— Нет, не нравится мне все это…
«На каком языке он говорит? Не по-русски, но я понимаю…»
Три затылка выжидающе напряглись. Крайний справа поправил шеей тесный воротничок и ответил:
— Но все решено. Это займет два года. Препарат 333 пущен в серийное производство.
— Результаты блестящие, — добавил кто-то.
— Вы говорите о колонии «Два нуля»? — спросил бесцветный блондин и стряхнул пепел.
— Нет. Я имею в виду приморскую колонию.
Они сидели уже не в комфортабельном подвале, а в каком-то светлом застекленном цехе. У стены стояла шеренга людей в суконной униформе. Все лица были одинаковые и желтые, как бляхи, у всех было выражение безразличной готовности и еще чего-то, вроде солидной бездушности. Но мои мысли мешали, разрушали, и я запретил себе думать.
— Номер 83, — сказал седоватый человек за столом, — вам ясно задание?
— Ясно.
— Повторите.
— Установить облучатель в клинике, вмонтировать и ждать приказа о проверке населения на ТБС.
— Кто вы?
— Врач-рентгенолог.
— А вы, сто седьмой?
— Тоже.
— Не тоже, а врач-рентгенолог.
Сто седьмой повторил ответ скучным голосом, и мне стало жутко.
— Сто седьмой, скажите, какова цель секретного облучения?
— Установить и закрепить «норму счастья».
— У кого?
— У людей.
— Не у людей, а у проверяющихся на ТБС по форме 24-5.
Седоватый сказал что-то соседу за столом, и тот кивнул.
— Сто седьмой! Пройдите в четвертый сектор, комната восемнадцать, и подождите там вызова.
Я видел, как сто седьмой вышел из строя и скованно пошел вдоль шеренги роботов к белой больничной двери. В его сутулой спине был страх. Шеренга следила за ним. Теперь я вспомнил, у кого я видел это выражение на лицах: у санитаров в морге. Сто седьмой взялся за ручку двери и открыл ее настежь. Он вышел, но еще секунду казалось, что седоватый за столом стоит на коленях и просит его вернуться безумно расширенным ртом. Может быть, это показалось, потому что сто седьмой обернулся и глянул на него через плечо на пороге?
Опять был подвал, и четверо опять сидели за круглым столом, белым, под слоновую кость. Мускулистые пальцы седоватого постукивали по столу, точно готовились кого-то схватить.
— Нет, так не пойдет, — повторил вялый голос, и все посмотрели на блондина с бесцветными бровями. Что-то изменилось в самом воздухе этого комфортабельного бункера, что-то изменилось в некрасивом носе блондина и его невидимых зрачках.
— Что — «нет»? — осторожно спросил седовласый.
— Нет, — повторил блондин и встал. Он поправил галстук и посмотрел на них сверху вниз. — Я давно хотел вам сказать, — он повел над ними бледной рукой, — что мне не нужна такая власть. Это — сверхвласть.
— Вы больны? — спросил седовласый вкрадчиво.
— Я здоров.
Все молчали.
— Я здоров. Органы внутренней охраны подчиняются пока мне, — продолжал блондин неторопливо. — И если вы введете в силу приказ о «проверке населения» (он усмехнулся устало), я арестую вас и обнародую суть этого приказа. Одновременно.
Они молчали. Мне казалось, что худенький блондин сейчас упадет от их чугунного выжидания. Но он только покусал губу и рассеянно посмотрел поверх их пригнутых лысин. В стене бункера от взгляда его подслеповатых обыденных глаз раздвинулся двухметровый железобетон. Как щель в дзоте. Сквозь щель было хорошо видно кусок, клеверного летнего луга и обочину пыльного проселка. Низкое солнце просвечивало обсахаренную пчелу в бледно-розовом соцветии, пронеслись стрижи, и закат озолотил белую грудь крайнего, а потом я услышал медленные глухие колокольцы бредущего к деревне стада. На краю луга, как далекие добрые горы, лежали вечерние облака.
— Это двурушник, — сказал деловито седовласый. Я видел, как на аккуратный галстук блондина ложится тень от железной клешни, как его сминает в комок, выворачивает, оплевывает и изжевывает механическая челюсть, но я помнил, что все это были пока только мысли, от которых сгущалось дыхание. И больше ничего. А вот щель в бетоне все не закрывалась, и даже здесь чувствовался росистый запах клевера.
«Нет, не надо убивать его!» — подумал я ожесточенно.
— Мы вас будем судить, — медленно сказал седовласый. — Сядьте. Уберите от него телефон. Вызовите внутреннюю охрану. Нет, вызовите роту парашютистов.
Худощавый блондин опять усмехнулся. Он не спеша отодвинул стул и прошел через щель в стене, и я прошел за ним из этого гнусного бункера. Он пересек проселок, пыля модными туфлями, и пошел прямо по клеверу, разрывая коленями сочные плети вики. На ходу он сорвал метелку полыни, растер ее и поднес к лицу. Он казался здесь анемичным десятиклассником, отличником, который удрал наконец-то из школы.
Деревенское солнце туманилось в сиреневых уснувших тучах. Оно коснулось вспаханного горизонта, еще раз перед самым лицом пронеслась пара позолоченных стрижей. Я видел пестрые спины коров и маленькую фигуру подпаска. Его голова белела в полях, как одуванчик. Слабый щелчок кнута донесся через шорох наших шагов.
— Ну вот, — сказал я блондину, — ты дождался наконец. Ты свободен.
— Я свободен? — удивленно повторил он и оглянулся. У него было растерянное лицо, губы морщились от улыбки. Но он не знал, что ему делать теперь.
— Совершенно свободен, — повторил он и остановился. Я тоже встал. Я увидел заставленную комнату, лампочку на шнуре, обои. У меня все сильнее дрожали колени, а сердце стучало, как в звонком чреве старинного рояля. Я тоже был свободен. Но я тоже совершенно не знал, с чего мне теперь начинать. Мне хотелось пойти за блондином, спросить, досмотреть… Почему все обрывается на самом главном?
— Сейчас надо выпить чаю, — сказал Адам. Он хлопотал около меня, как вокруг дорогого гостя. Когда мы пили крепкий, почти черный чай, он ничего не спрашивал, хотя жалобно поглядывал и ерзал от любопытства. Но мне почему-то не хотелось рассказывать. Я просто пил чай и отдыхал.
— Вам патент надо взять, — сказал я наконец и пожалел — так он заволновался.
— Никогда! — Адам даже поставил чашку. — Вы не думаете, что говорите!
Мне стало смешно.
— Почему?
— Потому что мое открытие противоречит… Да, да!
— Чему противоречит?
— Теориям. Да, Костя, не смейтесь! — У него смешно подпрыгивал помпон на шапочке. — Есть теория и теории, Костя. Люди не любят новых теорий, они их ненавидят, я знаю!
— Ерунда, — сказал я. — Налейте еще… Какие теории? Ведь это — факт. — Я кивнул на аппарат. Адам посмотрел на меня с бессильным негодованием.
— А если это… — он поднял брови, — попадет к какому-нибудь… Гитлеру? А?
Я задумался. Адам встал, подошел к двери и снял с крючка свой драный пиджак. Под пиджаком на стене был вмонтирован обычный выключатель.
— Вы думаете, это что? — спросил Адам. — Это аварийный выключатель. Если его повернуть дважды, то аппарат, лампы — все сгорит. Все уничтожено! Да! — Он шепелявил это почти с восторгом. — Если вы меня выдадите, я все уничтожу! Все!
Я махнул на него и отхлебнул с блюдца.
— Как хотите, — сказал я. — Не мое дело. Могли бы вторым Эйнштейном стать. — Адам сел и помешал чай.
— Молодой человек! — сказал он устало. — Разве это имеет значение?
Я пожал плечами.
— А что имеет?
— Знать и видеть. Только это. Искать. И все…
Он как-то обмяк и стал совсем усталым и старым. «Будешь много знать — скоро состаришься», — вспомнил я поговорку и удивился, какой у нее жуткий смысл. А я и не замечал раньше.
— Ну, как хотите, — сказал я, поднимаясь со стула. — Спасибо за чай.
Адам смотрел на меня вопросительно.
— Не бойтесь, не скажу. Какое мне дело. Спокойной ночи.
Но он все смотрел. Уже у двери я сказал:
— А там они ничего не сделают. Точно.
— Вы уверены? — спросил он тревожно.
— Уверен, — ответил я и вышел в наш вонючий коридор. В уборной журчала труба, кто-то у соседей бубнил через стенку. Я был уверен, хотя не мог сказать, почему. Но это было ясное спокойное убеждение.
«Поменьше вопросов, старина», — сказал я сам себе, стаскивая ботинки. — Смотреть — еще куда ни шло. Да и то в меру. Но с вопросами — поосторожней, друг». Я похлопал себя по груди, сидя на койке. Линолеум холодил босые пятки, будильник потикивал на стуле. Я нырнул под одеяло и погасил свет. Мне казалось, что я сегодня сделал, чего не собирался, но оказалось, это было правильно.
— Собрание закрыто — вопросов нет, — сказал я громко. — Неплохой все-таки парень этот Костя, — сказал я, зарываясь в подушку.
И действительно — я так чувствовал: доброжелательную снисходительность, немного издевки, немножко терпимости и гладкую кожу предплечья у самого носа. «Ну, спи, парень, хватит», — сказал я ему и он кивнул сонной головой.
Во дворе отмякала оттепель, постукивала капель по карнизу, кто-то кашлял, беседовал пьяными голосами у ворот.
ВОСКРЕСЕНЬЕ. МОЛИТВА
Большой трамплин на Воробьевых горах видно за две троллейбусные остановки. Когда я вылез, соревнования уже начались. Но сегодня я не собирался выступать.
Воздух здесь был деревенский, на липах лежал снег, в сером морозце цвели желтые, голубые флаги спортобществ.
Я полез к трибунам, но тренер наш по прозвищу Горшок меня все-таки заметил, стерва.
— Карташев! — крикнул он. — Почему без лыж? Почему на жеребьевке не был? — На нас оборачивались. — Иди в раздевалку, сейчас же!
Но я никуда не пошел. Я прислонился к перилам и с удовольствием стал смотреть, как на судейской вышке мелькнул флажок отмашки, как маленький прыгун, согнувшись, понесся по горе разгона и, отчаянно взмахнув руками, сорвался в пустоту прыжка. Он висел над пепельной панорамой Москвы, и я висел вместе с ним, ощущая секущие ледышки встречного воздуха, радостно щурясь скорости полета.
— Юровский, «Динамо», 69 и 8, — объявил мегафон.
Мимо меня поднимался на старт Колька Минаев. Он поправил на плече лыжи и ухмыльнулся мне.