Шеф резанул рукой прокуренный воздух.
— Не может быть! — удивился я. — Он так к нам хорошо относился (первый учитель! — мелькнуло в голове).
— Точная информация от немецких друзей. Какой я идиот! Зачем я клюнул на предложение совсем из другого региона! — убивался шеф. — Кому нужна была поездка в Берлин? Работал бы он себе в Джакарте. и черт с ним! В конце концов, это другой отдел. а тут конец года, отчет, и думаете, меня погладят по головке за английскую подставу?! Вечно беда с этими энтузиастами-фрицами (имелись в виду немецкие друзья из «штази»), вдруг проявили инициативу, мудаки, стали его проверять и докопались! А вы тут со своим сраным айсбайном. Что мне теперь с вами делать, куда направлять на работу? Вы же расшлепаны, причем давно!
Я вышел из кабинета словно оплеванный. До сих пор я никогда не испытывал горечи предательства, я чуть не плакал, я ненавидел предателя и готов был убить его. Я не знал, что впоследствии меня не раз предадут и чужие и свои, и все это опротивеет, и станет привычным, и не будет вызывать совершенно никаких эмоций.
Проворный кролик
Старею. Я старею.
А может, я клубничку съесть посмею?
Плешь зачесать, напялить панталоны?
По набережной гоголем пройтись?
Русалок слушал я во время оно.
Среди величественно-однообразных парижских дворцов только Эйфелева башня настойчиво узнаваема, и в голову лезет суровое мужское затворничество в разведывательной школе, вечерний треп в накуренном холле, когда взводный, «слуга царю, отец солдатам», спрашивал коллегу: «О чем ты думаешь, глядя на Эйфелеву башню?» «О сексе!» — со слезою подыгрывал тот. «Почему именно о сексе?» — пучил глаза взводный и делал вид, что хочет схватить подчиненного чуть пониже живота. «Я всегда о нем думаю!» — признавался начинающий шпион.
Вот и сейчас эта Эйфелева словно выпрыгивает из Парижа прямо ко мне в объятия.
— Мы обязательно должны пойти в оперу, просто стыд, что мы ни разу не были в Гранд-опера, — говорит Татьяна, обволакивая меня своими серо-зелеными глазами. — В прошлом веке русская аристократия не вылезала из Гранд-опера.
Татьяна — это моя бесподобная жена, и она, как всегда, права, черт побери. Правда, Татьяна не знает, что я лечу в Париж не для развлечений в Гранд-опера, а для выполнения важного разведывательного задания: тайной встречи с ценнейшим агентом КГБ.
Боже, если бы она только знала, как долго мы дискутировали на Лубянке, брать ее в Париж или не брать, выставляя все pros & cons! если бы она представляла, что мой седовласый шеф с сияющим красным носом, словно у шекспировского Бардольфа («Когда спускаешься с Бардольфом в винный погреб, не надо брать с собою фонаря»), видел в ней страшную помеху для всей операции из-за присущего проклятому прекрасному полу безудержных любопытства и эгоизма («Она затаскает тебя по магазинам!» — вопил он не без оснований) и все-таки уступил доводам замначальника разведки — лукавого мудреца: поездка туристом с женой — это самая лучшая разведывательная легенда, только глупейшая контрразведка узрит в таком супружеском вояже зловещий шпионский смысл. И вот меня, заслуженного генерала (хотя я в возрасте, но по утрам приседаю двадцать раз, выгляжу как огурчик и даже раз в две недели встречаюсь с одной вдовушкой), направляют с боевым заданием (разумеется, как туриста-пенсионера).
Пусть турист разевает рот, пялясь на кафедралы и дворцы с «мушиного кораблика», бегущего по Сене, мне эти тривиальности до фени, и каждая прожилка на моих щеках дрожит, когда дует ветерок с острова Сен-Луи — там на Анжуйской набережной, около дома номер 17, у входа в отель «de Lauzun», где когда-то жили величайший художник Домье и не менее великий, но сумрачный поэт Шарль Бодлер, там у рокового входа и должна состояться моя встреча с ценным агентом.
Кому придет в голову, что в этом районе, недалеко от музея Адама Мицкевича и резиденции маркиза де Ламбер, крутится не дурак-турист, а прожженный шпион? Встреча с агентом подобно тайному свиданию с чужой женой, когда образ разъяренного мужа постоянно перед очами, он крадется с кинжалом или дубиной в руке и ничем не отличается от злобного контрразведчика, засевшего в кустах с пистолетом и наручниками…
Расстояние от нашего отеля до центра достаточно велико, удобно для проверки, и я даже не сержусь, что Татьяна уже успела ухватить прелестные туфли в соседнем обувном магазине, ах, если бы КГБ еще и оплачивал покупки жен, выбранных в качестве «крыши»!
Но пока мы неразрывны, мы связаны одной цепью, не расставаясь ни на миг, и моя задача — тайно от Татьяны втирать очки контрразведке (наверняка я на крючке), а для этого отпустить вожжи, немного расслабиться, ни о чем не думать и никуда не спешить — все остальное приложится само собой. Мы заходим в «Closerie de Lilac», что на Сан-Мишель (достопримечательность, где пивали все разгильдяи от Виктора Гюго до Хемингуэя), прямо рядом с памятником во весь рост наполеоновскому маршалу Нею, принцу Московии, и там выпиваем по бокалу вина, посматривая со столика на маршала, получившего титул за то, что прикрывал своим арьергардом бегущую из Москвы армию. Ничего себе герой!
Обняв друг друга, вываливаемся на Сан-Мишель прямо к памятнику Оноре де Бальзаку, чуть зеленоватому то ли от времени, то ли от выпитого нами вина, между прочим, оригинал лихо шпионствовал в России, а заодно и покорял сердца русских и польских красоток — все они исходят похотью, эти иностранцы! Заходим в дешевое бистро и добавляем пару бутылочек бордо.
Мэри Игрек, родом из обеспеченной еврейской семьи, отец состоял в Коминтерне, ненавидел Гитлера и с конца тридцатых годов стал активным агентом НКВД, который посоветовал ему в целях конспирации полностью отойти от коммунистического движения. Однако атмосфера в доме оставалась марксистской, дочка много читала и жаждала спасать человечество от пороков капитализма. Вполне естественно, что в двадцать лет она была привлечена к сотрудничеству советской разведкой, решившей внедрить ее в госдепартамент. Через пять лет после непрерывных попыток эта задача была решена.
Ценность Мэри была настолько велика, что в забитых стукачами ФБР Соединенных Штатах встречаться с ней не рисковали, связь осуществлялась через тайники, куда Мэри запрятывала пленку со снятыми секретными документами, денег она не брала, ибо служила Идее, освещавшей, словно факел, всю ее жизнь.
Время от времени требовался и личный контакт, ибо трудно работать, не чувствуя настроения агента, не видя блеска в его глазах и сдерживаемой страсти совершить подвиг.
Но и даже в этих случаях Мэри не вызывали на встречи в соседних с США странах, а, используя ее служебные командировки по линии госдепа, ловко пристраивались к ее вояжам, чтобы и комар носа не подточил.
В Париж она выезжала на десять дней, встречу с нею вменялось провести с повышенными мерами предосторожности: перед контактом со мной (дом на Анжуйской набережной!) она проходила через две точки контрнаблюдения, расположенные в разных местах Парижа (площадь Вогез и район дома инвалидов), за этими точками мне вменялось наблюдать: нет ли за дамой «хвоста»? В случае появления за нею подозрительных машин или мерзких людишек с поднятыми воротниками пальто, крадущихся, словно зловредные коты, мне следовало нанести красным мелом черту на фонарный столб рядом с Нотр-Дамом, недалеко от памятника Карлу Великому, мимо которого она должна была пройти.
Я незаметно взглянул на фотографию (не дай бог, засечет Татьяна и решит, что даже в Париже я не могу без карточки любовницы): брюнетка малого роста в темном костюме и с американской газетой под мышкой, этого вполне достаточно для идентификации. Пароль: «Простите, как мне пройти к Комеди Франсэз?» — «Я не знаю Парижа, я живу в Филадельфии» (фигню эту придумал не я, а какой-то начинающий придурок).
Но это все завтра, а сейчас утро, вчерашнее вино еще приятно переливается в черепе, Татьяна необычно стремительно приводит себя в порядок, предвкушая все прелести французского завтрака, и подгоняет меня, покрикивая, в ванную, где я тщательно выбриваю свои щеки, грустно посматривая на биде.
О биде! Сколько саг сложено о том, как русские путают его с толчком или просят гарсона на смеси французского с нижегородским принести в номер пирожное «бизе», а гарсон притаскивает биде! Так и входит в номер с огромным биде на вытянутых руках, нехорошо думая о русских.
Через час мы взлетаем туда, где глухо звякнул великий афоризм Генриха IV «Париж стоит мессы», где короновали Наполеона и отпевали генерала де Голля: Нотр-Дам! Нотр-Дам де Пари. На месте ли фонарный столб близ Карла? Не вырыли ли? Я кручусь вокруг Нотр-Дама, водя видеокамерой по его величественным сводам и порталам, по его контрфорсам и зловещим чудищам на крыше, похожим на Квазимодо, я уже начинаю нервничать и бросать взгляды в сторону Сан-Луи. Надо заранее взглянуть на место предстоящей встречи: вдруг оно разрыто из-за каких-то ремонтных работ? или затоплено? вдруг улица перекрыта? вдруг исчез дом, где творил Бодлер?
— Какой миленький Сан-Луи! — напеваю я на ушко Тане, словно соловей. — Давай пройдем туда через мостик, там так красиво. так живописно.
— О, Сан-Луи, Лос-Анджелес, объединились в один колхоз, — вторит она.
Татьяну не нужно уговаривать, после кофе с круассанами она податлива и добродушна, она готова идти со мной хоть на край света, не то что в Сан-Луи.
К счастью, не снесли, не взорвали, не окружили забором, не обнесли колючей проволокой.
До завтра, Анжуйская набережная!
— Завтра у тебя напряженный день, — говорю я Татьяне, улыбаясь, как популярный диктор телевидения. — Пойдешь по магазинам, даю тебе карт-бланш.
— А ты?
— Но ведь я не люблю магазины.
— Очень даже любишь, когда это касается тебя. И что ты будешь делать? — не унимается Татьяна.
— Позвоню Владимиру (приятель, которого я не видел лет двадцать и готов еще не видеть столько же), вдруг он дома, возможно, он покажет что-нибудь интересное.