Поэтому, когда устанавливались новые стандарты, прежде чем вводить их в действие, мы постоянно консультировались с соответствующими работниками Госплана.
Вознесенский был чрезвычайно оперативным человеком и обладал исключительно высокой работоспособностью. Собеседника он понимал с полуслова и, если кто-то начинал разглагольствовать, без лишних церемоний останавливал его и говорил: «Все это понятно, переходите к существу вопроса». Как-то мне нужно было получить письменное распоряжение по одному вопросу, в решении которого были заинтересованы и Госплан, и Комитет стандартов. Вознесенский предложил тут же, у него в кабинете, написать текст этого распоряжения. А когда я написал его и протянул ему проект, Вознесенского позвали к телефону. Разговаривая по телефону, он знаком позвал меня и, прикрыв ладонью телефонную трубку, сказал:
— Берите карандаш. Я взял.
— А теперь с этого слова и дальше вычеркивайте. Нельзя писать так длинно. — Текст распоряжения получался короче и яснее. — Теперь скажите, чтобы его перепечатали, и я подпишу.
…Работников комитета часто приглашали на заседания в Госплан. На одном из таких заседаний рассматривался вопрос об отгрузке угля с Коркинского угольного месторождения на Челябинскую электростанцию.
Месторождение разрабатывалось открытым способом, уголь залегал по существу на поверхности. В результате сильных дождей потоками воды в угольные карьеры было занесено много земли, и зольность угля, которая и так была высокой, вышла за установленные стандартом пределы.
— Пересмотрите нормы на зольность углей, дайте возможность отгружать уголь, иначе остановится Челябинская электростанция, прекратят работу все заводы Южного Урала, — требовали угольщики.
— Нельзя отправлять на станцию уголь со столь высокой зольностью. Зольность коркинских углей и так поднята до недопустимой величины, поступающее на электростанцию топливо только по наименованию можно считать углем, — раздавались протестующие голоса энергетиков.
— Рассмотрите вопрос и примите решение об отгрузке угля, — предложил нам Вознесенский.
— Не можем. — Почему?
— Потому, что пересматривать стандарт нет оснований. Речь идет о том, как поступить с углем, загрязненным песком и землей в результате того, что карьер был залит водой. По этому частному случаю решение следует принимать не Комитету стандартов, а какому-то другому правительственному органу, может быть, Госплану или Совету Народных Комиссаров.
Разгорелись жаркие споры. Представители Комитета стандартов настаивали, что к пересмотру стандарта этот случай не имеет никакого отношения.
В таких горячих спорах обычно и отыскивались и принимались решения по многим вопросам, а вопросов, охватывающих все отрасли народного хозяйства страны, было много, они возникали непрерывно, иногда неожиданно. Все это требовало большого напряжения от госплановцев и от самого Вознесенского.
Однажды, когда я уже собрался уходить домой — шел третий час ночи, — раздался телефонный звонок. Звонил Вознесенский:
— Прошу вас прибыть ко мне в Кремль, у меня будут строители — они ставят вопрос о том, чтобы поручить утверждение стандартов по строительству Комитету по делам архитектуры. Как вы на это смотрите?
— Возражаю.
Вознесенский был чем-то взволнован, мой ответ ему явно не понравился:
— Вот приходите и возражайте здесь, на совещании, но вам для возражений следует иметь убедительные доводы.
Ровно в три часа ночи я был в кабинете Вознесенского.
— На вас жалуются, — сказал Вознесенский. — Вы без серьезных оснований отклоняете проекты стандартов, разработанные строителями. Чего вы цепляетесь за право утверждать стандарты по строительству? Вы ведь не знаете этого дела — вы не строитель, а металлург.
— Вы что же предлагаете, чтобы строители утверждали стандарты по строительству, машиностроители — на машины, а нефтяники — на нефтяные продукты? — возразил я. — Такая практика уже была, но она осуждена, почему и был создан Комитет стандартов. Что же, ликвидировать комитет?
— Я предлагал создать Комитет стандартов, а не вы! — в запальчивости вырвалось у Вознесенского.
— А я и не претендую на авторство, меня назначили на работу в комитет, когда решение о его организации уже было принято. Если вы считаете комитет полезной организацией, тогда ваше отношение надо отнести лично к его председателю. За последние дни я трижды встречался с вами, и каждый раз вы говорили со мной в повышенном тоне.
Вознесенский поднялся и, обращаясь к участникам совещания, в раздражении проговорил:
— Чего он от меня хочет, в чем он меня обвиняет? Я к нему плохо отношусь! Да знаете ли вы, что я хочу предложить вам быть моим заместителем?!
Я был немало удивлен. Но потом посчитал, что Вознесенский сказал эти слова в некотором запале. И, когда заседание кончилось, я вместе с другими поднялся и направился к двери.
— Подождите, мне надо с вами поговорить, — услышал я голос Николая Алексеевича.
Я подошел к нему.
— Так вы все-таки пойдете ко мне заместителем по металлургии?
— Но ведь у вас есть заместитель по металлургии, Кузнецов.
— Кузнецов перегружен сверх всякой меры. Вы поделите работу с Кузнецовым — он оставит за собой производство металла, а вы будете заниматься его потреблением. Как вы на это смотрите?
— Нет, не пойду.
— Почему? Обиделись?
— Не буду скрывать, обиделся. Но причина не в этом. Я не представляю, чем мне конкретно придется заниматься в качестве вашего заместителя.
— Я вам сказал — будете заниматься изучением потребления металла и осуществлять контроль за расходом его в стране. Подумайте. Сейчас уже поздно — идите спать и не сердитесь на нас, грешных.
Мы попрощались, «Какую титаническую работу он ведет уже много лет! — подумал я. — Мне нельзя было вести с ним разговор в такой резкой форме. Мы не бережем людей, отдающих все для дела. Они горят на работе, и Вознесенский — один из них». И все-таки я твердо решил в Госплан не переходить.
А через два дня после этого разговора Вознесенский снова вызвал меня, но только не в Госплан, а в Совнарком.
В кабинете он был один. Поздоровались. Вознесенский начал излагать суть дела:
— Нам необходимо учредить контроль за расходом металла. Я имею в виду организацию глубокого, а не поверхностного контроля. На машиностроительных заводах мы много металла переводим в стружку. Конечная деталь отличается по весу от того куска металла, из которого она изготовлялась, в несколько раз. И у меня создается впечатление, что в ряде случаев основным продуктом производства является металлическая стружка, а побочным — необходимые детали. Вы знаете, как много металла нам нужно и какую нужду мы в нем испытываем? Мне думается, что следует пересмотреть многие технологические процессы производства — и на металлургических, и на машиностроительных заводах. Нам необходимо будет изготовлять для машиностроения такие профили металла, которые можно будет использовать с минимумом их обработки, а на машиностроительных заводах создавать такие процессы, которые позволят значительно снизить механическую обработку металла или даже совершенно исключить ее из технологического цикла. Дело, как видите, большое и очень важное. Мы дадим вам большие полномочия. Вы будете моим заместителем и главным контролером Советского Союза за рациональным расходом металла. Подумайте над этим предложением.
Пленные на улицах Москвы
Между тем перелом в войне был полностью завершен после разгрома немецко-фашистских полчищ под Курском и Орлом и с выходом наших войск на Днепр.
В 1944 году началось наше наступление — на севере, на юге и в центре фронта, где мы имели дело с мощной группой армии «Центр». Однако и здесь у противника все затрещало и стало разваливаться. Чувствовалось, что война пошла к концу.
Как-то днем 17 июля 1944 года я проходил по улице Горького. К этому времени Москва снова стала многолюдной. Эвакуированные возвращались в родные пенаты, но прежнего, довоенного оживления на улицах еще, конечно, не было.
И вдруг я увидел большую массу людей, передвигавшуюся от Белорусского вокзала в сторону площади Маяковского. На тротуары высыпал народ.
— Что это такое? — спрашивал один другого, видя немцев в военной форме.
— Ведут пленных, — пояснил кто-то.
Вот из массы выделился высокий, с длинной шеей, с небольшой продолговатой головой, с рыжей, давно, вероятно, нечесанной шевелюрой. Семеня ногами, он догонял шедших впереди и медленно вертел головой из стороны в сторону.
— Раса господ! — проговорил стоявший рядом со мной, отвернулся и сплюнул.
— А ведь тоже, видимо, людьми были, — услышал я голос пожилой женщины.
«Вот до чего доводит захватническая война, — подумал я. — Происходит процесс обесчеловечивания человека».
Все, стоявшие на тротуаре, были ошеломлены. Последние пленные уже прошли, а народ еще долго не расходился.
И вдруг откуда-то появились машины для чистки улиц, стали поливать асфальт, а огромные круглые щетки, вращаясь и как бы ворча, гнали потоки мутной жидкости. Это казалось каким-то символом — смывается фашистская нечисть с лица земли.
В тот день много было разговоров об этом «параде» пленных. «Неужели все же были когда-то Гете и Шиллер?» — услышал я разговор за столом, когда пришел обедать в столовую.
Вспомнилась строфа из Шиллера:
Из года в год в начале мая,
Когда не молкнет птичий гам,
Являлась дева молодая
В долину к бедным пастухам.
Перед глазами возник образ девушки, появление которой несло всем радость жизни. И тут же предстал другой образ — смотрительницы из концентрационного лагеря «Освенцим», женщины-садистки, которая изощренно издевалась над узницами.
Что же произошло в Германии?
Я вспомнил Картхаузен, старика Хайнриха Фромана, владельца домика, где мне приходилось бывать. Хайнрих Фроман был человеком большой души. В свое время он мне помог, можно сказать, выручил. У меня заболела коклюшем дочка, и врач предложил вывезти ее из Эссена. «Здесь она у вас не поправится. В этом городе даже здоровому человеку трудно дышать. Увезите ее на два-три месяца куда-нибудь в сельский район — подальше от заводов. Ну, хотя бы в долину Лана».