Прошло три года. Мы стали готовиться ко II Женевской конференции. Это было уже в 1958 году. Тогда я тоже собирался выступать с докладом о будущем атомной энергетики Советского Союза.
Я подготовился, и, откровенно говоря, мой доклад мне нравился. Так как он был одним из основных докладов, для него отвели 20 минут. На репетиции в Москве за двадцать минут изложил содержание доклада. Но не успел я закончить последнюю фразу, как Игорь Васильевич вскочил и крикнул:
— Этот доклад не пойдет! Ну что вы там общие слова говорите? Это и без вас все знают. Вам надо над докладом еще поработать.
Откровенно говоря, я очень обозлился. Мне казалось, что Игорь Васильевич зря придирается ко мне. Потом, поостыв, я стал вспоминать каждое гневное слово Курчатова и увидел, что он действительно прав, что с таким докладом в Женеву ехать нельзя. Тогда я все переделал, мы опять собрались, я опять прочитал доклад…
— Доклад плохой, — сказал Курчатов, — но его можно исправить. Я думаю, надо переработать такую-то часть, такую-то часть, такую-то часть. — И он начал перечислять, какие разделы доклада надо переработать. — Вот это, это, это, — опять последовал ряд перечислений, — опустите. И надо включить новые материалы, которых в докладе нет…. — И он рассказал, что именно надо включить.
Я сделал третий вариант. Когда прочитал его Курчатову, он сказал:
— Ну что же, вот этот доклад, если его исправить, если над ним поработать, можно будет представить на конференцию.
Только пятый или шестой вариант доклада был принят Курчатовым…
Надо сказать, что сам он никогда длинных речей не произносил. Все его выступления были короткими. Он говорил экспромтом, специально речей не готовил, не писал. Я не помню ни одной его писаной речи: у него на это не хватало времени. Но резонанс от каждого его выступления был огромным.
Когда Курчатов выступил в Харуэлле, я находился в США: там докладом Курчатова были буквально ошарашены. Мало кто знает, какое влияние оказал его доклад на положение дел в этой области в крупнейших странах мира.
Помню, что, когда я приехал в Брукхавенскую национальную лабораторию на Лонг-Айленде, чтобы повидаться с некоторыми известными учеными, никого из них на месте не оказалось. Я спросил тогда:
— Где у вас находится такой-то ученый? Мне отвечали:
— Он работает сейчас в другом месте.
— А где такой-то?
— Его у нас уже нет.
— А такой-то?
— Он тоже работает в другом месте.
Создалось впечатление, что происходит концентрация ученых для выполнения каких-то новых работ и что их из Брукхавенской лаборатории направили в другие места.
Потом американцы мне сказали:
— После выступления Курчатова у нас в спешном порядке стали создаваться новые центры по управляемым термоядерным процессам.
Таких центров только в Соединенных Штатах возникло четыре.
Уже много позже я попал во Францию и, объезжая французские атомные объекты, встретился с известным французским физиком Юбером. Он мне сказал:
— У меня было очень трудное положение: не давали достаточно денег для постановки исследовательских работ. А после выступления Курчатова в Харуэлле меня пригласили «наверх» и спросили, сколько мне нужно средств, чтобы поставить эти исследования.
Одним словом, доклад Курчатова вызвал цепную реакцию во всем мире. После его доклада в США и в основных европейских странах отношение к исследованию управляемых термоядерных процессов резко изменилось. Этот факт хорошо известен среди ученых.
Азарт
Примерно первые десять лет, которые я проработал с Игорем Васильевичем, вспоминаются временем непрерывной, поглощающей все силы работы. Мы трудились, что называется, как проклятые, проводили дни и ночи, занимались вполне конкретными делами.
Мы понимали, что нам необходимо решить проблему в кратчайший срок. Чем скорее мы сделаем это, тем больше будет уверенности в том, что удастся устранить смертельную опасность, которая могла нависнуть над нашей страной.
Поэтому все работы проводились на предельных скоростях. Это накладывало особый отпечаток на все, в том числе и на взаимоотношения людей. В это время мы даже разучились обижаться друг на друга. Обижаться казалось такой мелочью!.. Проблема так нас поглощала, задача была настолько важной, настолько большой, что отнимала все время и все силы. Мы прекрасно понимали, что неудачи не может быть — должна быть только удача. Неудачи нам никто не простит. И если мы иногда шутили, то это была только реакция организма на то чудовищное нервное напряжение, под тяжестью которого мы все время находились.
Излишне говорить, что Игорь Васильевич был занят не меньше, а больше других. Но уж если вспоминать о шутниках, то прежде всего приходит на память сам Курчатов. Я бы даже сказал больше: Игорь Васильевич был озорником — он любил озорничать…
Курчатов был человеком чрезвычайно эмоциональным. Он легко, что называется, «загорался». Чувства изливались из него как поток частиц высокой энергии. Вызвать этот поток внутренней неукротимой энергии мог даже самый незначительный повод.
Как-то я сидел с ним на одном из заседаний, когда обсуждался сложный вопрос, по которому у нас еще не сложилась общая точка зрения. И вот, когда один из участников совещания изложил свои соображения, которые Курчатов разделял, — стал выступать его противник и разбивать один довод за другим. Говорил он со страстью, оснащая свою речь остроумными сравнениями. Игорь Васильевич заерзал на стуле, как будто бы его двигали бушевавшие в нем страсти, глаза у него заискрились, и он стал выкрикивать:
— Вот дает!.. Вот дает!..
…Курчатов бывал у нас дома, на московской квартире, бывал и на даче. Совершенно естественным был его звонок с предупреждением о визите. Но он мог приехать и без звонка.
Как-то мы сидели на даче и ужинали. Вдруг открылась дверь, на пороге появился Игорь Васильевич и произнес:
— Вот и я. Не опоздал?
Дача Курчатова была совсем по другой дороге, о приезде он не предупредил, и мы его совсем не ждали. Но его любили в нашей семье и тоже называли Бородой. Мы поздоровались, и я сказал:
— Садитесь ужинать.
— Сяду-сяду. У вас, кажется, пирожки? — Потом обратился к моему сыну: — Ну, Юра, неужели мы не справимся с этой тарелкой?
«Тарелка» была большим блюдом, пирожков там было видимо-невидимо — с капустой, с мясом и еще с чем-то.
Жена моя сказала:
— Игорь Васильевич, да тут около сотни.
— Ну как, Юра, дошибем?
Игорь Васильевич был азартным человеком: уж если он что-то делал, то даже в малом приходил в азарт. И в тот вечер, пока последний пирожок не был уничтожен, он не успокоился. Хотя, надо сказать, гурманом он не был: когда голоден — ну схватит какой-нибудь бутерброд. Часто он просто забывал поесть. Иногда заскочит ко мне в кабинет и скажет:
— Вы не можете заказать мне чего-нибудь поесть? Страшно есть хочу. — И начинал жадно поглощать принесенные бутерброды.
— Игорь Васильевич, а вы вообще сегодня завтракали?
— Знаете, я сегодня рано выскочил, надо было заняться многими делами. — И он начинал перечислять, где был, с кем говорил, с кем советовался.
Работа поглощала все его время, о себе он забывал. Но случались и такие дни, когда Курчатов, как он в шутку говорил, хотел культурно провести время. Я вспоминаю, как однажды в четверг он пришел ко мне:
— Василий Семенович, давайте субботу культурно проведем.
— Что вы имеете в виду?
— Во-первых, пойдем в консерваторию и послушаем Рихтера. А потом отправимся к вам домой, мне разведка донесла, что у вас есть бутылка рома.
Не знаю уж, откуда ему стало известно, но бутылка рома и правда была: я только приехал из-за границы и как раз привез французский ром. Надо еще заметить, что Курчатов всегда пил очень немного, а в последние годы спиртного совсем в рот не брал. Я ответил:
— Разведка правильно донесла. А кто еще будет?
— Ну, вот вы, ваша жена Наталья Арсеньевна, моя жена Марина Дмитриевна. Мы вчетвером и проведем этот вечер.
— А кто в консерваторию билеты достанет?
— Билеты я достану.
— Все четыре билета достанете?
— Достану. У меня еще ничего не срывалось. Я тогда сказал:
— О-о-о, Игорь Васильевич, каким голосом вы заговорили!
И тут я впервые увидел, как Курчатов застеснялся: он покраснел. Надо сказать, он никогда ничем не бахвалился. Это был человек исключительной скромности.
А в субботу он пришел ко мне, положил два билета на стол и как-то скороговоркой произнес:
— Знаете что, идите с Натальей Арсеньевной, а мы к вам придем вечером после концерта.
Я понял, что четырех билетов он достать не смог, и ответил:
— Во-первых, Наталья Арсеньевна не хочет идти на концерт. Да и я не особенно люблю те вещи, которые будут исполняться, а Марина Дмитриевна как раз их любит. Так что лучше идите вы, а после концерта заходите к нам.
Но, как я ни убеждал, Курчатов категорически отказался, оставил мне билеты и ушел. Мне пришлось идти вместе с сыном.
На концерте я подумал: придут Игорь Васильевич и Марина Дмитриевна. Мы с ними часто встречаемся, будем сидеть вчетвером. Может быть, еще кого-нибудь пригласить? И вдруг во втором ряду я увидел своего старого приятеля, Давида Ивановича Габриеляна, с которым мы вместе учились еще в Горной академии. В консерватории он был с женой. В перерыве я подошел к нему:
— Давид, пойдемте вместе с Ниной Петровной после концерта ко мне.
— Зачем?
— Ром пить.
— Ром! Что я, дурак, что ли, отказываться?..
Мы пришли с Габриелянами, а через некоторое время приехал Курчатов с женой. Я их познакомил. И мы очень весело провели вечер.
Игорь Васильевич ушел от нас поздно, много шутил, смеялся и был душой компании.
Вообще он был исключительно веселым и жизнерадостным человеком, а в тот вечер ярко проявилась еще одна из характерных его особенностей: уже при первом знакомстве он умел найти путь к сердцу человека, расположить его, и люди вели себя так, словно знали Курчатова всю жизнь…