Мне порекомендовали Картхаузен и настойчиво убеждали обратиться там к Фроману. Фроман держал небольшой пансион.
Я приехал и, разыскав Фромана, сказал ему, чем вызван мой приезд. Он предложил мне комнату.
Когда же другие жильцы пригрозили ему, что уйдут, так как приехали отдыхать и не намерены слушать постоянный кашель, Фроман твердо заявил: «Этого я не сделаю. Ребенок болен. Ей необходимо быть здесь, и она должна здесь остаться».
А ведь это было уже в то время, когда Гитлер пришел к власти. Такое отношение к людям из Советского Союза было чревато для Фромана большими неприятностями. И все же высокие человеческие чувства взяли верх над страхом за свою собственную судьбу.
В те трудные для меня годы не один Фроман, рискуя собой, оказывал мне посильную помощь и проявил хорошие человеческие чувства. Вспомнились семьи Сассе в Вецларе, Рауе в Эссене и многие другие.
Что же все-таки произошло? Каким путем удалось Гитлеру совершить это перевоплощение: вбить в головы людей человеконенавистничество, пробудить звериную ненависть к другим народам.
И опять воспоминания перенесли меня в прошлое.
Как-то летом 1933 года я опять заглянул к Фроману в Картхаузен.
— У меня был один из бывших членов нашего рейхстага, — сказал он мне. — Он вернулся две недели назад из концентрационного лагеря. Я его давно знаю. Он хороший человек. У него два железных креста — их ему лично кронпринц приколол к груди — за отличия в боях под Верденом. Он хотел бы с вами поговорить. Вероятно, в воскресенье он будет у меня.
И в воскресенье, когда рано утром я возвращался из леса, где прогуливался до завтрака, меня встретил знакомый Фромана. Он рассказал мне тогда много историй о немецких школах начала 30-х годов. Это были страшные истории о том, как школьникам вдалбливали в головы нацистские идеи, воспитывали в них презрение к людям других национальностей. Это делалось каждодневно, методически. Каждый день молодежи внушались сумасбродные теории о превосходстве германской расы над всеми другими.
С горечью говорил мне член рейхстага о том, что национал-социалисты развращают молодежь и хотят превратить ее в животных.
И, видимо, Гитлеру это в какой-то мере удалось.
Один из стоявших рядом со мной и тоже переживавших виденную картину в раздумье произнес:
— Вспомните выступления Геббельса, когда он изгонял из лексикона своих слушателей даже само слово «культура». «Когда я слышу слово «культура» — я хватаюсь за револьвер», — говорил он.
Да, подумал я, прошло менее десятилетия с тех пор, как Гитлер пришел к власти, — и вот результаты: эта колонна не то людей, не то зверей, мечтавших еще недавно совсем иначе войти в Москву, войти на правах хозяев-завоевателей.
Не вышло!..
Встречи с А. А. Фадеевым
С Александром Александровичем Фадеевым я был знаком с начала двадцатых годов, когда он некоторое время учился в Московской горной академии, там же, где и я. Но потом наши пути разошлись. Фадеев целиком ушел в литературу, я — в науку, в производство и во многое другое, что связано с этими областями человеческой деятельности.
И так уж получилось, что в военные годы я, пожалуй, встречался с Фадеевым чаще, чем в предвоенные. Иногда он по старой дружбе заходил ко мне в Комитет стандартов. Как-то — это было, вероятно, в феврале или в марте 1945 года — мы вместе шли по улице.
— Только что вернулся из Донбасса. Пишу новую вещь, — сказал он мне. — Обнаружилась героическая эпопея с трагическим концом о работе группы нашей молодежи в тылу у гитлеровцев. Без волнения нельзя слушать, что совершали юноши и девушки в тылу врага. Не знаю даже, как удастся мне все это изложить. Одним словом, начинаю писать повесть. Условно назвал ее «Молодая гвардия».
Мы расстались с Фадеевым у здания ТАСС.
А через неделю снова встретились. Случайно, просто на улице. Он шел вместе с Сергеем Михалковым и Валентином Катаевым. Раньше я ни с одним из них не встречался и не был знаком.
— Знакомьтесь. Мой друг по Горной академии — учились вместе, — представил меня Фадеев.
День был теплый, солнечный, с улицы в промерзшие за зиму дома не хотелось уходить. Мне было по пути, и дальше мы пошли вчетвером. У Фадеева настроение было хорошее, он все время шутил и подтрунивал над Катаевым. Катаев был, видимо, немного простужен и постоянно сморкался, вынимая из кармана что-то длинное и никак не похожее на носовой платок.
— Во что это ты сморкаешься? — спросил Фадеев.
— В штору для окна.
— Это что же, для оригинальности, что ли? — вновь спросил Фадеев.
— При чем тут оригинальность? Просто забыл положить в карман носовой платок и решил не возвращаться за ним домой, а купить Зашел в магазин и спросил, нет ли носовых платков, а продавщица на меня так посмотрела, как будто бы я попросил ее дать мне говорящего карася. «Что вы, не знаете, что ли? Их уже несколько лет нет». — «Тогда дайте мне кусок какой-нибудь мануфактуры», — сказал я. «Мануфактурой не торгуем, у нас только готовые вещи». Я увидел на полке что-то изготовленное из ткани и спросил: «А это что там лежит у вас?» — «Это шторы для окон». — «Дайте мне одну». — «Продаем только парой». Пришлось платить за пару, а взял одну. Вторую оставил на прилавке, сказал, что зайду за ней, когда первую использую. А знаете, удобно — кусок большой, всегда найдешь сухое место.
Все рассмеялись.
— Тебе еще повезло — штора подвернулась, а если бы это было детское одеяло, что бы ты стал делать?
Катаев молчал и тщательно втискивал в карман штору.
Я спросил Фадеева, как у него продвигается дело с «Молодой гвардией». Улыбка моментально сошла с его лица. Он нахмурился и, наконец, произнес:
— Трудно пишется.
Михалков и Катаев распрощались с нами, а мы с Фадеевым пошли дальше. Я заметил, что говорить ему было тяжело, но все же, наверно, хотелось поделиться своими затруднениями.
Некоторое время шли молча.
Затем Фадеев заговорил:
— Богат наш русский язык, а вот слов, нужных для того, чтобы писать о героизме этой молодежи, не могу найти. Три строчки напишу, а пять вычеркну. Для того, чтобы эту вещь писать, нужны не чернила, кровью сердца писать надо!
Передо мной был совершенно другой Фадеев, не тот, кто еще несколько минут назад шутил с Катаевым и заливался раскатистым смехом. Сейчас он был серьезен, собран, почти суров.
— Какие это люди! — повторил он несколько раз. — Я тщательно опросил многих, кто их хорошо знал. Собрал большой материал о героических подвигах молодогвардейцев. Но не знаю, справлюсь ли с этим делом. Хотя у меня две главы и написаны. Пишу третью, но как начну перечитывать написанное, так переписываю вновь.
Мы дошли до улицы Горького.
— Ты в свой комитет?
— Да.
— Я тебе позвоню на следующей неделе. Хотелось бы поговорить.
Глаза у Фадеева горели таким огнем, которого я раньше в них не замечал.
А через неделю он позвонил мне в комитет:
— Хотел бы почитать то, о чем я тебе говорил на прошлой неделе. Первые три главы у меня отработаны. Может быть, можно было бы у тебя собраться, как тогда, в Горной академии. Я бы почитал, а вы послушали. Хорошо, если бы ты собрал тех, кто слушал мои прежние вещи. Так хотелось бы почитать эти главы тем, кто слушал когда-то и «Разгром», и «Последнего из удэге».
В давние годы свои первые вещи Фадеев читал у меня. Я первым из нашей группы женился, и у меня была небольшая отдельная комната в студенческом общежитии.
Стали вспоминать, кто был на тех, давних читках: Иван Тевосян, Иван Апряткин, братья Блохины, Алексей и Николай, Феликс Зильбер.
— Попробуй связаться с ними, тебе это проще, чем мне, — попросил Фадеев.
Я согласился, хотя и предупредил, что это теперь не так-то просто: раньше слушали студенты, а теперь все они — люди, занимающие крупные посты, и у каждого времени в обрез.
— А ты все же попытайся! Так хочется именно им почитать!
Мы распрощались, условившись снова созвониться. Иван Тевадросович Тевосян, когда Фадеев читал свою первую вещь, повесть «Разгром», был студентом. А теперь он — нарком. Найдет ли он хоть несколько часов свободного времени, чтобы прийти и послушать Фадеева? Вряд ли.
«Попробую позвонить», — решил я.
В телефонной трубке услышал знакомый голос:
— Ты же знаешь, как трудно выкроить время, Боюсь подвести.
Тевосян и раньше всегда был занят. Когда другие студенты шли в кино или в театр, он обычно отказывался. Всегда был занят. Если не сидел за книгой, то находился на заседаниях в райкоме, или на партийных собраниях, или совещаниях где-нибудь в районе.
По тону его голоса я почувствовал, что Тевосяну очень хотелось бы повидаться и провести с нами хоть несколько часов, но у него всегда служебный долг был превыше всего. Свои чувства и желания он умел подавлять.
— Нет, все-таки не могу! — услышал я его отказ в конце разговора.
Иван Семенович Апряткин окончил Московскую горную академию и сразу после защиты дипломного проекта уехал на Уралмашзавод в Свердловск. Последний раз мы вместе с Фадеевым встречались с Апряткиным в 1937 году. Тогда Тевосян предложил ему работать в Наркомате оборонной промышленности, и он приезжал в Москву на переговоры. Но затем снова уехал в Свердловск, и больше мы его не видели. Фадеев и Апряткин в студенческие годы были большими друзьями…
Феликс Зильбер переехал в Ленинград. Он бы обязательно пришел, но как его вызвать из другого города? Остается Николай Блохин. Старший Блохин — Алексей, также большой друг Фадеева, умер в 1942 году, а Николай жив, здоров, был главным инженером завода «Электросталь», а теперь работает в Наркомате черной металлургии вместе с Тевосяном.
Звоню Николаю.
— Приду. Обязательно приду. А можно с женой? Кстати, я тебя с ней и познакомил бы.
Ну, наконец-то хоть один из прежних могикан завербован.
Кого же еще пригласить? Поговорить с Завенягиным? Он тоже однажды был на подобном чтении. Правда, Завенягин теперь тоже крупное начальство, заместитель наркома внутренних дел. Может быть, все же поговорить с ним?