бережно хранит Довмонтов город
древние фундаменты церквей.
Площадь крепостная – как пергамент:
знаки, что на нём, не вдруг прочтёшь.
А ведь каждый каменный фундамент
представляет, в сущности, чертёж.
Если знать пропорции строенья,
ведомые прежде мастерам,
этот план и должные уменья
воссоздать позволят павший храм.
От иных остались лишь названья…
Мы же ради блага, не со зла,
разрушали мир до основанья.
Но основу почва берегла.
Вестники безбожного эдема
русский план марали как могли.
Но крестово-купольная схема
проступала из самой земли.
Зодческая практика упряма —
всем пора бы выучить на ять:
на камнях разрушенного храма
храму лишь по силам устоять.
Много из наследства праотцова
мы продули, сбитые с пути.
Но осталась прочная основа.
Надо только стены возвести.
Священный язык
Когда человек обращается к Небу,
словами высокими он говорит.
А слог просторечный идёт на потребу
делам и вещам, составляющим быт.
В костёлах и кирхах народ своенравный
к обыденной речи в обрядах привык.
А нам заповедал закон православный
для богослужений особый язык.
В державных раздорах, в церковных расколах
он выжил, как свет, проницающий тьму,
и жалко, что в наших «продвинутых» школах
уж больше столетья не учат ему.
Как можно чураться такого богатства?
Святому пристойна сакральная речь.
Как можно, взыскуя славянского братства,
словесные корни его не беречь?
Что следует людям: в бездумной погоне
за модой, прельстившей эфир и печать,
желать песнопений на внятном жаргоне
иль миром священный язык изучать?
В осаде
Раскольники, исчадия измены,
по православным бьют монастырям.
От хищных дронов не спасают стены,
но иноки тверды, и путь их прям.
В годину Смуты Троицкая лавра
в кольце осады не склонила глав,
взращённого смутьянами кадавра
Димитрием признать не пожелав.
Был пан Сапега опытный воитель,
но сдулся польский план, и сгинул пан.
А позже Соловецкая обитель
отбила все атаки англичан.
Одна граната вражеская, с лёта
икону Богородицы пробив,
в стене застряла, но веленье чьё-то —
мы знаем, чьё – предотвратило взрыв.
И вновь у супостата в планах дерзких
земля, где восстаёт на брата брат.
Но с пленных звонниц Киево-Печерских
ещё глухой – уже звучит набат…
Творчество
Нельзя разъять художество и веру.
Когда в пещере древний зверолов
бизона рисовал или пантеру,
хотел ли он украсить мрачный кров?
Работая как вол зимой и летом
(вола-то он ещё не приручил),
едва ли кроманьонец был эстетом:
в быту пещерном это выше сил.
Для общего и собственного блага,
адеясь на безоблачный финал,
охоту совмещал он с ролью мага:
рисунками добычу заклинал.
Он мог бы обойтись и силуэтом,
не слишком за похожестью гонясь,
но вдруг изображение при этом
с натурою живой утратит связь?
Лесные духи могут ошибиться —
прислать ловцу совсем не тех зверей.
И зверолов с упорством очевидца
выписывал животных всё верней.
Его потомки вышли из пещеры
и выстроили храмы и дворцы…
Искусство наше выросло из веры.
Бесплодны бездуховные творцы.
Когда бы все мы, в лучший мир не веря,
творили абы что и абы как,
давно бы не того призвали зверя
и канули бы с ним в пещерный мрак.
Весть
Зябко сердцу в пасмурную пору,
мир накрыла облачная тень,
но буравить сумрачную гору
солнце продолжает ежедень.
Самую глухую деревеньку,
самый золотой из городов
солнце приучает помаленьку
к свету, что пробиться к нам готов.
Будем же весною календарной
мир, застывший в зимнем полусне,
пробуждать с молитвой благодарной
вестью о действительной весне.
Будем прорубать навстречу солнцу
в собственном мирке, пусть узок он,
каждый – по лазейке, по оконцу.
Гору прорывают с двух сторон.
Место казни
В концертном зале имени цветка
земля от гари мертвенной горька,
земля от крови жертвенной черна:
там правил бал реальный сатана.
На месте казни надо мастерам
поставить многоцветный русский храм —
во имя избавления страны
от новых злодеяний сатаны.
Собор, подобный Спасу на Крови,
московская земля, на свет яви,
смиряя мip, который так жесток,
святынею, похожей на цветок.
Святое
Вовек такому не забыться —
нам память эта дорога:
совпали Светлая седмица
и сдача лютого врага.
Их совмещение по датам
считать случайным не могли
в победоносном сорок пятом
бойцы воспрянувшей земли.
В чужие варварские дали
из отчих мест ушли они,
но Пасху помнили – и ждали
приход её в страстные дни.
Страстные годы смертной сечи!
Без похоронок – чья родня?
Горят во имя павших свечи
и пламя Вечного огня.
И к чуду вновь душа готова,
и День Победы – снова он
от Воскресения Христова
неотделим, не отдалён.
Уход
Вещаем об умершем: «отошёл»,
как будто верим: скоро возвратится.
Но путь назад безвыходно тяжёл,
душа ведь не кочующая птица.
И каждый отошедший в мир иной
навеки оставляет за собою
сквозную брешь в обители земной,
на время предоставленной судьбою.
С годами всё дырявей ближний круг:
любой уход – потеря без возврата.
Ушёл и не вернётся старый друг.
Никто не заместил родного брата.
В краю, куда живые ни ногой,
по слухам, есть блаженная обитель.
Душа туда отправится нагой:
для крыльев мал пиджак и тесен китель.
Почувствует ли кто-то пустоту,
внезапно появившуюся рядом,
когда уйду и я в обитель ту?
Проводит ли меня хотя бы взглядом?
По образу и подобию
Неверующий плачется о жертвах,
«задаром» приносимых за Христа,
ведь догмат: «Чаю воскресенья мертвых…» —
для скептика химерная мечта.
Бессмертие души необъяснимо,
коль скоро не поймём, что наше «я»
ютится кое-где ещё, помимо
извилин мозга – тесного жилья.
Искать себя в себе самом – напрасно:
сознание – не плоть, не вещество
и здесь, в трёхмерном мире, неподвластно
законам ограниченным его.
Для мысли мало наших измерений,
духовная вселенная сложней;
источники небесных озарений
великие умы находят – в ней…
Вещественен геном, чертёж детальный
строения земного существа,
и крах генома – вот исход летальный.
Кремация как раз и такова.
Кто с миром опочил – ни яду не пил,
ни вен не резал, ни в петлю не лез,
но дал наказ пустить себя на пепел, —
не предал ли свой образ – дар Небес?
Из пепла воссоздать своё творенье
Небесному Отцу достанет сил…
Дарует ли Создатель воскресенье
тому, кто так себя «преобразил»?
Инстинкт
Я мирно созерцал морской пейзаж.
Безоблачное небо, птичьи стайки…
Внезапно скопом ринулись на пляж
кружившие у кромки моря чайки.
Они стремглав теряли высоту,
пикировали, цель держа на мушке,
и крыльями сцеплялись на лету,
мешая и препятствуя друг дружке.
На пляже тот, кого нарёк Платон
двуногим существом без оперенья,
смеясь, пернатым скармливал батон,
хоть вреден хлеб для их пищеваренья.
Их вёл инстинкт, а он безбожно плох,
когда крылатых сманивает с неба —
и те в борьбу вступают ради крох
на пагубу дарованного хлеба.