С бомбой в постели — страница 38 из 51

— Что бы ни случилось, Витя, я всегда буду любить тебя! — Дина, плача, прильнула к нему.

— Все обойдется, Динка, я же везучий!

Что обойдется? Он поехал в церковь, где шла служба, там помолился у икон, поцеловал руку батюшке, но долго оставаться в толпе не было сил, его тянуло назад, туда, где два тела — что с ними? а вдруг ничего, и хохочут оба: «разыграли!» (навязчивая мысль) — снова сел в «Шевроле» и стал просто крутить по московским улицам, хотел успокоиться, но руль уже жил по своим законам, совершенно неожиданно машина вырвалась на Успенское шоссе, хотел уехать, развернуться, но тянуло, завораживало, ехал и ехал, пока не остановился недалеко от поляны. Уже стемнело, он осторожно двинулся туда, увидел фигуры милиционеров и окаменел: двое несли носилки с телом, прикрытым простыней, только тогда он увидел на дороге «Скорую помощь». И вдруг он чихнул. Зажал рот, но снова чихнул.

— Эй, кто там? — молодой парнишка-милиционер уже прытко бежал в его сторону, он дернулся, побежал, ломая кусты, услышал сзади предупредительный выстрел, вокруг кричали, словно его преследовала целая стая, вдруг зацепился за торчавший корень и рухнул на землю. Навалились трое, скрутили руки.

— Это он! — Валя раскрыла глаза — о, как он обрадовался, что не убил ее!

Суд был коротким и закрытым (власти пеклись о престиже сотрудников органов, не дай бог, если народ прослышит, что они тоже.), за убийство мужчины он получил пятнадцать лет, не так уж и много — учли состояние аффекта, заслуги перед родиной, да и Валя не стала заваливать и показала, что все произошло чисто случайно, бросал, мол, бутылку, но попал в голову. Посадили его в общую камеру, набитую прожженными урками. Его холеная внешность и правильный выговор вызвали в камере хохот, почти сразу же к нему начали приставать, всячески унижали, он попытался отбиться, но драться не умел. Ночью его насиловали всей камерой, изгалялись друг перед другом, веселились до упаду. Нет, он не умер, но стал по-другому двигаться и говорить, словно уже его и не было, а какой-то механический человечек исполнял его функции, выносил парашу, подметал, а большей частью неподвижно сидел, уставясь в одну точку. Напрасно Жерар Камбон выходил на запасные встречи и явки, напрасно посылал условные вызовы — агент исчез, и этому не было никаких объяснений. В Париже царила паника: заболел? срочно уехал? испугался и решил прекратить работать?

— Мы должны его найти! Снова выезжайте в Москву, попробуйте позвонить ему домой, узнать у жены, вы же знакомы с нею.

И снова Москва, и вечный страх, что тебя выследят и схватят, и мокрые от волнения руки, сжимавшие трубку телефона-автомата.

— Могу я поговорить с Виктором? — Жерар не представлялся.

— Его нет дома. — осторожно ответила Дина.

— А когда он будет?

— Он в командировке. А кто это говорит? — она узнала голос Жерара по акценту.

— Его знакомый. — и он положил испуганно трубку.

Дина жила в постоянном страхе за судьбу мужа, свидания с ним были редкими и оставляли у нее жуткие впечатления. Иногда она звонила бывшим коллегам мужа, те выказывали свое сочувствие, говорили осторожно, витиевато — дело Кузнецова и так черным пятном легло на всю разведку. А вдруг помогут? Дина не верила в вину мужа, ей казалось, что он пал жертвой странной, таинственной интриги, а тут еще звонок Жерара, не пожелавшего представиться. Сняла трубку и связалась с бывшим покровителем Александром Александровичем, уже вершившим французские дела в должности начальника отдела.

— Александр Александрович, здравствуйте! Это жена Кузнецова. Сейчас один человек интересовался Виктором, явно с иностранным акцентом.

— Кто такой?

— Он не сказал. — Дина решила не высказывать своих подозрений. — Как там Виктор? Я хотела поехать во Владимир, но мне не дают свидания.

— Пока потерпи. Мы будем давить, чтобы ему срезали срок.

— Спасибо.

Шеф многозначительно посмотрел на своего заместителя Извекова, дымящего «Голуазом», информация Дины не представляла ничего нового: телефон прослушивался, и Извеков только что завершил установку Жерара Дюкса, который оказался Жераром Камбоном, известной разработкой Кузнецова. Почему этот француз регулярно наезжает в Москву под чужой фамилией? Чем объяснить его поиски Кузнецова? Подозрение накладывалось на подозрение, заодно Извеков припомнил, что Кузнецов вывез из Парижа хорошую мебель и картины. А «Шевроле»? Откуда такие деньги?

Шефа эти доводы в восторг не привели.

— У меня тоже мебель из Парижа, значит, я — французский агент?

Возможно, подумал Извеков, мечтавший занять место шефа, кто знает, если всю историю раскрутить, то может выползти на свет такая правда, что Александр Александрович загремит в провинцию за развал работы с кадрами.

Извеков стал муссировать это дело, к неудовольствию начальника отдела — кому приятно, если в родную нору залез чужой «крот»? Самое ужасное, что в таких делах сложно давать отбой: сразу возникает подозрение — почему? Шефу пришлось скрепя сердце идти в фарватере у сверхбдительного заместителя. Решили провести встречу и поговорить по душам, выехали во Владимир. Он стоял перед ними, мертвенно-бледный, равнодушный ко всему на свете, выжатый-перевыжатый лимон, ничего общего с жизнелюбом, которого они знали.

Допрос повел Александр Александрович: вкрадчиво, нежно, с улыбкой, с участием, с желанием помочь, спасти из тюрьмы — известные приемчики, к ним еще легкая провокация, мол, арестовали Камбона, который признался во всем. Впрочем, старались напрасно, Кузнецов не стал запираться, с ходу выложил все детали, рассказывал безучастно, словно о другом человеке. Признался в работе на французскую разведку, а что еще надо?

Военный трибунал, измена родине, вышка.

Было неинтересно слушать судью с генеральскими погонами, в голове крутилась улочка с виноградниками в Монмартре, по которой он шел с Константином Щербицким, светило солнце, и тот рассказывал ему о виноградниках в Крыму, из которых он отстреливался от наступавших красных. Что Крым, если существует Париж, дегустации в музее вина, прогулки по улочкам Латинского квартала, где девушки улыбаются в упор, попыхивая сигаретками.

Увели, перевезли, спустили на лифте, он шел по коридору в сопровождении трех конвойных, указали на дверь, он открыл ее и сразу же получил пулю в затылок.

Все закончилось, душа отлетела, и в небе звучало:

Белая гвардия, белая стая,

Белое воинство, белая кость.

Влажные камни травой зарастают.

Русские буквы — французский погост.

Грехопадение

Мы не можем уподобиться трусливым немецким социал-демократам, делающим вид, что у человека нет половых органов.

Фридрих Энгельс

Всемирный фестиваль молодежи 1957 года ворвался в Страну Советов с ликующим триумфом, поднял всех на дыбы: экзальтированные поклонницы затанцовывали негров на городских площадях, всюду были взаимные объятия и поцелуи, уверения в преданности делу мира и борьбе с поджигателями войны. Изголодавшиеся массы рвались взглянуть на диковинные одежды, на живых стиляг, на отвлекавший от высоких идеалов, развратный рок-н-ролл. Народ открывал Запад, носил на руках гостей, а одна юная трактористка бросила в подарок велосипед прямо в тамбур фестивального поезда, чуть не прикончив американского гостя, — хорошо, что под рукой у нее не оказался трактор.

Я заканчивал институт, я уже подрабатывал с интуристами, и посему был включен в число толмачей и закреплен за шведской делегацией, считавшейся своенравной, капризной, развратной и особо опасной в идеологических битвах из-за «шведского социализма». Всю группу переводчиков возглавлял сотрудник Комитета молодежных организаций (КМО), а вот замом при нем состоял некий Владимир Ефимович, роста малого, человек обходительный и загадочно таинственный. Я сразу же вычислил его принадлежность к могущественной организации. С некоторых пор невнимание КГБ ко мне стало казаться даже оскорбительным (потом лишь я узнал, что детей чекистов старались к работе не привлекать).

На фестивале предстояли ожесточенные идеологические бои, ясно, что Запад наводнит страну шпионами и диверсантами, а как же я? Останусь в стороне от этой смертельной борьбы? Позор! И я ринулся к Владимиру Ефимовичу. Как же так? Я, комсомолец и сын чекиста с 1918 года, участника и Гражданской, и Отечественной, я тоже хочу бороться с врагами! Осторожный В. Е. обещал подумать (нужно было время на проверку). Фестиваль уже бурлил, шведов мы встретили на границе у Выборга, я боялся за свой корявый шведский, но угроза пришла с другой стороны: в стокгольмском вагоне путь мне преградила загорелая, пахнувшая одуряющими кремами ножка, и голосок с верхней полки (в полутьме я разглядел лишь соломенного цвета волосы) пропел совсем не по-шведски «How are you?» — я замер от страха, ведь в моих глазах даже легкий роман с иностранками был равносилен чуть ли не попытке взорвать Кремль.

На вид меланхоличные шведы доставили массу непредсказуемых хлопот, ибо в первый же день надрались до положения риз и объелись бесплатными харчами (столы под тентами в районе гостиницы «Алтай» ломились от черной и красной икры, севрюги, балыка и других яств, поглощение которых не ограничивалось), исстрадались животами, заделали туалеты и полностью разрушили весь график мероприятий. Правда, и без этого хаос на фестивале стоял превеликий: выпив лишь стакан водки, западники сходили с рельс — кто-то крутил на улицах непотребные роки, а кто-то собирал незрелых советских юношей и вещал о свободе и демократии. Много головной боли доставляли женолюбивые, вечно гогочущие негры — запустили козлов в огород!

Уже на исходе фестиваля (я изнемог от ожидания — так жаждал быть сексотом!) Владимир Ефимович пригласил меня в кабинет и сообщил, что просьбу мою уважили, теперь передо мною широкая дорога работы с иностранцами. Начали мы осторожно торпедировать посольство Швеции, разумеется, в свои двадцать три, при всей вольтеровской эрудиции и фрэнксинатраском обаянии, я вряд ли мог бы охмурить опытного дипломата, а посему бросили меня на юных дам — слабое звено в цитадели. Первую хитроумнейшую комбинацию провели в «Советской». Там, отражаясь в царственных зеркалах бывшего «Яра», симпатичный Петя, верный агент КГБ и давний друг шведского посольства, кушал в компании двух шведских секретарш и офицера безопасности. Тут нежданно-негаданно в ресторан заскочил я, по легенде — процветавший бонвиван, и прошел чуть рассеянно меж столиков, в мыслях о свежей спарже и замороженном шампанском в серебряном ведрышке. Естественно, на столик с агентом Петей и шведами я даже не взглянул (оценим тонкость!), и Пете пришлось вскочить, побежать за мной с воплями радости, обнять, прижать к груди — встреча детей лейтенанта Шмидта! — притащить за стол и представить блондинистым фрекен и подпившему герру с мордой обиженного бульдога. Унылые шведки мгновенно не зажглись (мы списали это на присутствие офицера безопасности, ибо кто мог устоять перед моими чарами?), никто из них, увы, не подмигивал мне многозначительно и не жал жарко ногу под столом. Через неделю по указанию свыше я позвонил одной из них, ухитрился вытянуть в ресторан, а на следующий день был приглашен домой на кофе (о, вожделенный миг!). Пахло не жарким сексом, а скорбью и похоронами, к тому же явилась суровая подруга (о «любви втроем» я в целомудрии своем даже не слышал). Нервно позванив