— Я хочу сделать вам приятное, дорогой Кемаль, и познакомить с Григорием Бесединым, личным помощником нашего председателя Совета министров.
Учтивые рукопожатия, банальные восторги по поводу бенефиса. Товарищ Беседин оказался отнюдь не тупым сановником и тут же процитировал стих Есенина «Никогда я не был на Босфоре, ты меня не спрашивай о нем.». Кроме того, он еще сказал несколько теплых слов об Ататюрке, которого приветствовал сам Ленин.
Тут подошла Шахназ с красавцем Колосковым, сменившим по случаю бенефиса незамысловатые вельветы бедного художника на гладкий, мышиного цвета костюм (сшитый по заказу в ателье КГБ).
— Надеюсь, вы не абстракционист? — снизошел Григорий Петрович, словно никогда и не видел мастера живописи на утренних совещаниях в своем кабинете.
Колосков в ужасе замахал руками, конечно же он твердо стоял на позициях соцреализма и честно отражал торжествующую реальность, точнее, пытался, ибо слишком высока тема домн, вечно блестевшего потом человека труда, недосягаема красота березок и бескрайних полей, на которых хочется торжественно исполнять гимн.
— Абстракционизм — это все равно что окунуть в краски хвост осла и мазать им по холсту! — дал он боевой залп по всем этим малевичам и шагалам.
Беседин кисло улыбнулся, вспомнив, что то же самое Колосков говорил на партучебе (сам Григорий Петрович вел семинар), посол же поддержал беседу.
— Я тоже предпочитаю ренессанс или Коро, — заметил он, хотя лишь смутно помнил и то, и другое. И правильно делал: куда приятней покупать по дешевке ковры в Бухаре, а затем сплавлять их в Стамбуле, благо что это позволяет дипломатическая почта. — Доброе старое вино всегда лучше американских коктейлей.
— Это относится и к американской политике? — сквозь молочного поросенка Беседин тоже не упускал случая ненавязчиво позондировать — чекистская болезнь, вербовать и ночью, и днем, вербовать всех, чем больше, тем лучше.
— Мы — союзники, но не слепцы, бредущие за богатым поводырем, — мягко ответствовал посол.
Гибок и умен, подумал Григорий Петрович, дурак сразу бы начал честить американцев в хвост и гриву, лишь бы потрафить представителю советского правительства, Колосков не ошибся: явно охоч до баб, зыркает по сторонам, в основном по задницам, ну ладно, пора двигаться, кроме бенефисов и пьянок существуют и серьезные дела на Лубянке, главное сделано.
От Колонного зала они с женой по Кузнецкому прошли пешком прямо до грозного здания, Григорий Петрович, поднимаясь, пружинил ноги, стараясь дать им побольше нагрузки (сидячий образ жизни требует физкультуры, не забыть и об эспандере в кабинете!). Вошли через второй подъезд дома номер два, шефа контрразведки (помощником в СМ СССР он числился по прикрытию), известного в лицо охране, пропустили беспрепятственно, а вот его спутнице пришлось предъявить удостоверение (порядок есть порядок, даже если идешь рядом с шефом!) на имя Аллы Проскуриной, секретаря-машинистки.
Быстро прошли в просторный служебный кабинет, там Беседин сбросил парадный пиджак, провел Аллу в примыкавшую комнату отдыха с диван-кроватью, телевизором и баром, чекистка привычно разделась и приняла душ в примыкавшей к комнате ванной.
Осетрина, поросята, холодная водочка способствуют.
Освобожденный от стресса Григорий Петрович выдал звонок домой (Алла деликатно ушла в ванную на новое омовение): сын совсем отбился от рук и приносил ужасные отметки. И все почему? Нет заботливой отцовской руки, да разве можно заниматься воспитанием ребенка, если приходишь домой в два-три ночи и не имеешь выходных? При Сталине вообще являлись под утро, когда вождь засыпал. Жена плакала: опять принес двойку — это уже ЧП! Надо вразумить, может, даже выпороть, без папы тут не обойтись.
Пришлось закруглиться и отбыть в домашний круг.
Утром ровно в десять Григорий Петрович, облачившись в генеральскую форму (ношение ее на работе не было обязательным, однако в ней он себе нравился гораздо больше: обритая голова становилась значительней, да и ростом он казался выше), провел оперативное совещание.
В кабинет осторожно, словно боясь побеспокоить больного, вошли Колосков, одетый в обыкновенный, без всяких штучек-дрючек костюм, и худой волк Геннадий Коршунов. Процессию завершала Алла, молчаливая, как уставший призрак, с блокнотом и карандашом в руках — помимо всех прочих достоинств, она еще и стенографировала.
Беседин уже не походил ни на доброго дядюшку, похохатывавшего на банкете, ни на отрешенного от служебных дел любовника, ни на другие маски, которые он менял с величайшим умением, — теперь он был в главной роли: начальник, голова, мастер.
Докладывал Коршунов, волчьи глаза поблескивали, словно предвкушая удушение ягненка:
— На сегодняшний день Осман (кличка посла) имеет контакты с тремя нашими агентами и тремя агентессами, их ввод в разработку не вызвал у него никаких подозрений, более того, по данным подслушивания, он считает, что Анкара склонна серьезно преувеличивать роль КГБ.
— Ну и умница! — заметил Беседин. — А как он по части клубнички?
Мужчины одобрительно хохотнули, а Алла сдержанно улыбнулась, вспомнив татуировку на животе шефа, не дававшую ей покоя: точно такая имелась и у ее собственного мужа, причем и тот, и другой уклонялись от разъяснений, это раздражало, и вообще ей нравился лейтенант Пурник из хозяйственного управления.
— Псих, как и все турки, — категорически заметил Коршунов, набивший руку на южных соседях. — При виде женщины у него уже сперма в глазах. Однако он сдерживает себя, понимая, что мы можем подсунуть ему свою девку. Агентура продолжает собирать информацию о его политических настроениях.
— Интересно, какую политическую информацию могут собрать ваши б. ди? — прервал его Беседин. — Ведь они даже газет не читают и считают, что Турция — в Аргентине.
— Кесарю кесарево, Григорий Петрович. — оскалился своей волчьей улыбкой Коршунов. — У них свои задачи.
Что верно, то верно, каждый должен тянуть свой воз. Как там воз Колоскова — Шахназ? Особого прогресса пока не наблюдалось, хотя в принципе согласилась покататься на яхте, правда с подругой.
— Восток есть Восток! — заметил Колосков.
— Очень удобно! — зло сощурился Беседин. — Восток есть Восток — и точка! И работать ни хера не надо! А я вам скажу другое: человек есть человек во всем мире. Везде любят, везде изменяют, везде жадничают. и хватит вам прикрываться национальными особенностями! Работать надо! Уконтрапупить — и точка!
Приняли как указание, хотя и не неожиданное, встали, стараясь не греметь стульями, осторожно вышли.
Алла задержалась и выжидающе смотрела на шефа, прижав к груди блокнот, словно голову возлюбленного: тонкая женская душа чувствовала настроение и оказалась права: Григорий Петрович запер дверь и увел секретаря-машинистку в комнату отдыха.
Живем в спешке, думал он, живем словно коты, правда, им легче, их не гложет мысль, что именно в эти четверть часа позвонит сам председатель КГБ. Почему никто не подходит? Где Гриша?! Куда исчезла правая рука? Он прислушивался к прямому телефону, это отвлекало и мешало счастью.
Прогулочный катер летел по Москве-реке, играя фейерверком брызг на хвосте.
Идиллические берега с сосновыми лесами, уютные поляны, бабочки над ромашками, государственные заборы. Как хорошо в стране советской жить и как она широка, родная!
Дмитрий Колосков и богатырь Марат, овевавший кудрями послицу в мастерской, соединяли воедино красоту и интеллект. Дмитрий упирал на последнее, рассказывая о глубине реки и ее исторических истоках, Марат работал с шампанским, между прочим, пропуская для души водочки.
— Шахназ, если вы не выпьете, я обижусь! Ну как вам не стыдно! Вы не хотите выпить за нашу дружбу?
Не пили проклятые мусульманки, прикрывались Кораном. Восток суров, хотя и не до фанатизма: Шахназ позволяла Колоскову целовать ей руки, а тот страдал и готов был утопиться.
— Как вы красивы! — шептал он, вспоминая почему-то бритую лысину Беседина. — Я погибну от вашей красоты! Вам не холодно? Может быть, спустимся в каюту?
— Что вы, Дмитрий! Разве здесь плохо? — отбивалась Шахназ, которой Колосков весьма нравился.
Уже надравшийся Марат держал жену военного атташе в объятиях, ему казалось, что они уже в соитии, штаны его неприлично оттопыривались, и он блаженно покачивался. Оставалось финализировать дело в каюте, он поднял ее на руки, покачнулся и рухнул за борт в набежавшую волну. Слава богу, вместе с турчанкой, просто известная песня о драме Стеньки Разина.
Крики, спасательные круги, любопытные рожи на берегу.
Конфуз.
Генералу Беседину решили не докладывать, обошли вопрос, мол, старались, но ничего не вышло…
Новая радость: подписание советско-турецкого культурного соглашения, в том числе и о поездках в Турцию классика советской литературы и гордости театра.
Посол двинулся в министерство культуры, там за круглым столом в гостиной восседали заместитель министра Растегин, говоривший искренне и долго (всегда так!), переводчица Оксана — умеренная толстушка, большие влажные глаза, выдающиеся бюст и зад, изобилие волос, ниспадавших на первое и даже чуть-чуть на второе, — сжигавшая посла горячими бедром и дыханием, и Римма Ивановская (супруг уже вылетел в Стамбул), которая уже мысленно набрасывала доносик об аморальном поведении переводчицы.
Затем — скромный фуршет, старания Оксаны не прошли даром, и посол вызвался прокатить ее по столице и доставить домой, что он и сделал. По дороге заскочили в «Националь», там джигит блеснул мошной, но переборщил со спиртным, Оксана вначале истерически хохотала, хватая посла за руки, но разом стихла и запросилась домой, что было радостно воспринято, как приглашение на счастье.
Но в машине совсем сдала, впала в транс — такого и в страшном сне не увидать. Отвратительная, пьяная баба.
Он высадил Оксану у ее подъезда и тут же умчался подальше от ласк.
— Вот б.! — неистовстовал Колосков в квартире этажом выше Оксаны, где уже была установлена техника для съемки, — просто какой-то рок невезения! и все пьянки, не страна, а корабль алкашей! Понятно, что Марат набрался — он вообще не просыхает, — но эта. ведь закончила Институт востоковедения. аспирантуру, елки-палки! Алкашка!