«Спать! Спать! — сказал я. — И хватит этой муры! Спать!»
Но проклятый сон не опускался в комнату. Я лежал и старался думать о новой системе носкового крепления на финских прыжковых лыжах, потом о Юльке, потом о сопромате, но что-то «думало» во мне против воли совсем о другом.
«Оно» думало:
«Почему ее глаза светлели, когда она уходила? А девочка?»
«Почему его лицо могло быть и нежным?»
«Почему мертвая была «живее» живой?»
На сумрачном потолке светились пепельные измученные глаза женщины. Они были знакомы и чужды. Я боролся с ними, но они оставались и рассказывали, не навязывая ничего. Тогда я покорился. Я лежал на спине и смотрел в них, как в осенние окна. Я ничего не думал, но все понимал, и все смотрел, пока побелевший рассвет не стер последние искры этик говорящих глаз.
В переулке пронесся первый грузовик. Но это не обрадовало меня; слишком нагло он прогрохотал по тишине своими бортами и гайками.
СУББОТА. БОМБОУБЕЖИЩЕ В КЛЕВЕРЕ
Жидкий кофе обжигал небо. Я пил стоя, я опаздывал.
Утро вставало сереньким, мягким; сегодня я был в форме, сделал зарядку и обтерся под душем. А главное, сегодня я поставил окончательную точку на адамовском «телевизоре». Не для меня эти эксперименты с двойниками, я не Достоевский, ну их к…
В переулке на сереньком льду подтаивал снежок; по такому льду и неточеные коньки хорошо режут. Во рту был привкус кофе и оттепели, ботинки дружно давили метры, я расстегнул пальто.
В химической лаборатории у вытяжного шкафа хохотала с кем-то Юлька. Она была совсем тоненькая в этом синем спецхалатике.
— Привет, Костик! — сказала она первая. А я-то думал, что она будет ругаться, что я вчера ей не позвонил.
— Привет, — сказал я и тряхнул ее ладошку. Она улыбалась, а я разглядывал ее рот: великоватый несколько для нее.
— Новый детектив в «Стреле» идет и на Арбатской, — сказала Юлька. — Ну, как — сходим?
— Смотаемся, можно, — ответил я. Но о каком фильме она трещала? Правда, это и не важно. Я отошел к своему месту и включил газовую горелку. Название фильма не вспоминалось, я плюнул на него и стал отвешивать пять миллиграммов окиси натрия. Это было скучное занятие — делать опыт с заранее известным результатом, но тысячи таких же, как я, это делали до меня. Я смотрел на электролампочку и представлял, как их запаивают на конвейере — 1999, 2000, 2001, и так до одурения. Или вот Борькин пуловер — я везде такие вижу, одинаковые пуловеры, скучные. Я курил у стенгазеты, когда Борька подошел и спросил, когда собирается НСО.
— Во вторник, — сказал я.
— Во вторник — детали машин.
— Ну, в среду…
— Секретарь, а не знаешь, — сказал Борька и поправил пуловер у шеи.
«А тебе что за дело? Ты, что — каждой дыре затычка», — хотел я ему сказать.
На лекции я читал газету и слушал Павлова, вернее звуки его сиплого голоса. Он нудно объяснял, что функция A — это не функция C, хотя об этом мы еще в школе слышали. Я нарисовал на газете волосатого Павлова и приделал к нему хвост. Он был похож на черта и на Адама. «Вот бы Адаму послушать этот лепет. А ну его, Адама…» Я ненавидел Адама: сидит в своем чулане и подглядывает в дырочки за всей Вселенной. Ничего сам не знает, а только подглядывает. Как сводня.
После обеда я сидел в читалке и глазел на чертеж в учебнике по механике. Борька как-то сказал, что я хорошо читаю чертежи. Но, по-моему, я их совсем не умею читать. Только у себя во дворе я вспомнил, что договорился с Юлькой идти в кино, но звонить ей было уже поздно. На кухне торчала мамаша Коптяева в своем рязанском халате.
— Здравствуйте, Костя, — сказала она вежливым голосом и кивнула тюрбаном из полотенца, накрученным на голове. Она мешала лапшу суповой ложкой. — Такая мигрень! — Она облизала ложку. — И опять давление!
«Плевал я на твою мигрень! — подумал я. — И на давление тоже. К чему это она подбирается?»
— У вас нет пирамидона, Костя?
— Этого не держим! — сказал я и грохнул чайник на плиту.
— Я стучалась к Адаму Николаевичу, но он не ответил. Вы, — она попробовала лапшу, закрыв глаза, — вы не знаете — он дома?
— Нет. Я только что из читалки…
— Вы стали теперь друзьями! — сказала она нараспев, и ее темные гляделки обежали меня. Я посмотрел на ее тюрбан и приготовился. Но она ничего не прибавила.
— Нет у него пирамидона, — сказал я. — У него и хлеба-то нет, наверное.
Я не мог оторваться от ее тюрбана.
— Трудно жить одинокому человеку! — сказала Коптяева и шумно вздохнула над лапшой. — Не дай бог! Ужасно!
В коридоре я встретил Адама. Он выходил из уборной, одергивая свою пижаму. Может быть, свет в коридоре был тусклый, но показалось, что он совсем позеленел, морщины были как в муке.
— Костя? — спросил он робко. — Это вы? Я включал… Я заболел… Нет, вы должны это узнать, должны…
Он шепелявил и не давал мне пройти.
— У меня зачеты начались. Надо зубрить идти, — сказал я грубо.
— Нет, вы должны это услышать…
Я отстранил его, как тряпичный манекен, и прошагал к себе. Но через минуту помпон его жалкой шапочки уже маячил в дверях. Адам со страхом и надеждой смотрел на меня с порога.
— Входите, — сказал я. — Ну, что там еще стряслось? — Я скинул с одеяла книги и сел, упираясь затылком в стену. — Ну?
Адам зябко прятал руки в рукава пижамы. На его безбровом лице блуждала неестественная улыбка.
— Ну? — повторил я громко.
— Извините, Костя… Я испугался сегодня. Я… — Он закрыл веки и секунду сидел неподвижно. — Я видел их! — сказал он, открывая глаза. Мне стало не по себе.
— Кого «их»?
— Я уничтожу аппарат… Я их уничтожу, — говорил Адам быстрым шепотом. Его глазки бессмысленно вперялись в обои за моей головой. — …Я включил в четыре, чтобы проверить обратный контур… У меня был озноб, я выпил две таблетки бимитрола… Эти люди… — Он махнул рукой, останавливая мое раздражение… — Хорошо, хорошо! Я не буду, это неинтересно… Но их увидеть вы должны!
Он опять уставился в одну точку и пожевал беззубым ртом.
— Это было в каком-то подвале. Но там были ковры. Их было четверо… Это хуже Майданека. Трупы заслоняли все, до потолка, как бревна!..
«Спятил!» — подумал я и хотел встать.
— Погодите! Этот штаб хотел пропускать сквозь нас и всех излучение микрочастиц, которые еще не открыты, я думал… Чтобы все стали муравьями… Под предлогом флюроскопии… Я уничтожу его! — крикнул Адам и порозовел.
Я встал.
— Вот и хорошо, Адам Николаевич, — сказал я спокойно. — Давно пора. Или вы свихнетесь. И я с вами.
Адам тоже встал. Его глазки стали осмысленными от страдания.
— Но, Костя, — сказал он тихо, — это же правда!
— Что?
— Эти люди. Все, что вы видели там. Это не галлюцинации. Это просто техника. Открытие физики мысли. Особого поля…
Я махнул рукой. Надо было кончать все это раз и навсегда.
— Сядьте, — сказал я. — Что — техника? Эти двойники или джунгли? Бросьте вы сами себе голову морочить.
Адам застегнул пижаму и выпрямился.
— Вы… Вы не выдадите меня? — спросил он серьезно. — У меня нет времени… У меня был сын, как вы… Это открытие страшнее водородной бомбы, Костя.
— Вот вы и разберите свой аппаратик, — сказал я. — А по утрам гулять ходите, в сквер, на Никитский. Или вы свихнетесь с этими «фантомами».
— Это новое поле! — сказал Адам, словно прыгая в воду. Его лицо стало восторженным и умным. — Я искал его пятнадцать лет. Это новая волновая теория. Вы — мозг-приемник. Люди и предметы и мысли-предметы — все излучает жизнь, и вы принимаете ее, если… Нет ничего иррационального, Костя. Просто есть неизвестное. Икс. И я его нашел. Один икс из миллиардов иксов.
Я смотрел на него спокойно и терпеливо.
— Я только не нашел управление. Настройка вслепую. Куда попадет пучок — волновой конус. Ошибка опасна — нельзя направлять на себя, нельзя смотреть в себя. Это может быть смертельно…
Он остановился и, сморщившись, потер переносицу.
— Может, сядем? — спросил я.
— Вы видели и вещи, и мысли-вещи до поступка людей. Вы видели, что нельзя вмешиваться. Но сегодня я хотел вмешаться… Эти люди — преступники!
— А кто они — эти фашисты? — спросил я.
— Кто они? Не знаю. Они хотят кастрировать душу, Костя. У всех. Не только психику, но и душу. Ведь она есть. — Адам посмотрел мне в глаза. — Это просто центр всего. Неизвестный науке. Но он — есть. Они хотят оставить только рефлексы! — с отчаянием воскликнул Адам. Мне стало его жалко.
— А где они? — спросил я.
— Не знаю. Я не понял. Я хочу, чтобы вы посмотрели: их надо найти!
— Как найти? Ведь настройка — вслепую, вы сказали.
В лице Адама пробежало слабое торжество.
— Молодой человек! — сказал он гордо. — Я открою вам все… Я на пороге второго открытия: сегодня я дважды настроился на ту же точку земли. Я навещал их дважды! Хотите?
В дверь постучали, и я застыл.
— Костя! Вас к телефону! — позвала мамаша Коптяева.
Я вышел и прикрыл дверь перед любопытным тюрбаном.
— Адам Николаевич не у вас? — спросила она материнским голосом.
— Нет, это студент один, товарищ, — сказал я и взял трубку.
— Костя! — почти кричала Юлька. — Это такое свинство! Я просидела как дура…
— У меня зуб болит, — сказал я.
Упала пауза.
— Зуб?
— Даже два, — сказал я серьезно.
Опять пауза.
— Ты все врешь, — тихо сказала Юлька.
Я молчал.
— Я приеду к тебе, — сказала она.
— Не надо. Все ерунда. Не надо. — Я старался говорить спокойнее. — Не приезжай. Спасибо. Пока. — Я повесил трубку. Черная мембрана покачивалась по стенке, исцарапанной цифрами и рожами.
Когда я вошел в свою комнату, Адама уже не было. На одеяле осталось углубление, где я сидел только что. Сборник задач по химии валялся на полу. Носком ботинка я подфутболил его под кровать.
Я мысленно считал до трехсот, но вкус желтоватой таблетки еще секунду мешал мне рассмотреть полукруглый подвал, похожий на комфортабельное бомбоубежище. Четверо мужчин сидели за круглым белым столом. На столе стояли два телефонных аппарата и селектор. Мужчины были немолодые, в темных заграничных костюмах. Один курил папироску с длинным мундштуком. Я не верил, что это тот же подвал, который видел Адам. Только чтобы успокоить его, я согласился на эксперимент. Я разглядывал одного из них — усталого блондина с бесцветными бровями, который курил. Остальные сидели ко мне спиной. Три спины слушали вялый голос блондина: