И таким слабым, таким нестрашным показался боярину внезапный удар по левому боку — пустяк, словно бы выбитый копытом комок земли угодил. Только через миг, ощутив даже не боль, а какое-то досадное неудобство, боярин раздраженно скосил глаза и увидел оперенное древко, воткнувшееся между пластинами панциря.
Вот она, та самая нелепость, которой пуще всего опасался Ставр.
Случайность, способная свести на нет и умный расчет, и воинскую сноровку.
Шальная стрела.
Не черная, вражья, а своя, с червленым тяжелым древком, она была выпущена одуревшим от изнурительной бойни княжьим дружинником, безвредно мелькнула сквозь печенежские орды и сама нашла себе цель.
Дико перекосилась степь, небо подернулось кровавым туманом… Ставр еще успел услыхать отчаянный крик Приселка, донесшийся словно бы из неимоверной дали, а потом в стекленеющие боярские очи ворвалась тьма — плотная, бесконечная, та, которая навсегда.
Медленно, словно то ли через силу, то ли противу желания беспроглядье прорезалось усталыми огоньками лучин, холодеющим очажным жаром. Потом все это, нелепо и тошнотворно перекосившись, затеяло меркнуть вновь.
Крепкие пальцы вцепились в Кудеславовы плечи, что-то округлое, твердое подперло спину…
— Хозяин! Он сомлеет сейчас!
Это Любослава. Вроде бы рядом, над самым ухом, но доносится ее голос будто из-под мехового плотного укрывала.
В следующий миг по ноздрям вятича полоснул резкий отвратительный запах. Поперхнувшись, Мечник вырвался из Любославиных рук, слепо зашарил по полу, отыскивая оружие.
— Ну-ну, очнись! — Волхв отдернул от Кудеславова лица плошку с каким-то вонючим снадобьем, не глядя сунул ее своей домочадице. — Убери.
Вятич с трудом перевел дух, спросил, утирая рукавом слезящиеся глаза:
— Что это было?
— Продеринос, травка такая, — хмуро пояснил старик.
— Я не про то… — Кудеслав сел прямее, снизу вверх заглянул в жутковатую личину, которой оборотила волхвовское лицо мешанина резких теней и скудных багряных отсветов.
— Не о том? — Волхв, покряхтывая, усаживался рядом.
Волхв…
Любослава, стало быть, четвертая доля, Остроух до осьмушки не дотянулся…
А этот? Половина? Больше?
Волхв…
Небывалая потвора о четырех телах при едином разуме.
А на много ли страшнее ЭТОГО ржавые зайды с Нездешнего Берега? Более ли они — зайды — чужды людскому, чем ЭТО?
Или…
Может быть, творя людей из плоти и крови своей души, когдатошний человек Корочун сумел сделаться богом?
— Дурень ты все же, — молвил заподозренный Мечником в богоподобии ехидный старик. — Как был я человек, так им и остался. Любая баба умеет облекать в живую плоть-кровь частицы своей да мужниной душ. И присные мои тоже люди, причем взаправдашние, не пальцем деланные… хоть и вовсе не той штуковиной, каковой дано делать людей тебе, — хихикнул он вдруг.
Кудеслав уже почти не слушал его. Иссякло действие чародейской травы, запах которой вытряхнул из Мечникова тела обморочную дурноту и притупил воспоминанья о внезапно пережитом невесть где и когда.
Память оживала.
Мгновенною пронзительной болью вдруг напомнило о себе место, куда вбила свою гадючью голову тяжкая червленая стрела. Не прикрыт уже бок панцирными пластинами, не торчит воткнувшееся меж ними нарядное древко — все сгинуло, осталась лишь боль.
Боль души, прикинувшаяся телесным страданьем.
Прикидываться-то вскорости наверняка перестанет, а вот сгинет ли, подобно всему прочему? Ой, вряд ли!
Ты, вечный приймак, доброхотный изверг, которому лишь на сломе четвертого десятка прожитых лет негаданно улыбнулось взбалмошное рыжее счастье… да и улыбнулось ли?.. Разве мало выпадало тебе невзгод да забот? Зачем же ты напросился еще и на это? Зачем взвалил на себя терзанья за невесть чью рать-дружину, пропадающую в невесть каких временах в неведомой степи у Черной Могилы? Для того ли родители когда-то оберегли тебя от дара-проклятия помнить былые жизни, для того ли не обучили вымучивать душу всеми-всеми утратами, сколько их ни понаживали прошлые твои воплощения, чтоб она, душа-то, сдуру подставилась под тяжесть грядущих твоих-нетвоих утрат? Да и сумелось ли еще родителям то сбережение — кто ответит? Кто предскажет, не выищутся ли научальщики посильней, чем были из родителей сберегатели? Один-то такой как бы уже не выискался… Четвероединый, лешему бы его…
Кудеслав тяжко поднялся, трудно переставляя ноги (те будто бы разучились гнуться в коленях), отправился к сложенным близ разоренного входа колотым полешкам.
Набрал охапку.
Вернулся.
Потом долго и тщательно (слишком долго и слишком тщательно) разгребал жар, укладывал колодцем невесомый сухостойный швырок, вздувал засунутое внутрь ломкое растопочное корье…
Вспрянувшее пламя распробовало подношение, вгрызлось в него, и старательно уложенные дрова обрели неприятное сходство с полыхающим жильем каких-то крохотных человечков (кровля будто уж прогорела да рухнула внутрь себя — лишь сруб еще держится, но тушить его глупо даже пытаться). Заслонясь ладонью от искр да яреющего сухого жара, Мечник несколько мгновений вглядывался в огонь, словно бы впрямь пытался различить гибнущих погорельцев.
Потом, отступив, вятич устало опустился на пол почти там же, откуда поднялся. Корочунов малец пытался подсунуть гостю лавку-ослончик — Мечник, не глядя, отпихнул сперва скамью, а потом и самого сопляка, вздумавшего проявить настойчивость.
Старик тоже не захотел пересесть на лавку.
Некоторое время волхв с Кудеславом одинаково сутулились и молчали. Затем вятич подобрал с пола протяжно и тихо зазвеневший меч, вновь пристроил оружие на коленях и стал оглаживать искристый клинок — медленно, плавно, будто желая стереть с него бегучие отражения очажного пламени. Наконец Кудеслав разлепил губы:
— Ты видел?
Вовсе не дар подглядывания в чужие умы помог старому чародею догадаться, о чем спрошено.
— Видел, — тихо отозвался старик. — Но не все.
— Как? Тоже его глазами?
— Нет. — Волхв подпер щеку ладонью. — В твоем будущем теле не сыскалось места для моего разума.
— Помнишь, я говорил, что твоей души и на одного тебя может оказаться не вдосталь?
Вятич кивнул.
— Забудь, — сказал волхв.
Кудеслав искривил усы улыбкой — неторопливой и невеселой.
— Так как же?
— Ворон, — ответил старик. — И не только лишь оттого, что бессловесные да скудные разумом твари удобней для таких дел (сперва-то я было выбрал себе коня). Но примерещилось мне, будто через этого самого ворона за тобою пытался следить кто-то еще.
— Кто? — без интереса спросил Мечник.
— Я не понял.
— Однажды, — сказал Кудеслав по-прежнему бесцветно, словно бы нехотя, — в вятских краях, близ тамошнего Родова места, мне примерещилось, будто во мне объявилась еще одна душа. Моя же, и вместе с тем чужая. Белоконь заставил меня испугаться, и объявившееся мгновенно сгинуло.
— Ну? — попытался Корочун пришпорить вялую Мечникову речь.
— Ну и все.
Мучительно застонал Остроух, торопливо-ласково забормотала метнувшаяся к нему Любослава, мальчонка, пристроившийся было близ старика на всеми отвергнутом ослончике, поспешно вскочил и бросился ей на подмогу…
Подмога…
Голоногий сопляк…
Неотъемлемая часть велемудрого волхва-кудесника…
Почему никто из Корочуновых (вернее сказать, «никто из Корочуна», хоть это и звучит бредово) не поминает мальца по имени? Не удосужились выдумать прозванье? Ну и пускай — твое-то какое дело? Нынешняя ночь, казалось бы, раз и навечно должна была приучить тебя не соваться, куда не кликали. Да и куда кликали, лезть не вдруг, а крепко подумавши…
Значит, старец тоже был там, хоть и недолго. Ну и что? О чем ты собираешься его спросить? Все уже было объяснено наперед, загодя. Старик и его то ли порождения, то ли части, то ли леший ведает кто — присные, в общем… Они, похоже, ничего не говорят зря.
Любослава не просто так пела, будто душа после гибели тела вновь проглянет из глаз новорожденной темницы. Значит, когда-нибудь в грядущем, после смерти нынешнего тебя, твоя душа опять увидит этот мир глазами новорожденного, которого нарекут Ставром.
Когда-нибудь…
Когда?
Возможно, старик знает хотя бы это?
— Быть может, через сотню лет, а может, и того позже, — сказал хранильник, глядя в огонь. — Душа умершего не скоро находит себе новое телесное воплощение. Иногда не находит вовсе…
Кудеслав глянул на волхва и вдруг спросил:
— А там, в той моей жизни, Векша будет?
Не диво, что вопрос застал премудрого старца врасплох, коль скоро был он, вопрос этот, неожиданностью и для самого вопрошающего. Довольно долго хранильник молчал. Когда же истомившийся ожиданием вятич окончательно уверовал, что старец попросту не расслышал, тот вдруг процедил сквозь почти не шелохнувшиеся усы:
— Не веруется мне, будто двое одновременно живущих смогут встретиться и в следующей жизни — разве что один из них окажется пожилым, когда другой едва лишь родится… где-нибудь за трижды тридевять земель. И уж совсем невозможно им будет узнать друг друга. Даже если боги вернут обоим память о прошлой судьбе, то не подмогою будет, не милостью, а злейшим из божеских проклятий.
Мечник вздохнул и снова уставился в огонь. Ну, конечно же — память. Потому-то мудрец, столь рьяно ратовавший против знания наперед ЭТОЙ жизни, легко допустил тебя в ТУ. Память, которая затеряется где-то меж домовиной вятича Кудеслава и колыбелью новорожденного Ставра. То, что Кудеслав нынче вызнал о Ставровой гибели, никак не сможет обернуться во зло… Тупая ломотная боль терзала затылок, в горле вязко и гадко ворочалась тошнота, время от времени просыпалось болезненное неудобство в левом боку — не то Кудеславово сердце вконец умучилось происходящим, не то напоминала о себе угодившая в Ставра летучая гибель…
— Ну, ладушки… — Волхв крепко оперся ладонями о колени, остро воткнул в Мечниково лицо пожелезневший взор. — Дай-кось теперь стану спрашивать я. Помнишь, ради чего отправлялся в грядущее?