— А на ток когда? — спросил Пашка. — Завтра?
— Не торопись. Завтра к вечеру пойдем шалаши ставить.
— Завтра? А на утку? Где б тут молочка достать?
— Нет тут молочка. Самовар распаялся у меня. Ведро вон в сенцах — принеси воды, на плитке согрей в котелке.
Егерь ушел на свою половину — отдельный вход под навесом, занавески тюлевые; Пашка расстелил матрас да и уснул в одежде, только сапоги скинул, а хотел лишь на полчасика прилечь, отдохнуть.
Он проснулся от холода. Голубел рассвет в окне, в пустой комнате было тихо, чисто, скреблась мышь. «Проспал!» Пашка вскочил, натянул сапоги, но вспомнил, что егерь с ним утром никуда идти не собирался. На луговине за домом инеем прихватило прошлогоднюю осоку, пар слоился в низине у речки, где-то там крякали утки. Хотелось есть, пить, но Пашка не выдержал и пошел туда. Речка несла половодную мутную воду, качало ивняки на повороте, несло лесной мусор. С кряканьем, с плеском взлетела утка, и Пашка, не надеясь, испуганно пальнул навскидку и замер: утка крутанулась и колом пала за камышом. В азарте, не разбирая дороги, он рванулся, добежал и поднял еще теплое рябое тельце; это была его первая в жизни добыча. Он пошел вниз по течению, еще четыре раза стрелял, не попал ни разу, и, когда солнце стало пригревать, повернул к дому. Есть хотелось, чая горячего, каши с молоком. Или картошки жареной…
По болотистой низине бродил егерь Артем, иногда нагибался, точно грибы собирал. Над ним, тревожно крича, кружились крупные кривоносые кулики-кроншнепы — редкий, исчезающий вид.
— Во! — сказал Пашка и гордо поднял руку. Артем глянул равнодушно.
— Иди в дом! — сказал он. — Я счас приду…
В комнате на столе стоял теплый самовар. «Успел когда-то запаять?» Пашка наливал вторую кружку, когда вошел егерь, осторожно положил на лавку шапку, полную крупных рябоватых яиц.
— Сахару-то привез? — спросил он. — А то здесь у нас нету…
— А это — яйца — зачем? — спросил Пашка, доставая сахар.
— У тебя в путевке утка?
— Да, две.
— Нет, не утки две, а селезни. Утка — нарушение это, — строго сказал егерь. — Акт надо составить.
— Да я нечаянно… Навскидку…
— Ладно — повесь ее в сенцах. Повыше, а то кошка достанет. Масла-то не привез?
— Сало есть. Шпиг. Немного…
Артем жевал медленно, думал о чем-то, смотрел в окно.
— У кроншнепов яйца лучше куриных, — сказал он. — Стой-ка!
Он привстал, прислушался и гибко метнулся к двери. — Ружье дай! Заряжено?
Пашка протянул одностволку, достал из кармана патрон. Артем бесшумно скользнул в дверь. Пашка ждал, прильнув к окну, ничего не понимая. С задов с огороду бахнул выстрел, из-за угла вышел Артем. Он нес за ноги белую курицу, курица еще трепыхалась. Артем остановился, свернул ей шею, подул под перья. С проулка к палисаднику бежал раскорякой невысокий мужик в телогрейке, кричал тонко:
— Что ж ты, гад, делаешь, окаянный? Нет на тебя, гада, управы, сироту, последнюю несушку, чтоб тебе, сдохнуть, гад проклятый!
Пашка разглядел, что это не мужик, а баба в стеганых брюках, пожилая уже, растрепанная. По обветренным щекам точились мелкие слезинки, кривился разинутый рот. Артем шел неторопливо, у крыльца приостановился, сказал через плечо:
— Я тебя, Манька, упреждал. Два разу. Распускаешь скотину на казенную территорию. Здесь тебе не свой двор. Ясно?
Баба еще чего-то кричала, но он не слушал, вошел в дом, кинул курицу к печке.
— Вот и обед. Я живу один, в хозяйстве все сгодится. Пойдем на речку — поможешь. Напился чаю?
Пашка ничего не ответил.
Артем оттолкнул легкую сшивную лодочку, сел на кормовое весло. Глинистая вода бурлила у топляков, крутила воронки под берегом; лодку сразу подхватило, вынесло на струю, мелькали по сторонам кусты, мокрые оползни, камыш в протоках. У подмытой рухнувшей осины шумело, как на перекате, пузырилась пена.
— Гляди! — крикнул егерь. — Проскочим — придержись за кусты. Понял?
Пашка держался за кусты, а егерь прощупывал дно багром вокруг, потом сплавились метров на двадцать и опять стал шарить в глубине, зацепил что-то, напрягся, перехватил и вывалил в качнувшуюся лодку облепленный илом тяжеленный рюкзак.
На берегу они сортировали содержимое: размокшие концентраты, макароны, хлебную слизь — налево, консервы, патроны, котелок, топорик, цейсовский бинокль в футляре — направо.
— Сахар-то весь растаял, — говорил Артем. — Говорил им — не суйтесь.
— А кто это так?
— Двое — москвичи тоже — сплавлялись на надувнушке в самое половодье, пропоролись, один чуть сам не утоп, а ружье утопил… Дураку закон не писан!
— Что ж не искали?
— Один-два раза приезжал, искал. Да разве найдут?
Пашка расправил промокшую обертку.
— «Концентрат пшенный», — прочел он. — И у меня такой же.
— В действительной еще им закормили… Пусть рыбы его едят!
— А вы на каком фронте служили? Я — на Первом украинском. Связист.
Егерь встряхнул пустой рюкзак, встал, прищурился сверху.
— Мы — части спецназначения, — сказал он веско. — Рядовой?
— Да… Я с двадцать шестого, два года служил. В Германии был…
— Так… А я — старшина. Сверхсрочник. Значит, ты подчиненный. Так?
— Да…
— Вот и бери багор, весло, пойдем до дому.
«Не всякий стал бы за чужое барахло рисковать, в половодье в реке шарить», — с уважением думал Пашка, шагая за старшиной. — Эти москвичи, наверное, крест поставили на своем добре. А он нашел!»
Артем шел впереди, на одном плече нес мокрый пудовый рюкзак, поплевывал, усмехался.
— Сколь, думаешь, за такой бинокль дадут? — спросил, подходя к дому.
— Кто его знает… Немецкий, дорогой.
— Через часик пойдем шалаши ставить.
Пашка затопил печь с плитой, сварил в котелке концентрат, поел, но егерь все не приходил, и он пошел его поторопить. На половине Артема было тихо, свежепокрашенная дверь отворилась туго. Артем сидел за столом в одних шерстяных носках, в гимнастерке и чистил проржавевшие стволы. Рядом на полу в банке с керосином мокли какие-то детали, на лавке на газете блестел разобранный затвор. А над кроватью на стене висело другое ружье, «Симеон» двенадцатого калибра. Когда стукнула дверь, Артем дернулся, метнул жесткий взгляд, сдвинул прямые брови:
— Ты что шастаешь?
— Пора на ток, Артем Алексеич.
— Я знаю когда пора! Иди, сейчас приду.
К току шли сначала вдоль речки, потом у сломанной березы свернули в лес, шлепали по травяным лужам, прыгали через ручьи в оврагах. Ток был на твердом моховом болоте, кое-где торчали тонкие березки. Чистое болото далеко уходило меж еловых берегов, мох пружинил под сапогами. Пашка поднял пуховое перышко, понюхал.
Работали дотемна: поставили три шалаша метрах в ста друг от друга, накрыли лапником, убрали щепу свежую и сели покурить.
— Зачем три? — спросил Пашка.
— Голов сорок токует. Ну, пошли.
— Может, в шалаше заночуем?
— Пошли, говорю!
В эту ночь Пашка совсем не спал — боялся проспать. Светало рано, надо было по темноте дойти и залезть в шалаш. Лезли в голову то воронки мутные под берегом в бочаге, то белая курица, то глаза отца, растворяющиеся ласково в сети осинника, то некая тяжелая, неудобная мысль, не мысль, а вроде ощущения притаившейся рядом беды… Он ворочался, зажигал спички — смотрел на часы, в полвторого ночи стал обуваться.
Егерь не выходил на стук, наконец отпер дверь, вышел на крыльцо. В темноте смутно белела нательная рубаха, голос осип со сна:
— Рано еще, иди подреми, я разбужу.
— Не рано: идти сколько, да и не пойдешь быстро. Не пойдете — я сам найду…
Егерь сплюнул через перила, повернулся, ушел в дом, ударив дверью. Пашка зашагал к реке. В темноте идти вдоль реки было трудно, прутья стегали по лицу, проваливались ноги в колдобины. Егерь догнал его, отстранил, пошел впереди. Спина его то закрывала, то открывала мелкие звезды, чуть бледнело и стали проступать черные громады леса, и от движения, ожидания, от предрассветной свежести чаще и радостней постукивало Пашкино сердце. Они поравнялись со сломанной березой, но егерь не свернул вправо, к току, и Пашка тихо его окликнул:
— Нам вправо, Артем Алексеич!
— Иди, я знаю, куда нам надо!
Они шли, казалось Пашке, совсем не туда, еще левее, и он мучился, что опоздают — слетятся тетерева и к шалашам не подойдешь, но боялся спросить. Небо спереди и чуть правее стало наливаться прозрачной розоватостью, и розоватость эта стала чуть звенеть, шептаться все шире и шире, курлыкая, воркуя, и наконец Пашка понял, что это — огромный ток, что это поет косачиное игрище брачное, и что они с егерем — опоздали безнадежно.
Артем остановился, снял шапку и тоже стал слушать ликующий за лесом хор.
— Где ж это сбился я? — сказал он задумчиво. — Теперь не скрадем…
А Пашка был в отчаянии и ничего не понимал: как егерь мог сбиться, когда даже он вышел бы к току правильно?
— Пойдем подойдем потихоньку — поглядим, — сказал Артем, — смотри — не спугни, и стрелять — нельзя — разгоним ток.
Никогда ни до ни потом не видел Пашка такого большого тока. По бурой комковатой болотине, уходящей в лесной туман, шипели, булькали, хлопали, сшибаясь, десятки черно-бронзовых петухов, кипенно белели распущенные подхвостья, розоватая мгла рассвета звенела и бурлила, как огромный лесной орган. Когда солнце тронуло макушки елей и расчистилась в зените голубизна, егерь тихо шагнул назад, к дому. Пашка шел, не разбирая, куда ступает — он весь был полон до краев, а токованье провожало их, гулкая голова и все невесомое тело отзывалось этой весенней лесной музыке. Пашка молчал, стараясь сберечь ее, до самой деревни, и только во дворе вздохнув, сказал:
— Ну, ничего, — завтра я в шалаше переночую, уж тогда…
— Ток закрыт, — жестко сказал Артем и стал чистить подошву о железную скобу на крыльце.
— Как?!
— Так. Одна заря — тебе, другая — другим. К майским, может, и приедет кто.
— Но у меня ж в путевке… А сегодня — не в счет — я ж говорил надо сворачивать было пока не рассвело…. У березы!