— Уберите эту штуку! — сказал я и выругался.
— Сейчас, сейчас! Зачем вы вмешивались, Костя? Я ж говорил, я ж предупреждал!
— И эту уберите к черту! — сказал я. Мне хотелось встать и поскорее выйти в наш двор. Мне хотелось увидеть сугроб около помойки, или вывеску роддома на Молчановке, или хотя бы корзину и велосипед в коридоре.
— Ну вот — готово! — сказал Адам.
Я еще посидел секунду, закрыв глаза. В ноги и ладони точно налили газировку, зудела кожа.
— Нельзя вмешиваться, — повторил Адам.
— Я их не трогал…
— Нет, вы крикнули: «Берегись!» Кому это? Нельзя так. Что вы видели? — робко добавил он.
— Лес какой-то. Не пойму… Я после расскажу…
Мне только хотелось выйти и подышать морозцем около этого сугроба со следами собак. С Арбата вечером ясно доносится жужжанье троллейбуса. Шаги слышны издали, а смех — еще дальше, особенно если смеется девушка.
Я встал, как паралитик, и потащился к двери.
— Ну все-таки — как? — с надеждой спросил Адам.
— Ничего. Почище кино, — сказал я. Я даже не попрощался. Выходя, я слышал, как он прикрывает брезентом свои проклятые ящики.
ПЯТНИЦА. ДЕВОЧКА, ВЫРЕЗАЮЩАЯ СОБАКУ
Была пятница: лекция по математическому анализу, собрание комсоргов, чертежи. А сзади этого все время дышало душно тропическим болотом со спинками серых ящериц. Плесень цвела на узловатых пальцах идола, который обо всем знал.
«Нет, больше меня не заманишь. Нет, и точка — не пойду. А то и сам психом станешь!» Да, лучше было долбить сопромат или давиться пшенкой в столовке, чем висеть над дымом джунглей и втягиваться в этот пульсирующий мудрый ромб. И почему именно ромб?
Я шагал по Ленинскому проспекту и старался вспомнить название этого ромба, но не мог. Навстречу из дверей метро валила в клубах пара московская толпа. Я видел привычные рожи — молодые, старые, насупленные, косые, равнодушные, гриппозные и просто плоские. Такие же, как всегда — по тысяче штук в день на эскалаторе метро. Сегодня я с особым удовольствием на них глазел — всех их я знал, как облупленных, все здесь было просто. Все на один лад, вроде вот этого парня в ушанке и красном шарфе. Или этой тетки с бульдожьими щеками. А потом что-то хлопнуло в ушах, как шарик, и показалось, что только головы плывут навстречу, а я стою, хотя я тоже шел. И каждая голова стала совершенно непонятной, единственной, особой. Сложной, сложнее всякой электроники. Мне стало жутко от этого ощущения, я растерялся: в каждой голове мерцала, как нераскрытое ядро, зеленоватая мощная энергия. Ее хватило бы на то, чтобы взорвать всю землю. Или спасти? Никто не знал об этом, кроме меня, да и я не знал, а почувствовал только, какая нераскрытая и ценная сила под всеми этими озябшими рожами.
Меня толкнули промеж лопаток, я ругнулся, и все пропало. Я шагал и пытался понять, что это на меня нашло — люди толпились везде, как люди, обычные, усталые, ехали с работы, не глазели по сторонам, думали о своей зарплате или о киношке. Ничего особенного в них не замечалось.
Так-то оно так, но минуту назад ведь было совсем не так?
«Что-то ты задумался, брат, — сказал я себе. — Адамовского телевизора насмотрелся». Я чуть не проехал остановку — «Библиотеку Ленина».
«Хватит с меня этой мистики», — сказал я, пересекая свой дворик.
Около-помойки сидела кошка Коптяевых. Я швырнул в нее окурком. Около тесового забора в грязном снегу лежали пустые рогожные кули из-под угля. Мочалку втоптали в снег.
«После бани — холодного пивка!» — сказал я с удовольствием, и кошка прижала уши.
Я лежал на спине, задрав ноги на спинку кровати. Как американец. Я рассматривал оконную гнилую раму, натеки льда, марлевую занавеску на бечевке. Около гвоздя бечевка намокла. На гвозде висело мое вафельное полотенце.
«Надо бы постирать его. И зеленые носки — тоже… В понедельник схожу в прачечную. Жены нет — сам ходи. Дураки — женатики. Не на Юльке же жениться… Хотя она и миленькая… А в понедельник прачечная закрыта? Ну, во вторник. Во вторник? Военное дело и сопромат. Завтра — суббота. Послезавтра — воскресенье».
Все это было очевидно, но мне хотелось проговорить это словами, даже по складам. Чтобы не думать. Я не думал секунд десять ни о чем и с интересом прислушивался, как тупеют складка лица и немигающие глаза.
«Нет, что-то надо же делать…»
Было начало первого ночи. Спать я не мог. Скука давно уже сидела под абажурчиком шестидесятисвечовой лампочки, но я не хотел ее замечать.
«Дважды два — четыре, — сказал я. — И все ясно. Есть вопросы, товарищи? Нет».
Но вопросы были. Они лежали во мне, как котята в чемодане. Один проснулся и чихнул, и все сразу зашевелились, так что ходуном заходила крышка. Пушистое нетерпение защекотало в горле.
Я сел и натянул туфли. На столе стоял пакет с пончиками. Я выложил пару, а остальное в пакете взял с собой. Коридор спал. Адам открыл на мой тихий стук и молча пропустил в комнату. Он ничего не спросил, и я даже разозлился.
— Чайник горячий, — сказал он. Я посмотрел на его дурацкую шапочку, на два поджидающих приемника у окна и положил пончики на столик.
— Я пил, спасибо, — сказал я. — Это — вам. Спокойной ночи.
Он стоял, держа на весу масляный пакет с пончиками и смотрел на меня обиженными водянистыми зрачками. Если б он усмехнулся, я бы его стукнул по шее. Но он поверил.
— Ну же?.. — начал он, шепелявя, и в его морщинах появился старческий страх.
— Ну, ладно, — сказал я. — Но это — в последний раз! — и сел в скрипучее кресло между немыми ящиками.
Комната была обставлена пластмассовыми полукреслами и керамикой. Как на зарубежной выставке. У столика стояла женщина в узком платье в мелкую зеленую клетку. Ее почти заслоняла костюмная спина плотного брюнета. Я посмотрел ему в жирноватый затылок, и он нервно передернул ватными плечами. «Пижоны какие-то», — хотел сказать я вслух, но язык разбух и не ворочался. «Почему?» Но от вопроса меня сжало изнутри, и я понял, что лучше не вмешиваться и выключить себя. Я выключил и увидел девочку. Она сидела на полу и вырезала из журнала рыжую собаку.
Комната была продушена одеколоном и сигаретным дымом. Даже в прическе женщины слоился сигаретный дымок. Даже в ее пустых серых глазах.
— Не кричи и не бесись: больше ты меня не увидишь, — ровно сказала она, чуть шевеля бледно-малиновыми губами. Мужчина махнул короткой рукой и закричал. Я не разбирал слов, его невидимое, но мясистое лицо фальшиво кричало что-то благородное и трагическое.
А девочка сидела между ними на полу и вырезала из журнала рыжую собаку.
Женщина взяла со стола сумочку и вытащила бумажку.
— Вот квитанция за газ и за свет. За телефон уплачено в феврале, — сказала она. — Дай мне пройти.
Руки мужчины поднимались, спрашивали, отвечали, притягивали, отталкивали. Я хотел отодвинуть его темно-синюю круглую спину, чтобы разглядеть, кто это лежит у стола. Потом он отошел сам, и я наконец разглядел: у ног женщины на паркете лежала точно такая же женщина в платье в мелкую зеленоватую клетку и замшевых туфлях. Только лицо у нее было гипсовое, а посреди лба было аккуратное пулевое отверстие. Одна стояла, поправляя прическу, а другая лежала. Мне казалось, что убитая даже более, как это сказать? — материальна, что ли, чем живая. Ее убил, конечно, этот делец. Но когда?
А девочка все вырезала свою собаку. Теперь она перешла к хвосту и наклонила голову набок от усердия, потому что хвост был пушистый и его было трудно вырезать.
— Пропусти-ка меня, — сказала женщина, и мужчина отодвинулся. У него не было лица — гладкое место вроде живота, ни глаз, ни носа, только мокрый рот.
— А деньги? — спросил рот. — На что ж ты жить будешь, истеричка?
Но женщина не ответила. Она шла к двери прямо на меня. С каждым шагом ее тусклые серые глаза становились прозрачнее и больше от граненой светлой решимости. Она прошла сквозь меня, через дверь и ушла совсем.
Девочка кончила вырезать собаку и положила ножницы на паркет.
— Красивая, правда? — спросила она. — Ее зовут Чарли. Чарли, лежать!
Ей никто не ответил. В комнате никого не было. Потом я заметил мужчину. Он сидел на том месте, где лежало тело, и пил прямо из горлышка коньячной бутылки. Бульканье переходило в рыданье и опять в бульканье, а лицо его непонятно менялось: прорезались и западали глазки, щеки и лоб то тупели, то морщились от нежности и страдания, а потом опять вместо лица блестел голый живот, и сквозь кожу пробивался плач, и мне хотелось то ударить его, то догнать ту женщину…
— А теперь вырежем кота, — сказала девочка. — Его зовут Пик. Да?
Но ей никто не отвечал.
— Ну, сегодня вы вели себя тихо, — сказал Адам, когда я, потягиваясь, поднялся с кресла. — Интересно?
— Не очень… А вы не видели?
— Я? Нет, это невозможно — вместе видеть. А что там было?
— Пижоны какие-то, бросили ребенка, обычная история, — сказал я. — Но что-то было… Черт-те что… Как это — две женщины? Двойники?
Рука с чайником застыла над стаканом, водянистые глазки прокалывали меня неистребимым любопытством.
— Двойники? — повторил Адам.
— Похожи очень. Даже каблук на туфле одинаково сбит. Одна живая, другая — мертвая.
Адам поставил чайник на стул.
— Одна из них — это мысли. Представление.
— Кого?
— Того, кто там был, — сказал Адам. — Не ваши. Понимаете?
Но я не хотел ничего понимать.
— Там, — Адам кивнул на аппараты, — мысли материализуются в образы. Понимаете?
Я опять кивнул. Я подставил стакан.
— И мне налейте…
От кипятка выступили слезы. Я раздавил сахар языком и пососал сладкий сироп. Мне хотелось все забыть поскорее. Адам пил чай мелкими глоточками, иногда с беспокойством поглядывал поверх стакана. Но больше он ничего не спрашивал.
Было уже больше двух часов, когда я ложился спать. В желтом свете моя конура казалась совсем ободранной, бессонной.