Еще накануне вечером госпиталь жил своей обычной жизнью, слышались заунывные немецкие песни… Наутро здание было пусто. Все его обитатели исчезли. Мой товарищ, побывавший тем утром в госпитале, увидел только пустые койки, мокрые, заделанные до предела матрацы и валявшиеся повсюду протезы, лечебные лубки, костыли. Куда делись все раненые, врачи, сестры, — знает один бог.
Никто из офицеров не задал никаких вопросов, никого не спрашивали, куда делись люди. Пастор и его охранник тоже исчезли. А меня тогда посетили тяжелые мысли: быть может, случившееся есть лишь справедливая кара за мученическую гибель наших раненых и убийство девушек-снайперов?..
Меня вызвал на компункт Берестов:
— Нужно очистить город от мародеров. Даю тебе пять автоматчиков — твоих комсомольцев. Вот твое оружие, — он протянул мне короткую сучковатую палку. — Бей дубиной по паршивым задницам — независимо от чинов!
— Слушаюсь!
Слушаюсь-то слушаюсь, но что я должен делать?! Столь невероятных приказов я еще не получал. Стрелять я, конечно, не стану, как и бить палкой. Но я презираю мародеров! Вот и случай наказать мерзавцев!
Пройдя несколько кварталов, наткнулись на бойцов, грабивших склад. Четверо стояли передо мной с тюками за спинами. Я выстроил напротив свою пятерку и приказал:
— Немедленно бросить барахло на землю! Вернуться на склад за винтовками и вперед — на передний край!
И в этот момент произошла сцена, достойная пера Гоголя или Чехова. Из-за поворота улицы медленно выползла черная «эмка», набитая «товаром». На крыше, крепко привязанные, спокойненько устроились аккордеоны и рулоны картин, сзади — три или четыре велосипеда, пристроенные к запасному колесу.
Я приказал остановиться, подумал: «Вот сейчас вы у меня попляшете, душу вытрясу из барахольщиков! Кем бы ни были! Кто может находиться в „эмке“, конечно же чин!» Машина остановилась. Из нее выполз незнакомый генерал и принялся меня распекать, не стесняясь в выражениях, не обращая внимания на солдат, которые откровенно, не скрываясь, хохотали. Я растерялся, потом разозлился, подумал: «А ну их всех к черту!»
После случившегося было глупо и смешно ругать бойцов, отпустил их, забрал своих автоматчиков, и двинулись дальше. Больше происшествий не было.
Добравшись до переднего края, рассказал комполка о приказе комдива и неприятной истории возле склада. Он рассмеялся и успокоил меня:
— Это мои ребята! Ладно, что их не тронул.
Конечно, рядовые промышляли по-мелкому. Не то что генералитет. Эти мародерствовали масштабно, отправляли трофеи вагонами, а то и самолетами. Естественно, барахло им доставали денщики. Я знал одного комдива, который во время передислокации из Германии ухитрился отхватить для себя одного целый вагон и загрузил в него пять спальных и шесть столовых гарнитуров, а когда его спросили, для каких целей он везет столько мебели, он спокойно ответил: «Для офицерского клуба».
Я любил в годы войны походные костры, вокруг которых обычно, если выпадала возможность, собирались солдаты — обогреться, переобуться, просушить промокшую обувь, погреть косточки, измученные и уставшие, попить горячего чайку, а главное, поговорить за жизнь, обсудить последний бой, помянуть товарищей, с шуткой пройтись по командирам, поделиться весточками от родных.
Тот костер, о котором я хочу рассказать, разложенный во дворе фольварка, показался мне необычным по многим обстоятельствам. В огонь летели этажерки, картины, семейные альбомы, рояльные клавиши, деревянные безделушки, разбитые стулья, книги. Все это пышно и ярко горело, освещая сидевших у костра. Я остановился поодаль. У костра сидели пятеро рядовых: Кондрат, Пасько, Павел, Иван и Нил — так они представились, когда позже я присоединился к ним.
Солдаты наливали из закопченного чайника чай, закусывая хлебом, намазанным вареньем, и, хохоча, делились крепкими мужскими впечатлениями о фрау. Каждый рассказывал, будто рапортовал, о достигнутых победах на женском фронте. Кондрат имел дело с шестью. Пасько «употребил» четырех. Павлу досталась «старая стерва», а другая — уж «больно молода». Иван пожаловался на невезение: «одно вонючее старье-бабье». Нил, как он заявил, «осчастливил целый десяток». Сравнивая немок и полек, все пришли к общему выводу: польки в бабьем деле ловчее, веселее и горячее.
— Немки — уж больно холодные, суки. Лежат, и никакого под тобой шевеления, одни охи да вздохи — молчат, словно лишил их бог речи. Доброго слова от них не дождешься. Стараешься, как в бой идешь. Мы же кое-что ферштейн. Накормишь, дашь выпить, — она одно словечко: «Гут». Завалишь ее апосля, опять «гут».
— Думаю, — сказал Кондрат, — наши бабы и слов полюбовных знают побольше, и в постельном деле понимают толк лучше и немок, и полек.
— Про немок я согласен, Кондрат, — вступил в разговор Нил, — а вот о польках… Такого цирка не видал в жизни — что ни баба, то акробатка или наездница!
— Повезло тебе, — тяжело вздохнул Иван. — Я всю Польшу протопал, а так и остался девственником.
Все захохотали. В этот момент к костру подошел я и, поздоровавшись, попросил принять в компанию. Солдаты охотно подвинулись, а когда я поделился известием о присвоении мне звания капитана, тут уж столько доброго было сказано. Кто-то со вздохом произнес:
— Чем богаты, тем и рады, угостим капитана.
— Ты чего, — обиделся Иван. — «Ври Емеля, да знай меру». Это прежде о добыче шушукались, а с границы дозволено. Шумим, братцы, стали богатеями! Не побрезгуйте шнапсом и курятинкой.
Налили немного, всем поровну: завтра идти дальше. Только если обстановка позволяла, дрозда зашибали. Закусили прилично, попили чайку, угостились хлебом с вареньем.
— Вот скажи, капитан, — сказал Павел, — зачем немец вонючий полез на Россию войной, ежели у него свинья лучше живет, чем наш мужик? Злость берет, как глядишь на их богатейшую жизнь!
— Народ не виноват, — возразил я, — это Гитлер обхитрил и одурачил народ, заставил воевать и убивать.
— Э-э нет, товарищ капитан, видели: немцы охотно воевали, — вступил в разговор Кондрат. — Задело и без дела грабили, насиловали, всю Россию покрыли виселицами.
— Подожди, друг, подожди! — заволновался Павел. — Гитлер Польшу объегорил за семнадцать дней, Францию облапошил за шесть недель. Половину Европы захватил, сучий сын. Вот и польстились фрицы да фрицюхи, что и нас их фюрер скрутит в два оборота, получат они в достатке наш хлебушек, курятинку да гусятинку.
— Верно говоришь, — подхватил Нил, — ранехонько похоронили Россию!
Иван развязал вещмешок, достал оттуда нечто похожее на сигару — цвет в цвет! Я удивился, а он этак вальяжно:
— Закурим, товарищ капитан? Приказали долго жить чинарики! Набрал сигар — пять коробов раскрашенных! Отправлю Маньке посылку. А приеду — сяду на скамейку перед домом и затянусь, как ихний генерал. Мужики слюной подавятся: не видали такого кина.
— Какие у тебя сигары, Иван? Гаванские, американские, голландские, может, немецкие? — поинтересовался я. — Посмотри, на коробке напечатано.
— Вроде бы немецкие, не очень я в немецком.
— Не откажи, подари одну, — попросил я.
— Это можно, — согласился Иван.
Я покрутил подарок и улыбнулся:
— Обманулся ты, друг.
Иван наморщил лоб, не понимая, о чем я, но все же встревожился:
— Шутишь, товарищ капитан? На коробке вроде дымок нарисован. Правда, табачок что-то слабо в них чую.
— Не шучу. Штучки эти, не знаю, как их по-немецки назвать, на елку к рождеству вешают. Так что лучше брось свои «сигары» в костер. А Мане готовь другую посылку.
Иван смутился под общий хохот.
Заговорили о посылках. Каждый из пяти уже отправил по три посылки. В первую упаковали немецкие сапоги; бойцы их ценили: хоть голенище и покороче, чем у наших, но изготовлены из яловой кожи, не из кирзы. Положили в ту же посылку три простынки, в деревнях их днем с огнем не сыщешь; часики, кто смог добыть, залегли на посылочном дне.
Вторая посылка — вся по женской части. Третья — ребяткам: красивые автомобильчики — кто видел-то такие в России?! Ну и рубашонки, маечки, ботиночки, штанишки. В каждый фронтовой подарок обязательно клали нитки, иголки, пуговицы, шпагат и опять же часики — самый ценный трофей.
Четвертую и пятую посылки замыслили заполнить рабочим инструментом: отличными рубанками и стамесками, коробками с гвоздями и шурупами, сверлами; и пилки, обушки для топоров пригодятся, и опять простынки, часики, клеенки в ярких цветочках; а дальше — бате и мамане: платье там, платок, приличный костюм по росту, сапоги…
— Говорят, товарищ Сталин дал указание создать для нас посылочный фонд из брошенных немцами вещей. Дело пойдет…
— Эх, дала бы нам власть волю, избавила от колхозной муки, придумали бы такое… вроде нэпа! Рванули бы да так это ловко — в пяток годков накормили бы, обустроили всю Россию…
Так рассуждали промеж собой мужики. Как все, они страстно желали поскорее вернуться на родную землю, получше обустроиться — наладить хозяйство, дом и двор, пчел привадить, сад насадить, обязательно с яблонями. Конечно, до немца нашему крестьянину не добраться и к старости… если только, как обещает вождь: вот построим коммунизм… Пока же брали в ум кое-какой иноземный опыт.
Не сбылось. Не сбылись и после войны надежды Ивана, Кондрата, Пасько, Павла, Нила… Но тот вечер, проведенный у солдатского костра в Восточной Пруссии, запомнился мне надолго. Оказался он последней моей встречей на фронте с «делегатами», как я называл про себя крестьян в солдатских шинелях, собранных войной со всей России.
Ранним утром загремела артиллерия. Армия двинулась к берегам Балтики.
Глава двадцать четвертаяПоследние шаги к ПобедеАпрель 1945 года
12 марта 1945 года. До берегов Балтики — всего 18 километров. Немецкая группировка «Висла» под командованием Гиммлера, рассеченная на части, прижатая к морской полосе, доживала последние дни. Несмотря на обреченность, враг упорно защищался. Как и под Сталинградом, Гитлер личным приказом и обращением к войскам запретил оставлять позиции и сдаваться. Немецкое командование стремилось возможно дольше продержать крупные силы Красной Армии в районе Кенигсберга, не допустить их переброски на Берлинское направление. В блокированный с суши Кенигсберг морем доставлялись боеприпасы и подкрепления из центральных районов Германии. Тем же путем, на кораблях, эвакуировали раненых, население и тыловые армейские части.