Весьма неприятное чувство отказывать даме в подобных обстоятельствах, тем более не все понимают приглашение на кофе столь прямолинейно, можно ведь выхлебать чашку, расшаркаться и уйти — не вцепится же она в брюки и не потянет под балдахин.
На следующий день я явился к резиденту.
— Я чувствую себя полным идиотом, к тому же еще хамом. дайте я зайду хоть на пять минут.
— За пять минут много можно сделать. Она интересная?
— Уродина! (Говорил от души.)
— Уродины — самые опасные. Красивые — избалованы, а эти всегда извращенки, всегда тянут в постель и, между нами, весьма темпераментны (жирноватый хохоток). Она пьет?
— Почти нет.
— Курит?
— Довольно много.
— Вот-вот, курящая женщина напоминает пепельницу. (Хохоток, я тоже поддакнул, хотя слышал это гениальное бонмо еще в раннем детстве.) Никаких кофе на дому! С женой пейте!
Прошло еще два ужина, отношения наши теплели, и я даже предложил одолжить деньги на поездку в Амстердам, Мишель не отказалась, снова приглашала на кофе, но. приказ есть приказ. Но главное: готова принять дружескую помощь, это уже шажок вперед, это уже перспектива. Однако приглашения на вечерний кофе превращались в фарс, и я решил сменить вечер на день. Конечно, это был шаг назад: ланч обычно ограничен двумя часами, к трем рестораны закрывались, зато днем джентльмену можно и не провожать даму до дома, достаточно снять котелок, поцеловать руку и помахать вослед стеком.
На первом же ланче случилось ЧП: после кофе Мишель вдруг ухватила ресторанную пепельницу и быстренько сунула ее к себе в сумочку — куда девалась только ее флегматичность!
— Что вы делаете? — У меня замерло сердце.
— Я коллекционирую винтажные пепельницы с ресторанными названиями. — Червячки жалобно запрыгали.
— Давайте купим!
— Они не продадут, это же специальный заказ.
Я осторожно посмотрел по сторонам — вокруг никого не было, вряд ли на выходе подбежит официант и потребует открыть сумку.
Очередной ланч в другом ресторане — и снова кража пепельницы, просто ужас какой-то!
— Далась вам эта коллекция! Подумаешь, пепельницы. — Я уже чувствовал себя соучастником.
— Вы хотите, чтобы я коллекционировала Рубенса? — Повеяло ледяной иронией, но я это легко стерпел: в конце концов, и похуже можно ожидать от леди, если постоянно увиливать от чашки кофе.
Сначала резиденту я о кражах не докладывал, но, когда Мишель стянула уже четвертую, решил все же рассказать. Чем дальше я углублялся в повествование, тем серее становилось его красивое лицо, оно постепенно принимало трагическое выражение, лоб покрылся морщинами, даже залысины стали больше, нос превратился в иронический крючок, рот кривила сардоническая улыбка. Он мгновенно постарел на несколько лет.
— Я на вас удивляюсь, — сказал он, сдерживая гнев. — Чувствуется, что вы никогда не работали в контрразведке. Неужели вы не видите, что вам готовят провокацию: она крадет пепельницу, врывается полиция, фотографы, вас арестовывают.
— Но ведь не я украл пепельницу. — возразил я слабо.
— Вы просто ребенок! Кто будет разбираться? Из-за вашей халатности мы получим очередную шпионскую сенсацию в прессе, уж Центр нам за это нахлопает!
В последнем я не сомневался: Центр всегда поправлял, направлял, давал втык, Центр всегда был прав, и знал это.
— Что же делать? Я как раз планирую попросить у нее голландский паспорт. И простить долг (деньги на поездку я уже всучил).
— Как что? — удивился резидент. — Прекратить встречаться в ресторанах. Ни дома, ни в ресторане. Либо найти такой, где не курят. Хотя. она может украсть и вилку, и вазу с цветами.
— Но она курит.
— Перетерпит. (Хохоток.)
— Кстати, я ни разу не видел таких ресторанов.
— Надо лучше изучать город, наверняка такие есть, ведь должны быть рестораны для некурящих!
«В Азербайджане», — подумал я зло.
— Разрешите идти?
— Пожалуйста, — сказал резидент.
Он снова стал красивым и даже добродушным.
…Сначала мы гуляли по улице, затем перешли в парк, вдруг заморосил мелкий дождик (к счастью, у Мишель был зонт). Разговор на улице среди прохожих и шумевших машин был совсем иным, чем за ресторанным столом, фразы не клеились, расползались, в этой обстановке не только просить бланк паспорта, вопросы неудобно было задавать. Проклятый дождик! Ну и совиная рожа, белая, противная, эти черви-бровки, ползучие гады, с такой выпить чашку кофе и дать деру, ну и харя! к тому же ворюга, и чего я с ней вожусь? подумаешь, паспортные бланки, велико счастье! Холодно, зябко, неужели я так и буду встречаться с этой финтифлюшкой на улице до самого конца командировки? Да катись она.
После встречи я направился прямо в начальственный кабинет.
— Опять украла?! — Он прочитал что-то на моем лице.
— Мне пришлось зайти к ней на кофе, — соврал я, нарушая все уставы и чувствуя себя преступником и врагом народа.
Он окаменел и оледенел. Надвинулась тяжелая пауза, и стало слышно, как мерно тикают напольные часы.
— Вы с ума сошли!
— Она купила по дороге ручную швейную машинку, и мне пришлось донести ее до дома. (Я долго думал перед этим, что бы такое придумать, и остановился на швейной машинке, хорошо, что не на трельяже с зеркалом.)
— Какой марки машинка? — Истинный контрразведчик въедлив и ценит детали.
— «Зингер». (Такая была у бабушки, единственное, что я знал.)
— Как она себя вела?
— Довольно любезно. Села рядом, налила кофе.
— И что? — Он занервничал.
— Как что?
— Не приставала?
— В каком смысле? — Я стал наивен, как дитя.
— Ну, положила руку на колено. или еще куда. — Он растопырил пальцы (что он имел в виду, до сих пор остается для меня загадкой).
— Поцеловала в щеку. Но по-братски.
— Как так по-братски? — Он начинал превращаться в своего трагического alter ego.
— Просто так, — нейтрально ответил я и для убедительности заморгал.
Он нахмурился и картинно забарабанил пальцами по столу, они были покрыты мелкими волосиками и чем-то походили на извивавшиеся бровки-червяки Мишель. Под черепом шла напряженная работа мысли.
— Дело приобретает опасный оборот, — сказал он. — Придется встречи с ней прекратить.
— А как же паспортные бланки? — возразил я, ощущая себя великим актером. — Мне кажется, это преждевременно!
— Давайте не спорить. Когда станете резидентом, будете руководить по-своему. А сейчас идите работать.
Я напустил на себя дымы обиды и печали и направился к двери (в душе играли оркестры счастья).
— Интересно, много ли у нее в квартире пепельниц? — спросил он, словно выстрелил в спину.
— Целая куча! — не растерялся я. — Весь дом завален пепельницами.
— Ну и шлюха! Сколько наворовала! Я с самого начала знал, что она — дрянь.
Я взялся за ручку двери.
— А при каких обстоятельствах она вас поцеловала? — Он не успокоился.
— Когда я уходил. На прощание. В щеку.
— Слава богу! — вздохнул он.
Мы оба были счастливы.
Полеты бонвивана
Нам с музыкой-голубою
Не страшно умереть,
А там — вороньей шубою
На вешалке висеть.
В Париже нужно жить, и только жить.
И не просто принимать пищу и вино, платить ренту, сдавать белье в прачечную и ходить на рынок — о нет! в Париже нужно наслаждаться жизнью, словно завтра налетит чума.
Любил бездумно крутить по центру, особенно в районе площади Этуаль, обожал вылететь по авеню Клебер на Елисейские поля эдаким фертом, чертовым миллионером (жаль, что у него скромный «Пежо»!) или медленно проехать по бульвару Капуцинов, словно все капуцины мира, разинув рот, наблюдают, как виртуозно он водит машину.
А вот по Монпарнасу лучше бродить пешком, нечего там пижонствовать на машине, засунуть руки в карманы — и мимо высокомерных «Ротонды» и «Дома» (в сущности, и не понаслаждался ими вволю, визитировал лишь с оперативными связями, а разве это удовольствие?). И тем более только и только на ногах по верхнему Монмартру, где дышалось по-другому, и у ног лежал весь невозможно прекрасный Париж. Там на пляс дю Тетр завертелось, как в сказке, с одной молодой красавицей, учительницей из родного Ельца, пудрил ей мозги, обхаживал луковым супом в раскаленных горшочках и с твердой сырной коркой, бараньими котлетками на косточках и бесподобным бордо замка дю Брейль Киссак.
Класс!
Давно не бывал в Ельце.
Патриархально, словно в глубокой старине, словно не восторжествовала советская власть, зелень выпирает из каждого двора, какие там яблоневые сады! какая рыбалка!
Правда, долго не пробудешь — завоешь от скуки.
Париж — всегда Париж, а весной от него сходишь с ума, и в Москву совершенно не тянет. Да разве там жизнь? Работа у черта на куличках, в загородном Ясеневе, квартира — в другом конце, в застроенном-перестроенном районе «Войковской», вот если бы жить на Тверском бульваре, а работать в здании «Известий» — тогда совсем другой коленкор! — не вставать в шесть утра, не лететь сломя голову к служебному автобусу, который ожидает у метро в семь и уже набит сонными коллегами.
О, как обрыдли их морды!
По Парижу Виктор Кузнецов мог крутить целый день без всякой устали, и когда его приятель Извеков в шутку спросил, уж не планирует ли он сменить профессию разведчика на водителя, тот ответил: «Дело в том, что за рулем в Париже я чувствую себя человеком! Человеком с большой буквы!»
И не врал.
Подъехал к дому в переулке у авеню генерала Леклерка, рядом был дивный супермаркет, где он и Дина любили базарить — так они и говорили: «Пойдем побазарим!» — запарковал машину и побрел по авеню.
Взгляд рассеянно упал на витрину, выхватил оттуда позолоченный торшер в виде вытянутой женской статуи, державшей над головой абажур с кистями.
Такое видел то ли в Венсане, то ли в Версале — почему раньше так пышно и роскошно строили и жили? а теперь всех под одну гребенку! — где кавалеры в камзолах и дамы в кружевных платьях, менуэты на зеркально блестевших полах, настоящая жизнь?