Звук шел из-за кучи какого-то тряпья, громоздившейся в углу коридора. Подойдя ближе, Соколов увидел дощатый люк, который прикрывал большой пролом в полу, поднял его с помощью бойца и разглядел лестницу, ведущую вниз.
– Побудь здесь. Мало ли что? – сказал лейтенант красноармейцу, снял с плеча автомат и стал спускаться в подвал.
Маленькая каморка была отделена от остального помещения деревянными щитами. Внутри, чтобы согреться, кто-то навалил множество одеял, подушек, каких-то старых пальто.
Под всем этим лежала женщина. Мертвая. Такие вещи Алексей научился на войне определять сразу, по внешнему виду. Рядом с телом сидел сухощавый старик с большими прямыми усами. Он держал на коленях девочку лет двенадцати, прижимал ее к себе и зажимал ей рот рукой.
– Сынок! – прошептал старик, и из его глаз полились слезы. – Неужто дождались? Настенька, наши пришли! – Он покачивался, как умалишенный, и шептал: – Свои, внученька, наши это.
Соколов медленно опустил автомат, подошел к постели, посмотрел на мертвую женщину, потом опустился на самодельную лавку у стены и спросил старика:
– Вы кто? Живете здесь? Это ваш дом?
– Был наш, сынок, а как фашисты пришли, так мы в подвал перебрались, голодали тут, мерзли. Потом они стали все население куда-то вывозить, многих убивали. Мы тут вот уже второй месяц прячемся. А дочка не дожила…
– Мама! – истошно закричала девочка и попыталась вырваться из рук старика.
Но он снова стал ее удерживать, шептать ласковые слова, гладить по голове. Девочка уткнулась в грудь своего деда и заплакала так горько, что у Алексея на глазах выступили слезы.
– Отчего она умерла?
– Простудилась, стала хворать. Какое-то воспаление внутри началось. Не кашляла, просто угасала. А что делать? Лекарств нет, выйти нельзя, убьют ведь.
– Как же вы жили, чем питались? – спросил лейтенант.
– Сухари, консервы, крупа была. Тут все дымилось, немцы не обращали внимания, а у меня и керосин запасен, было на чем варить. Хорошо, что и вода имелась, а то не выжили бы мы.
– Вода? – Алексей непонимающе посмотрел на старика.
– Труба у нас тут проходит по стене. Гидрант ведь был тут рядом, в пожарной части, а задвижка в подвале. Насосы-то, конечно, не качают, нет электричества в городе. Вода самотеком из пожарного резервуара сюда течет. Напор маленький, но нам хватало. Я чуть задвижку открою, наберу и снова закрываю. Да только зря все это. Не дожила доченька моя до своих. Может, в госпиталь бы ее определили.
– Эх, отец! – Соколов потрепал девочку по голове. – Рановато ты обрадовался. Ничего еще не изменилось. Нас всего горстка тут. Четыре танка. А немец прет со всей дури. Не знаю, сколько продержимся, не поляжем ли все, пока наши не подойдут.
– Мало вас, стало быть. – Старик стал серьезным. – Значит, не вся Красная армия пришла, не освободила город еще. Разведка?
– Разведка, – сказал Алексей. – Фашисты очень хотят, чтобы те сведения, которые мы несем своим, тут с нами вместе и остались. Уходил бы ты отсюда, дед. Возьми внучку и иди в лес. Может, людей встретишь. Тут скоро камня на камне не останется.
– Куда, милок? – горько спросил старик. – Фашист всех в округе вывез или пострелял. Нет тут людей, куда ни кинь взгляд – никого. Замерзнуть в лесу? Дашь винтовку?
– Кому? – с удивлением осведомился Соколов.
– Мне. – Дед посадил девочку на лавку, поднялся на ноги, одернул старый латаный пиджак. – Николаю Егорову, вахмистру первого эскадрона Нижегородского уланского полка, георгиевскому кавалеру, участнику Брусиловского прорыва. Думаешь, я на печи всю жизнь просидел. Я, мил человек, и в германскую воевал, и в гражданскую на Колчака ходил, Перекоп брал.
– А внучка? Она-то как?
– Раненые есть? Не может быть, чтобы не было. Вот и поможет ухаживать за ними. И сердце у раненого бойца оттает, и смерть не так страшна, когда дите придет и кружку воды поднесет.
Алексей отправил старика с внучкой в подавал к раненым, а сам поспешил обрадовать Белова, что вода есть. Пусть не очень много, но можно наполнить фляжки, кипятить ее для раненых, готовить пищу.
Комбат выслушал танкиста, кивнул, а потом повел рукой в сторону подвала. Там на камнях под охраной бойца сидел пленный немец. Шинель порвана, рукав и голова в крови.
– Раненый он, что ли? – спросил Алексей.
– Контуженый малость. Да еще от страха его заколодило. Мальчишка еще. Последний призыв в Германии. Кончились у них ветераны Африки и Франции. Начал Гитлер пацанов на нас слать.
– Ты допросил его уже?
– Нет, пока в чувство приводят. Пусть осознает, что жив остался, умирать уже не будет за фюрера. Тогда и поговорим.
Этот парень девятнадцати лет по имени Клаус работал в берлинской печатной мастерской. Худой, высокий, с бледным лицом и красивым чубом, спадавшим на правую бровь и явно взятым за образец у обожаемого фюрера.
Белов приказал отвести пленного в подвал. Там он и Соколов уселись на пустые ящики и стали рассматривать паренька.
– Почему пошел воевать? Ведь ты же рабочий! – спросил его Соколов.
– Да я работал, – сказал Клаус. – Воевать?.. Всех стали брать в армию, у кого возраст подходил. Вот и меня взяли.
– Клаус! – Алексей повысил голос. – Ты рабочий, а все они братья. Ты разве не знал, что Советское государство создано людьми труда?
– Я… – Парень со страхом смотрел на русских командиров, на их грязные, усталые лица, окровавленную форму.
Он сам недавно пережил рукопашную и чудом остался жив. Теперь Клаус был во власти этих. Он пришел сюда завоевывать их, но вместо веселого похода к варварам получилось совсем другое. Кровь, страх, ужас, который будет преследовать его до конца дней. А может, и их ему отведено было не так уж и много.
Сколько Клаус насмотрелся в Советском Союзе. Он видел сожженные села, виселицы, трупы, причем не только солдат, но и женщин, даже детей. Это было самое страшное.
– Я не знал, – прохрипел Клаус, замотал головой и заплакал.
– Чего ты не знал? – зло спросил Алексей, не чувствуя к пленному ничего, кроме брезгливости.
– Я не знал, что здесь живут люди. Нам говорили, что вы варвары, что по улицам у вас ходят медведи. Здесь пашут на лошадях и едят чуть ли не сырое мясо. Нам вдалбливали такое. Мы шли сражаться за фюрера, но мне теперь стыдно за это. Я не знаю, что мне делать и как жить дальше. Но вы меня убьете. Ведь так?
– Почему вы атаковали нас? По какой причине ваша часть не уходит на запад, как предполагает план операции «Бюффель»?
– Я не знаю, только слышал, что говорили командиры, плохо разбираюсь в этом, всего несколько месяцев нахожусь на войне. Сначала мы думали, что ваша армия прорвалась нам в тыл и нас окружает. Мы пытались пробиться. Потом к нам прибыл майор Кемпке и передал приказ уничтожить ваше подразделение, которое хочет вырваться к своим. Вас нельзя выпускать, обязательно надо ликвидировать. Майор обещал представить к награде всех солдат, которые будут участвовать в уничтожении вашей группы.
– Кто такой это майор Кемпке? Откуда он прибыл?
– Не знаю. Кажется, он из штаба Девятой армии или из абвера. У него сильная тактическая группа, даже танковое подразделение есть. Майор сказал, что долго искал вас, и наконец-то вы тут ему попались. Он охотился за вами.
– Уведите его, – приказал Белов конвою, продолжая сидеть на ящике и постукивать носком сапога по бетонному полу.
Когда офицеры остались одни, он проговорил:
– Значит, нам отсюда не выбраться. Если этот Кемпке пришел с танками, то они нас раскатают. Долго мы не продержимся. Может, стоит отправить кого-то к нашим? Хотя бы на том же самом вездеходе?
– Мы окружены, – сказал Соколов. – На технике прорваться не удастся. Если только тихо, ползком, под носом у фашистов. Да и смысл какой? Мы уже отправили сообщение. Здесь, все вместе, мы еще можем продержаться какое-то время, пока не придет помощь, а если начнем рассылать людей, то останемся вообще без никого. Перебьют нас поодиночке.
– Может, ты и прав. Ты лучше меня знаешь своих танкистов, сам выбирал, кого послать, говорил мне, что он пройдет. Будем надеяться, что помощь поспеет.
– Будем, Захар! – уверенно заявил Алексей.
– Слышишь? – Белов вскочил на ноги и подошел к маленькому подвальному окошку. – Танки!
Соколов выбежал на площадь вместе с комбатом, когда там уже стали рваться снаряды. Один из них грохнул прямо на каланче, где находились наблюдатели.
Алексей взбежал по лестнице на второй этаж разрушенного дома и осмотрелся.
Слева танк Полетаева двигался назад, останавливался, стрелял из пушки и снова пятился. На улице впереди показались немецкие танки. Два, нет, четыре. Откуда-то сбоку, свалив остатки кирпичной стены, вырвалась «тридцатьчетверка». Грохнул выстрел, и немецкий танк замер. «Тридцатьчетверка» пальнула еще раз и тут же попятилась назад, в пролом. Немецкая болванка ударилась в стену чуть ниже, не задев советскую машину.
Автоматы и пулеметы били не переставая. Справа пехота немцев подошла очень близко к баррикаде, но тут появился танк Шурыгина. С расстояния в несколько десятков он несколько раз выстрелил осколочно-фугасными снарядами по наступающему врагу. Два бронетранспортера опрокинулись и загорелись.
Но болванка тут же угодила в бок «тридцатьчетверки». Видимо, заклинило ленивец. Гусеница не двигалась. Танк вращался вокруг своей оси, пока механик-водитель не остановил его. Башня развернулась, пушка выстрелила. Тут же загорелся немецкий танк. Еще два с расстояния меньше двухсот метров стали расстреливать неподвижную советскую машину.
Соколов каждый раз с болью в душе ждал, что «тридцатьчетверка» замолчит. Но она упорно не хотела умирать. Экипаж Шурыгина стрелял снова и снова. А потом немецкие танки прорвались в центре.
Алексей схватил пулемет, когда рядом упал красноармеец с простреленной головой. Он стал стрелять в гитлеровцев, которые подходили к баррикаде. Немцы залегли и принялись отползать назад.