— Закрыт, — повторил егерь. — Иди, после обеда тягу покажу. Место хорошее — вальдшнеп тянет часто. — Пашка смотрел на гладкий лоб, на прямой носи черту бровей — красив был старшина Артем, что-то слишком уж красив. И опять Пашке стало как-то тягостно, неловко дышать, как в недавнем полусне, хотя чисто и нежарко светило апрельское утреннее солнце и над низиной за огородом кружилась пара кроншнепов, кричали протяжно, печально: «Кур-лю! Кур-лю!»
Они стояли на сухом бугру, на опушке. Прямо тянулось бурое поле со щетиной стерни, слева — дубовая голая роща, переходившая по кругу вдали в смешанный елово-березовый лес. Вечерело, было тихо, тепло, в подлеске щебетали птички, низкий ржаво-золотистый свет высвечивал каждую морщину в коре дубов. Артем стоял, опираясь на ружье, смотрел в лесные дали, бронзовое лицо казалось властным, нелюдимым, а прищуренные глаза точно ослепили, как бельма статуи. Пашка посмотрел на него внимательно, и вдруг его осенило: «Король!»
— А вы, Артемий Алексеич, как король здесь! — сказал он, продолжая наблюдать. — Один хозяин!
У егеря чуть откинулась голова, чуть раздулись ноздри, а уголок рта разрезала едва заметная усмешка. Но он ничего не ответил. И тогда Пашка решился окончательно.
— Ну, пошел я, — сказал он и поправил рюкзак. Артем медленно повернул голову, оглядел его, удивился:
— Куда это? И мешок зачем взял?
— Куда-нибудь… На базу я не вернусь.
— Как так? Корешок путевки у меня. Подпись нужна.
— Пусть остается. На кой она мне…
— А кто тебе путевку-то сюда достал? — вкрадчиво-равнодушно поинтересовался Артем.
— Товарищ. Адмирала одного сын.
— А-аа… Сюда трудно достать. Чего обиделся? Пошли на базу — завтра я тебе другой ток покажу. Поменьше, но тоже играют. — Артем говорил, отвернувшись, опять оглядывая дали, но Пашка чувствовал, как приближается из тени нечто опасное, коварное. И тогда он не выдержал:
— Обиделся? Нет. Та баба, у которой ты курицу застрелил, она ведь вдова, наверно? Здесь они почти все вдовы? А?
Артем глянул мельком — точно на прицел взял, усмехнулся:
— Тихо, тихо, рядовой, как тебя — позабыл. Ну, вдова, ну — курицу. А еще что? — Он говорил спокойно, с ленцой, отставив ногу, поигрывая пальцами по стволу ружья, мирный свет высвечивал его светлый глаз, завиток на виске, но Пашке стало как на фронте — тошнотно, собранно, непримиримо, а потому — не страшно ничего.
— А еще, — сказал он, не отводя взгляда, — яйца кроншнепа незаконно — раз, на ток не вывел нарочно — два, ружье ты в реке выловил, а не отдашь хозяину — три. Еще надо или хватит?
Теперь зрачки Артема застыли, уперлись в глаза Пашки, и потянулись тяжелые секунды.
— Иди, иди! — сказал наконец егерь. — Иди отсюда, сопляк. Иди, пока цел. — Но Пашка только усмехнулся, выждал и пошел было с бугра, но приостановился, сказал через плечо:
— Смотри, холуй, не балуйся с ружьем — я тебе не курица!
Он шел по опушке, ожидая удара ямкой затылка, но не ускорил шага, как там, когда приходилось идти по открытому, чуя спиной чей-то далекий прицел, но ни бежать, ни оборачиваться было нельзя. Он прошел шагов пятьдесят, свернул в лес и только тогда посмотрел: на бугре на золотистом небе чернела статная четкая статуя. Точно ее отлили из чугуна и забыли здесь зачем-то. «Король!»
В лесу было темно, сыро, Пашка робел, подкладывал часто в костер: он впервые ночевал один в лесу. За елями разгоралось все выше голубое зарево и наконец всплыл чистый лунный диск. Пятна на диске — это лунные моря, кратеры, там нет ни атмосферы, ни старшины-егеря, никого нет. Пашка лежал на спине и смотрел на луну, пока не заснул.
Весь следующий день он бродил по лесным ручьям и просекам, а к вечеру вышел на поле, за которым серела деревенька. Места были совсем незнакомые. «Попрошусь переночевать».
…Он сидел за столом в тесной избенке в круге желтого керосинового света и ждал, пока поспеет самовар. Хозяин — совсем молодой еще — Вася, жена его — еще моложе, робкая, неулыбчивая, — Люба и дети — все следили внимательно, как он разворачивает пакет с сахаром, вскрывает пачку с чаем, режет сало.
— Молочка бы купить? — спросил Пашка.
— Молока нет, — виновато сказал хозяин. — Хоть и на ферме работаем…
— Что ж так?
— Да так уж… — Вася посмотрел на жену, она покраснела, дернула плечом.
— Ребятишкам — и то… Мяса, вишь, им захотелось! — сказала она громко, зло. — А теперь — век не расплатимся! — Она встала, отошла в полутьму, загремела чугунами.
— Ну, ну, Люба! — сказал Вася. — Ладно тебе!
— Вы ж молодые, здоровые на ферме работаете, а… Что ж так? — повторил Пашка. Он оглядел всех и заметил, что ребятишки пожирают глазами сахар на столе. — На! — сказал он мальчику. Белобрысый пацан лет четырех взял кусочек, а девочка лет трех испугалась, попятилась.
— Дело, конечно, такое, — глухо заговорил под потолком чей-то голос, и Пашка вздрогнул, обернулся: с печи, вытянув шею, смотрел белоголовый худенький старичок. Весь он был сморщен, но выцветшие глазки моргали с неистребимым детским любопытством. — Дело, конечно, случайное, но вышел грех, не Васькин, но вышел…
Пашка ничего не понимал.
— За лося мы выплачиваем. Вычитают каждый месяц, век за него не выплатим! — плачуще-зло сказала Люба из темноты, засморкалась, ушла за занавеску.
— Слезай, дед, чай пить, — сказал Вася.
— Счас… Лось-то дурной, вишь был, — говорил дед с печки. — Оне с брательником, со старшим, Лександром, беляка пошли тропить. По пороше. Васька стал осинник обходить, а Лександр с того боку тишком стоял, лось-то на его и вышел, рядом, и не чует, у Лександра сердце не стерпело, он и вдарил, да под лопатку аж! Третьим номером, а рядом — как пулей завалил. — Дед крякнул и стал слезать с печки. — Такое вот дело, милый, — сказал он, садясь к столу и подвигая к себе чашку.
— Старший убил, а почему Василию платить? — спросил Пашка.
Мальчик все смотрел на сахар, девочка подошла неслышно, стала карабкаться на лавку у стола.
— У старшего тогда уже трое были, один дитятко совсем, — глуховато говорил дед. — Он еще в сорок третьем вернулся — глаз выбили, инвалид, белобилетник, по чистой вышел… Васька-то на себя вину и взял.
— Ну и дурак! — крикнула Люба из-за печки.
— На, бери, не бойся! — Пашка протянул мальчику кусок сахара. — И ей дай. Как тебя зовут? А?
— Все-то не раздавай! — сказал дед. — Тебе еще охотой ходить, а угодья большие… Барские угодья, княжецкие. В именье, в Демино, три своры держал гончих, костромичей да борзовых тоже… Как выедут в отъезжие поля да как набросят свору! Ты гон-то хоть слышал когда?
— Ну, дед, завелся! — сказал Вася. — Он у нас тридцать лет егерем был, еще до революции начал, разговорится — не удержать!
— Нет, гона я не слыхал, — сказал Пашка. — Вот похожу пару дней — и все: путевка кончилась.
— Что ж ты с путевкой, а не на базе? — спросил дед.
— Был я на базе, не понравился егерь мне… Артем. А путевка — вот она. — И Пашка стал расстегивать карман.
— На кой она нам, — сказал старик. — Пущай Артем путевки энти проверяет.
— Он, Артем-то этот, и засадить нас хотел, — сказала Люба и вышла в свет лампы. — У деда ружье отобрал. Уж как я его просила, как убивалась!..
— Его не умолишь, — задумчиво сказал дед и отхлебнул с блюдца. — Не здешний он, в сорок пятом прибыл, дом через год поставил, женился.
— Двух жен за три года извел! — сказала Люба. — Первая померла родами, Зойка Сычева со Скоморохова. А вторая сбегла от него прошлый год, Нинка Порошина с Никифоркова. Все бросила и сбегла.
— У него глаз темный, — дед перевернул пустую чашку, положил на донышко сахарный огрызок. — А извел ли не извел — бог знает…
— Бабья брехня! — сказал Вася. Все замолчали.
— Ты, сынок, Павлом тебя? Ась? Ты, Павел, ложись поране на сено, завтра я те сам ток укажу, — сказал дед. Павел встрепенулся. — Энтого тока ни Артем, никто не знает. Мой ток-то.
— Далече, дед, собрался? — спросил Вася. — Не доведешь.
— Сиди уж, дедушка, — сказала Люба. — Куда тебе идти-то с твоими годами?
— Полегоньку добредем. — Дед поскреб лысину, лукаво прищурился. — До ключей доведу, а дальше он сам просекой найдет. Там и заночует в лесу. Пойду, лягу, а ты тоже ложись — подыму рано, охотник! — И он зашаркал валенками к печке.
Пашка лежал, утонув в сене, морщил нос от крепкого настоя трав, улыбался. Завтра он уйдет со старым егерем в свободные леса, услышит токованье, вдохнет заморозок в розовых березняках, завтра — он был уверен в этом — все будет чисто и светло. Худенький белоголовый дед с любопытными глазами, морщинистый, легкий, все стоял перед ним в стоптанных валенках и распоясанной рубахе, деду этому, как лесному духу, не было ни возраста, ни износу… Был он и сам по себе и — со всеми, может, лишь дети его понимали да птицы. Казалось, он все говорит — вспоминает, глуховатый голос уводил куда-то в глубину, в древность, Пашка шел за ним бездумно, послушно, и засыпал мирно, облегченно, крепко.
— Эй, Павел! Долго спишь — пора! — звали откуда-то снизу, из темноты. Внизу под сеновалом стоял дед и будил его. В избе Люба топила печь, булькал самовар. Дед был совсем готов: в старой ушанке, в подпоясанной телогрейке, в руках — еловый отшлифованный мозолями посошок, за спиной — тощая котомка.
— Пей чай-то, вот картохи бери, — сказал он строго. — Да не мешкай, идтить-то далече…
Они шли от деревни через поле по тракторной колее прямо на зарю. Незаметно светлело, сзади в деревне пропели петухи. На взгорье дед остановился, повел рукой на дальние леса.
— Погоди, — отдышимся маленько… Глянь — вот туда путь держим. — Он стоял, маленький, тощий, серьезный и глядел в зарю отрешенным взором. Пашка переминался, кашлянул нетерпеливо. Старик улыбнулся.
— Успеем — день долог. Мне, вишь, пало на сердце и самому поглядеть. Люблю! Остатний разочек…
— А далеко, дедушка? Может, я сам найду, а то вы…