Пока все шло по плану. Два взвода ворвались в село с южной стороны, Полетаев вошел туда с запада.
Пехотинцы умело двигались вперед. Они то прикрывались огнем танков, то вырывались вперед и захватывали очередной дом, двор, улицу.
Стрелять бойцам приходилось осторожно. То и дело откуда-то выбегали женщины с детьми, которые спасались от огня. Несколько раз Соколов видел, как красноармейцы хватали их, валили на снег и заставляли отползать куда-то в укрытие, не поднимая головы.
Развернув перископ, Алексей заметил, как несколько бойцов в белых маскировочных костюмах бегут к церкви. Впереди мелькнула рыжая шевелюра Москвичева, выбивающаяся из-под шапки. Лейтенант и его красноармейцы пытались подойти к дверям горевшей церкви, но сильный жар не позволял им приблизиться к ней даже не несколько метров.
Тут откуда-то сбоку ударил немецкий пулемет. Москвичев согнулся пополам и рухнул лицом в снег. Рядом повалился навзничь один из его бойцов.
– Бронетранспортер на десять часов! – крикнул Соколов, глянув в перископ.
– Сейчас, командир! – прорычал Логунов, разворачивая башню.
Бабенко остановил машину в тот самый момент, когда пушка «Зверобоя» зло выплюнула осколочно-фугасный снаряд. Удар пришелся точно в капот боевой машины. Вспыхнул огненный шар, волнами ударил во все стороны сизый дым, а потом обнажилась разверзнувшаяся пасть искореженного горящего металла.
«Зверобой» начал пятиться назад. Алексей хотел крикнуть Бабенко, чтобы тот не подъезжал слишком близко к церкви.
«Надо выскочить, снять трос и как-то зацепить его за створки двери. Ведь в церкви заперты люди. Они сейчас сгорят там!» – подумал Соколов.
Но Бабенко все решил сам, поступил против всяких правил.
Короткий крик механика-водителя резанул по ушам:
– Вася, поверни пушку прямо по курсу!
Башня «тридцатьчетверки» пошла вправо.
Бабенко остановил машину чуть в стороне от церкви, а потом резко рванул ее с места. Логунов еще чуть опустил ствол вниз, чтобы тот оказался на высоте двух метров. «Зверобой» понесся вперед на максимальной скорости. Через несколько секунд корпус танка содрогнулся от удара. С треском разлетелась обгоревшая древесина, посыпались искры.
Алексей распахнул люк и по пояс высунулся из башни. Он увидел, что ствол «Зверобоя» напрочь снес дверь церкви и часть стены.
В образовавшийся большой проем с криками стали выбегать люди. У многих горели волосы, одежда. Они падали в снег. Красноармейцы тушили огонь шапками, собственными ватниками, засыпали снегом. Кто-то принес ведра с водой, и солдаты стали обливать проем, откуда бежали люди. В воздух поднялся удушливый серый дым.
Соколов спустился с брони и подошел к капитану. Белов стоял над телом лейтенанта Москвичева и покусывал губы. Рядом плакали дети, рыдали женщины. Красноармейцы и какие-то мальчики-подростки разносили еду, воду.
Тут с грохотом рухнула горевшая церковь. В небо взметнулись языки пламени, снопы искр, черный дым. По площади пахнуло адским жаром.
Алексею показалось, что он вдохнул огонь.
Соколов закашлялся, вытер слезы, которые ручьем потекли из глаз от едкого дыма, и хрипло спросил капитана:
– Люди вышли? Все успели?
– Что? – Белов повернулся к танкисту. – Да, все. Молодец, ловко ты снес дверь. Дубовая, на цепях и кованых петлях. Вручную хрен бы мы ее открыли. Да и жарило как! Москвичев вот погиб. Какой парень был боевой! А эти… Не понимаю. Второй год воюю и никак не могу в толк взять, что же это за люди такие. Какие матери их рожали, а, Лешка? Живьем сжигать простых жителей села, которые им ничего не сделали! Они же нас за людей не считают! Понимаешь ты, Лешка?
– Ты только не вздумай, Захар, приказать пленных расстрелять, – на всякий случай сказал Соколов.
– Приказ, говоришь. – Капитан посмотрел на небо, вздохнул и с болью в голосе продолжил: – Мне теперь надо будет как-то суметь остановить своих ребят, сделать так, чтобы они тут всех фашистов до последнего не положили, штыками не перекололи как свиней, псов бешеных. Меня бы кто связал. Я ведь и сам нестерпимо хочу всю эту нечисть загнать в какую-то хату и сжечь. Одно останавливает. Хозяева этой хаты без крова над головой останутся. – Белов вдруг усмехнулся, посмотрел на танкиста и спросил: – Что, испугал я тебя? Я в норме, не беспокойся, Леша. Я такого уже навидался. Это в первые дни войны за пистолет хватался, а сейчас сдерживать себя научился. Когда в сердце у тебя только злоба, то ты теряешь голову, можешь окончательно лишиться ее в бою и людей своих погубить. Злость должна быть ясная и расчетливая. Она обязана стать стимулом, а не ослепляющей яростью, поддерживать желание изгнать с нашей земли эту черную напасть. Знаешь, из-за чего у меня на душе плохо, даже хуже всего? Я часто думаю о том, что все забудется, закончится. Наступит мир, а я так и не смогу спокойно слышать немецкую речь. Палец ведь сам на курок жмет, только из-за нее. С этим мы как жить будем?
– Нам бы дожить до победы, а там уж как-нибудь разберемся. Тогда все по-другому будет, – ответил Соколов.
Над селом повис черный дым. Со всех сторон раздавались крики. Матери искали своих детей, звали их истошными голосами. Кругом смрад, ужас и горе.
Со стороны околицы донесся страшный шум, крики, громкий плач. Соколов обернулся и увидел, что двое автоматчиков вели к командиру батальона немецкого офицера, а еще трое отбивались от растрепанных женщин со сбившимися на затылок платками. Те пытались ударить немца лопатой, поленом, а то и просто кулаком.
Когда солдаты подвели немца к Белову, он шагнул навстречу женщинам, поднял руку и проговорил:
– Тише, родные мои! Мы здесь, вернулись к вам. Простите за то, что так долго нас не было. Враг силен, везде горе и огонь. Но мы опять с вами.
Снова поднялся крик и плач. Одна женщина упала на колени и молила солдат больше не уходить. Другие настойчиво требовали отдать им этого немецкого ирода.
Тут к командиру батальона подбежал автоматчик и негромко сказал:
– Товарищ капитан, немецкая колонна идет сюда с северо-востока.
Белов посмотрел на Соколова. Тот кивнул и побежал к своим танкам.
Комбату снова пришлось успокаивать женщин, перекрикивать, упрашивать их.
Наконец, когда шум немного утих, Белов проговорил громко и твердо:
– Гражданочки мои дорогие! Война еще не закончилась. В вашем селе сейчас опять будет бой. Вам нужно уходить, уходить в лес. Возьмите с собой все самое необходимое, прежде всего теплую одежду. Продукты мы вам дадим.
Соколов бежал к танкам, слыша голос Белова. Прав был капитан. Сейчас здесь начнется еще больший ад.
Командиры взводов увидели лейтенанта и спустились с башен.
– Слушай боевой приказ! – торопливо проговорил Алексей. – Орешкин, занимаешь позицию на левом фланге, за деревьями на берегу пруда. Там большие ивы, ты видел их. Не дай немцам обойти нас с той стороны пруда. Держи их в низине, в пойме реки. Они там завязнут. Ты, Полетаев, держишь центр села. Основной удар придется на тебя. Маневрируй между хатами. Там два кирпичных дома, проломи стены, чтобы ствол пушки выходил наружу, бей из засад. «Зверобой» будет у тебя в резерве, поддержит, если станет совсем плохо.
Логунов понял, что Соколов отдает его в подчинение командиру второго взвода, и насторожился. Что задумал лейтенант?
Алексей понял эти мысли старшины, похлопал его по плечу, повернулся к Шурыгину и сказал:
– Все будет нормально, ребята. Теперь ты меня слушай, Остап. Отведи два своих танка в ельник за селом, стой там и не встревай в драку. Увидишь две красные ракеты, потом атакуешь немцев во фланг. Запомни, Остап, не входи в село ни в коем случае, что бы там ни случилось! Бей в хвост тех фрицев, которые еще не вошли в населенный пункт, лупи по замыкающим, панику создавай. Пусть немцы думают, что к нам подошли крупные силы.
– Сколько их? – коротко спросил Полетаев.
– Пока неизвестно. Наблюдатели засекли большую колонну. Есть танки и много грузовиков. Все, взводам занимать позиции!
Отдав приказания, Соколов поспешил назад.
Белов вовсю распоряжался эвакуацией жителей села, уцелевших буквально чудом. Они складывали в кузов грузовика одеяла и теплые вещи, какие смогли собрать. Солдаты покидали туда свои сухие пайки, поставили две канистры бензина. Потом они помогли забраться в кузов нескольким старикам и старухам. Остальные селяне потянулись к лесу пешком, держась друг за друга.
– Все, с этим я управился, – повернувшись к танкисту, сказал капитан и осведомился: – Ты своим задачу поставил, занял оборону?
– Да, мои танки на местах, – ответил Алексей.
– Хорошо. Батальон тоже занимает оборону. Но нам с тобой надо задержаться тут и допросить офицера. Карпов! – крикнул комбат. – Ведите пленного!
Двое автоматчиков подвели к нему немецкого офицера в порванной шинели. Шея тонкая, посиневшая, фуражка нахлобучена глубоко на голову. Немец дрожал то ли от холода, то ли от страха.
Сержант протянул капитану документы, отобранные у пленного.
Тот сразу отдал их Соколову и сказал:
– Смотри, ты у нас немецкий знаешь!
– Майор Карл Фогель, – стал вслух читать Алексей. – Заместитель командира инженерно-саперного батальона, Тридцать четвертый танковый корпус. – Он взглянул на немца и спросил: – Ваша часть входит в состав Девятой армии?
– Я не должен вам отвечать, – побелевшими губами произнес пленный. – Это противоречит присяге офицера немецкой армии. Если бы вы сами…
– Отвечать! – гаркнул Соколов, чувствуя, что теряет контроль и впадает в тихое бешенство. – Говорите, майор, иначе я отдам вас местным жителям, и они сделают с вами то же самое, что вы собирались сделать с ними. Вас сожгут живьем. Вы преступник, а не офицер. Вы садист и убийца, который воюет не с армией, а с беззащитными гражданскими людьми.
– Я выполнял приказ, – тихо проговорил майор и опустил голову.
– Какой именно? – Алексей снова повысил голос. – Зачем вам приказали убивать население этого села? Какова цель? Устрашение? Месть за помощь партизанам? Говорите, майор!