Но нередко на повестке дня стояли очень конкретные вопросы, и Курчатов убеждал кого-то:
– Вы возьмёте на себя вот это. Работу надо сделать в два дня.
– В два дня это сделать нельзя, – возражали ему.
– Как нельзя? Надо провести вот такие-то операции. Здесь всего на два часа работы. Почему вы говорите, что нельзя?
Если в это время возражавший называл неверные цифры и действительно завышал время, Курчатов начинал сердиться и властно устанавливал твёрдый срок:
– Решено: сделаете в два дня.
Курчатов был чрезвычайно требователен и спуску не давал никому. Мне вспоминается 1955 год, когда мы готовили большое количество докладов к первой конференции по вопросам мирного использования атомной энергии, которая созывалась ООН в Женеве. На этой конференции я был советником нашей делегации и не выступал. Но я наблюдал за тем, как относился к подготовленным сообщениям Курчатов.
Раньше мне не приходилось участвовать в международных конференциях, да и из всех людей, работавших над атомной проблемой, редко кто на таких конференциях бывал, редко кто мог кратко, в течение десяти минут, изложить существо дела. И когда узнали, что устные сообщения ограничены десятью-пятнадцатью минутами, то возникли большие трудности.
Докладчики были намечены, и Игорь Васильевич не только прочитал каждый доклад, но и заставил всех, кто собирался на конференцию, сделать свои сообщения устно. Как-то я слышал, как он говорил одному из отъезжающих на конференцию:
– Представьте себе, что вы уже находитесь в Женеве. Выходите и читаете свой доклад. Имейте в виду: больше десяти минут вам не дадут.
Когда докладчик закончил, Курчатов сказал:
– Доклад никуда не годится. Его даже нельзя принять за основу. Ну о чем вы говорите? Вы говорите всем известные вещи. А ведь это международная конференция, где надо сказать что-то новое. И у вас это новое есть, но вы же не работали над докладом! Предлагаю доклад отклонить и поручить написать новый.
Прошло три года. Мы стали готовиться ко II Женевской конференции. Это было уже в 1958 году. Тогда я тоже собирался выступать с докладом о будущем атомной энергетики Советского Союза.
Я подготовился, и, откровенно говоря, мой доклад мне нравился. Так как он был одним из основных докладов, для него отвели 20 минут. На репетиции в Москве за двадцать минут изложил содержание доклада. Но не успел я закончить последнюю фразу, как Игорь Васильевич вскочил и крикнул:
– Этот доклад не пойдёт! Ну что вы там общие слова говорите? Это и без вас все знают. Вам надо над докладом ещё поработать.
Откровенно говоря, я очень обозлился. Мне казалось, что Игорь Васильевич зря придирается ко мне. Потом, поостыв, я стал вспоминать каждое гневное слово Курчатова и увидел, что он действительно прав, что с таким докладом в Женеву ехать нельзя. Тогда я все переделал, мы опять собрались, я опять прочитал доклад…
– Доклад плохой, – сказал Курчатов, – но его можно исправить. Я думаю, надо переработать такую-то часть, такую-то часть, такую-то часть. – И он начал перечислять, какие разделы доклада надо переработать. – Вот это, это, это, – опять последовал ряд перечислений, – опустите. И надо включить новые материалы, которых в докладе нет…. – И он рассказал, что именно надо включить.
Я сделал третий вариант. Когда прочитал его Курчатову, он сказал:
– Ну что же, вот этот доклад, если его исправить, если над ним поработать, можно будет представить на конференцию.
Только пятый или шестой вариант доклада был принят Курчатовым…
Надо сказать, что сам он никогда длинных речей не произносил. Все его выступления были короткими. Он говорил экспромтом, специально речей не готовил, не писал. Я не помню ни одной его писаной речи: у него на это не хватало времени. Но резонанс от каждого его выступления был огромным.
Когда Курчатов выступил в Харуэлле, я находился в США: там докладом Курчатова были буквально ошарашены. Мало кто знает, какое влияние оказал его доклад на положение дел в этой области в крупнейших странах мира.
Помню, что, когда я приехал в Брукхавенскую национальную лабораторию на Лонг-Айленде, чтобы повидаться с некоторыми известными учёными, никого из них на месте не оказалось. Я спросил тогда:
– Где у вас находится такой-то учёный? Мне отвечали:
– Он работает сейчас в другом месте.
– А где такой-то?
– Его у нас уже нет.
– А такой-то?
– Он тоже работает в другом месте.
Создалось впечатление, что происходит концентрация учёных для выполнения каких-то новых работ и что их из Брукхавенской лаборатории направили в другие места.
Потом американцы мне сказали:
– После выступления Курчатова у нас в спешном порядке стали создаваться новые центры по управляемым термоядерным процессам.
Таких центров только в Соединённых Штатах возникло четыре.
Уже много позже я попал во Францию и, объезжая французские атомные объекты, встретился с известным французским физиком Юбером. Он мне сказал:
– У меня было очень трудное положение: не давали достаточно денег для постановки исследовательских работ. А после выступления Курчатова в Харуэлле меня пригласили «наверх» и спросили, сколько мне нужно средств, чтобы поставить эти исследования.
Одним словом, доклад Курчатова вызвал цепную реакцию во всем мире. После его доклада в США и в основных европейских странах отношение к исследованию управляемых термоядерных процессов резко изменилось. Этот факт хорошо известен среди учёных.
Азарт
Примерно первые десять лет, которые я проработал с Игорем Васильевичем, вспоминаются временем непрерывной, поглощающей все силы работы. Мы трудились, что называется, как проклятые, проводили дни и ночи, занимались вполне конкретными делами.
Мы понимали, что нам необходимо решить проблему в кратчайший срок. Чем скорее мы сделаем это, тем больше будет уверенности в том, что удастся устранить смертельную опасность, которая могла нависнуть над нашей страной.
Поэтому все работы проводились на предельных скоростях. Это накладывало особый отпечаток на все, в том числе и на взаимоотношения людей. В это время мы даже разучились обижаться друг на друга. Обижаться казалось такой мелочью!.. Проблема так нас поглощала, задача была настолько важной, настолько большой, что отнимала все время и все силы. Мы прекрасно понимали, что неудачи не может быть – должна быть только удача. Неудачи нам никто не простит. И если мы иногда шутили, то это была только реакция организма на то чудовищное нервное напряжение, под тяжестью которого мы все время находились.
Излишне говорить, что Игорь Васильевич был занят не меньше, а больше других. Но уж если вспоминать о шутниках, то прежде всего приходит на память сам Курчатов. Я бы даже сказал больше: Игорь Васильевич был озорником – он любил озорничать…
Курчатов был человеком чрезвычайно эмоциональным. Он легко, что называется, «загорался». Чувства изливались из него как поток частиц высокой энергии. Вызвать этот поток внутренней неукротимой энергии мог даже самый незначительный повод.
Как-то я сидел с ним на одном из заседаний, когда обсуждался сложный вопрос, по которому у нас ещё не сложилась общая точка зрения. И вот, когда один из участников совещания изложил свои соображения, которые Курчатов разделял, – стал выступать его противник и разбивать один довод за другим. Говорил он со страстью, оснащая свою речь остроумными сравнениями. Игорь Васильевич заёрзал на стуле, как будто бы его двигали бушевавшие в нем страсти, глаза у него заискрились, и он стал выкрикивать:
– Вот даёт!.. Вот даёт!..
…Курчатов бывал у нас дома, на московской квартире, бывал и на даче. Совершенно естественным был его звонок с предупреждением о визите. Но он мог приехать и без звонка.
Как-то мы сидели на даче и ужинали. Вдруг открылась дверь, на пороге появился Игорь Васильевич и произнёс:
– Вот и я. Не опоздал?
Дача Курчатова была совсем по другой дороге, о приезде он не предупредил, и мы его совсем не ждали. Но его любили в нашей семье и тоже называли Бородой. Мы поздоровались, и я сказал:
– Садитесь ужинать.
– Сяду-сяду. У вас, кажется, пирожки? – Потом обратился к моему сыну: – Ну, Юра, неужели мы не справимся с этой тарелкой?
«Тарелка» была большим блюдом, пирожков там было видимо-невидимо – с капустой, с мясом и ещё с чем-то.
Жена моя сказала:
– Игорь Васильевич, да тут около сотни.
– Ну как, Юра, дошибем?
Игорь Васильевич был азартным человеком: уж если он что-то делал, то даже в малом приходил в азарт. И в тот вечер, пока последний пирожок не был уничтожен, он не успокоился. Хотя, надо сказать, гурманом он не был: когда голоден – ну схватит какой-нибудь бутерброд. Часто он просто забывал поесть. Иногда заскочит ко мне в кабинет и скажет:
– Вы не можете заказать мне чего-нибудь поесть? Страшно есть хочу. – И начинал жадно поглощать принесённые бутерброды,
– Игорь Васильевич, а вы вообще сегодня завтракали?
– Знаете, я сегодня рано выскочил, надо было заняться многими делами. – И он начинал перечислять, где был, с кем говорил, с кем советовался.
Работа поглощала все его время, о себе он забывал. Но случались и такие дни, когда Курчатов, как он в шутку говорил, хотел культурно провести время. Я вспоминаю, как однажды в четверг он пришёл ко мне:
– Василий Семёнович, давайте субботу культурно проведём.
– Что вы имеете в виду?
– Во-первых, пойдём в консерваторию и послушаем Рихтера. А потом отправимся к вам домой, мне разведка донесла, что у вас есть бутылка рома.
Не знаю уж, откуда ему стало известно, но бутылка рома и правда была: я только приехал из-за границы и как раз привёз французский ром. Надо ещё заметить, что Курчатов всегда пил очень немного, а в последние годы спиртного совсем в рот не брал. Я ответил:
– Разведка правильно донесла. А кто ещё будет?
– Ну, вот вы, ваша жена Наталья Арсеньевна, моя жена Марина Дмитриевна. Мы вчетвером и проведём этот вечер.