Потапыч, не таясь, рассказал мне всю правду. Сапоги он сшил из седла, которое Тангиз Юматов среди бела дня стащил у какого-то кавалерийского генерала, приехавшего в гости к нашему комдиву генералу Поплавскому. Как солдат пробрался в конюшню с генеральским конем, как увел седло, а затем доставил во взвод — этого, мол, он, Потапыч, не знает. (Потом я узнал, что на передовую Тангиз принес седло в мешке с продуктами.) Но сейчас дело дошло чуть не до генеральских слез, потому что седло это вроде бы подарил приезжему генералу сам Семен Михайлович Буденный.
Как оказалось, разбушевался и наш комдив: затребовал прокурора и приказал разыскать вора, отдать под трибунал! Занялись поисками седла и особисты.
Стало ясно, что дело приняло крутой оборот, и я серьезно задумался. Передать сапоги Коростылеву и попросить извинить проказников? Точно не простят, засудят.
Сделать вид, будто ничего не знаю, находился в госпитале? Тоже не лучший вариант, особисты могут дознаться: потом-то узнал! И я решил: черт с ними, то есть с сапогами! Снял свою недолгую радость и надел старые сапоги. Поблагодарив мастера, строго-настрого наказал этой же ночью упрятать злосчастные подальше в лесу, да так, чтобы никто не нашел.
Не успел раздосадованный Потапыч уйти из моей землянки, как позвонил Коростылев и учинил мне только что не допрос. Я пообещал разобраться. Но разбираться не пришлось…
Через несколько дней грянул приказ комполка Глухова: разведка боем! Операция возложена на наш батальон.
Сколько я слышал трагических историй о разведке боем! Как верили в нее и высоко ценили генералы, и с каким ужасом произносили эти два слова солдаты — редко кто оставался после нее в живых, удачей считалось, если ранят и свои уволокут тебя с поля боя.
Коростылев вызвал к себе командиров:
— Ночью два взвода выдвинутся на пятьдесят-семьдесят метров за линию обороны. По сигналу создаем сильный шум — пулеметы, автоматы, гранаты, затем совершают бросок взводы и пытаются ворваться в траншеи противника. Начало операции в пять тридцать. Сигнал — зеленая ракета. Саперы обеспечат малые проходы в минном поле.
С саперами, конечно, повезло, но всем известно, что в подобных ситуациях первые цепи неминуемо несут большие потери, подрываясь на минном поле и тем открывая дорогу идущим следом.
Уже тогда я понимал, что «разведка боем» — это выдумка Верховного и его генералов. На задание, в зависимости от задачи, посылали взвод, роту, батальон, но количество не меняло дела — фактически людей гнали на убой, то есть на верную смерть. Главное в операции, считали штабисты, — как можно больше напугать противника, чтобы он подумал, что началось крупномасштабное наступление, и задействовал все огневые точки, а наши умники их засекут и легко подавят. На практике чаще всего выходило не так.
В действительности разведка боем — это было чистой воды очковтирательство. Самое большее, что она могла дать, — уточнение дислокации переднего края. При глубокоэшелонированной обороне, постоянном перемещении огневых точек не достигалось и этого. А уж рассчитывать на полное подавление огневых точек противника во время наступления — просто дурость: немцы, как, впрочем, и мы, быстро разгадывали эти немудреные хитрости. Между тем разведка боем по-прежнему, точно молох, пожирала людей, а, когда происходил бой, огневые средства противника обычно оживали и пехота, добираясь до вражеских позиций, истекала кровью.
Закончилась война, прошли годы, а эта идиотская идея, только так ее можно назвать, продолжает жить в генеральских умах. Когда проходили испытания атомной бомбы, в ту же разведку боем — в ее атомном варианте — послали тысячи офицеров и солдат: пехоту, танки, артиллерию, кавалерию. Да, людей одели в специальную одежду, но опять-таки проверяя — на людях! — ее пригодность для защиты от радиации. Их использовали как подопытных мышей!
Но вернемся к нашему сюжету.
Нас чуть утеплили, одели в белые маскхалаты, выдали по кружке водки, буханке белого хлеба на двоих, накормили вкусным супом с лапшой и мясом.
За полночь мы потихоньку выбрались из окопов, доползли до намеченной линии и, укрывшись за редкими заснеженными кустиками, бугорками, прижались к земле — слились с ней, холодной и жесткой, но для нас в эту ночь не было ее лучше — такой уютной и надежной.
Над нейтралкой вспыхивали и быстро гасли светящиеся ракеты, изредка проглядывала из-за туч бледная луна, мягко освещая неглубокий искрящийся снег. Вскоре, словно маскируя нас, тучи окончательно затянули небо, тьма сгустилась. Немцы вели себя спокойно — не засекли нас. Время тянулось медленно; поглядывал на часы и старался ни о чем не думать, но голова работала сама по себе… Как это случится, каким он будет — последний миг моей еще не состоявшейся жизни?.. Поднимутся ли за мной солдаты, чтобы через минуты упасть навечно?.. Мне только-только исполнилось двадцать, но в ту ночь я думал и жалел скорее не о себе, о матери — моей доброй, любящей, преданно ждущей сына маме…
Нас во взводе шестнадцать, семнадцатый за день до боя попал с фурункулезом в медсанбат; наверно, сейчас все шестнадцать ему завидуют. Рядом со мной лежит молодой татарин, он что-то тихонько бормочет — то ли молится, то ли, как я, о чем-то шепчет матери. За ним узбек, оттуда доносится: «…сто двадцать семь, сто двадцать восемь…» — видно, играет в непонятную мне игру или что-то загадывает. Может, и мне что-нибудь загадать? Вот: если увижу звезду до начала атаки — значит, все будет нормально с моими бойцами и со мной.
Теперь я не только слежу за стрелками часов, но и постоянно вглядываюсь в небо, по-прежнему скрытое черной завесой туч. Осталось полчаса до ракеты — полчаса жизни для каждого из нас, и у каждого есть мать, есть и жены, дети, у одного, белоруса, — их пятеро…
И вот минуты скачут уже галопом. Подаю условный сигнал: приготовиться! Я верю в своих бойцов, они доверяют мне. Еще несколько минут. Нервы на пределе, я уже положил перед собой автомат. Неприятный озноб страха проходит по всему телу. Впервые чувствую, как сильно замерз. Поеживаюсь, расправляю плечи, одергивая под маскхалатом шинель и затягиваю потуже, еще на дырку, ремень. Вроде уже не так холодно и страшно. Стараюсь подготовить себя к предстоящей трудной минуте, забыть о холоде, свисте пуль, возможной смерти, заставляю себя думать о будущем, о всем приятном и радостном, о встречах, которые непременно еще состоятся… Глянул в небо — и забыл обо всем! Над нами мерцала звезда! Одна-единственная, бледненькая — но такая долгожданная и удивительно родная! До сих пор пытаюсь понять и не могу ответить — была ли та звезда или возникла только в моем воображении? Но факт остается фактом: ровно в пять тридцать прошелестела переданная по цепи команда:
— Отбой!
Мы тихо отползли в свои окопы.
Верить ли в судьбу? Я — верю.
Через несколько дней стало известно, что началась передислокация наших частей. До конца сорок второго под Ржевом установилось относительное затишье…
Глава десятаяПеребежчикиНоябрь — декабрь 1942 года
Desertor (лат.) — дезертир, беглец, изменник. Дезертирство — умышленное самовольное оставление военнослужащими воинской части; является одним из тяжких преступлений против воинской службы.
В середине ноября 1942 года 673-й стрелковый полк, вернее, его остатки перебросили на левый берег Волги, полностью освобожденный от немцев еще летом. Здесь, в обороне, полк оставался до марта 1943 года.
Расположились мы в бывших немецких траншеях, достаточно просторных, вырытых по всем правилам инженерной техники. В каждом блиндаже — стол, удобные нары, печка. Как выяснилось, печки эти изготавливались в Ржеве в восстановленных оккупантами мастерских; немцы наладили в городе и производство мин.
Противник закрепился на противоположном берегу. Разделяла нас только Волга. Сразу же резко участились случаи дезертирства.
Тема дезертирства давно ожидает особого исследования. Распространено убеждение, что наш народ с первого дня войны не терял веры в победу. Это не так. На самом деле уверенность в победе над врагом появилась лишь в 1943 году — после Сталинграда и Курско-Орловской битвы. Постоянные тяжелые поражения Красной Армии в 1941–1942 годах, огромные потери привели часть солдатской массы к потере веры в успех. В сорок втором, как и в сорок первом, дезертирство из армии все еще было массовым. Многие солдаты-дезертиры не считали свой поступок изменой: для них довоенная действительность не служила идеалом, за который следует умирать; в побеге они видели единственный способ расстаться со сталинской системой рабства, наивно полагая, что немцы, победив Советский Союз, разрушат сталинский режим, сделают их свободными и счастливыми. Конечно, все эти люди спасали и свою жизнь.
В масштабе фронта в сорок втором ежедневно перебегали к немцам 150–200 человек, то есть в месяц около 6 тысяч. Фактически фронт ежемесячно терял почти целую дивизию! В то время дивизии, в результате невосполняемых потерь, насчитывали, как правило, именно такое число воинов.
Захлестнуло дезертирство и Западный фронт под Ржевом. Естественно, и нашу 220-ю стрелковую дивизию.
Одной из причин этой «инфекционной болезни» была умелая пропаганда немцев. Действительно, пропагандисты делали все возможное, чтобы переманить красноармейцев на свою сторону, и на протяжении двух первых лет войны это им удавалось. Но виноваты в этом оказались прежде всего мы сами — неподготовленность армии и страны к войне! Отступления. Поражения. Потери. Какое там военное искусство?!! Что слышал солдат? — Стоять насмерть! Ни шага назад! Любой ценой!.. Даже того хуже! — В штрафбат! Под трибунал! Расстрелять! Да, солдаты