамерился от незнаной пришелицы.
Впрочем, он-то ее узнал.
Не по виду.
По голосу.
Узнал и вскрикнул:
– Полудура!
– Ну вот, – Кудеслав сплюнул. – Вот именно только ПОЛУдуры нам еще и недоставало.
9
Именно Полудуры им и недоставало. Это выяснилось почти сразу. Даже раньше выяснилось, чем ее настоящее имя. По смыслу-то оно – настоящее, новоузнанное – было куда как достойнее того, которым Жежень привык звать бесталанную урманку в ее прежнем обличии; но что до удобопроизносимости… Уж лучше бы она оставалась Полудурой. Причем Жежень был бы ей несказанно благодарен, коль она осталась бы прежнею Полудурой не только по имени. Одно дело, ежели смотрит на тебя собачьими преданными глазами жалкое старообразное существо. Но чувствовать на себе тот же взор такой вот статной, ражей (иначе про нее и не скажешь) бабы… Могуча – прямо тебе Кудеслав в женском воплощеньи; и собою… ни с одной из Векш, конечно, ей не сравниться, но…
Но.
Видная баба. Кругом видная. Для такой мужичья оборона – тьфу; за такою мужик сам будет, как за дубовым тыном.
Оно конечно, любой из былых насмешников нынче бы вмиг сгнил-растекся от черной зависти. А только Жежень все едино не мог, никак не мог смириться с тем, что преобразившаяся Полудура норовит липнуть к нему по-прежнему. Это отнимало у парня последнюю отчаянную надежду – нет, не на любовь, а хотя бы на жалость хотя бы одной из Векш (все равно которой, ведь они одинаковей близнецов; но можно бы и обеих – это лишь дремучий вятской вахлак не способен понять, что хорошего чем больше, тем лучше). Боги пресветлые, ну почему бы воевитой скандийке не приклеиться именно к нему, к Кудеславу? Они же рядышком глядятся, как два правых сапога, стачанных одним сапожником! Так нет же… Что она выискала этакого приманчивого в парне, который и молодше, и (чего уж от себя-то самого таить истину!) противу этой урманки – что твоя хворостина против мачтовой колоды? И почему ни Векша, ни Векшино уподобие не выискали в тебе эту загадочную приманчивость? Эх, доля-недоля, хвост тебе поперек…