[47].
Бальбоа не мог знать, что «Южное море» в действительности окажется самым большим на Земле океаном, не мог хотя бы и смутно представить, сколько разбросано в этом «море» коралловых и вулканических островов. Невежественный, дерзкий и жадный, стоял по колени в воде закованный в броню открыватель Великого океана, выкрикивая пышные фразы о господстве во веки веков. Толпились у берега воины, лихорадочно возбужденные церемонией. Облизывались и злобно ворчали в ожидании кормежки псы, добравшиеся вместе с испанцами до неведомых мест.
Так было добыто «по праву открытия» владение, подобного которому не случалось приобретать ни одному королю даже в сказках.
Остается добавить немногое. Едва только пронесся в Испании слух о новом открытии за океаном, как нашлось десять тысяч дворян, готовых без промедлений пуститься в дорогу. Мудрено ли, ведь к своему донесению на имя испанского короля Бальбоа приложил груду золота и двести драгоценных жемчужин. Новый королевский наместник Педро де Авила повез в Золотую Кастилию грамоты, изъявляющие королевскую милость открывателю «Южного моря». Плыли, вместе с наместником, на 22 кораблях полторы тысячи человек. Те, кому не удалось попасть в их число, еще долгое время завистливо вспоминали счастливцев.
А затем все пошло своим чередом. Часть «счастливцев», добравшихся до желанного берега, умерла от голода и тропической лихорадки. На страницах истории конкисты можно прочесть, как умирали с проклятиями разряженные в бархат рыцари, потому что не хватало провизии для такого большого отряда. Те, кто выжили, занялись исконным делом захватчиков: убийствами, насилиями, грабежами.
Как тарантулы в банке, они были всегдашними соперниками и между собой.
Хитроумному старику Педро де Авила не терпелось покончить с обласканным испанской короной Бальбоа. Старый хищник исподволь терпеливо сплетал смертную сеть. Чтобы усыпить подозрения, наместник предложил открывателю выдать за него свою дочь, подписал брачный договор, а затем, улучив удобный момент, обвинил Бальбоа в измене, приказал схватить и бросить в темницу. Наспех собранный суд без задержек выполнил волю наместника. И с такой же поспешностью открыватель «Южного моря» был обезглавлен.
Напоминанием об открытии Бальбоа и о традициях конкисты осталась витиеватая грамота, которую измыслил конкистадор. В ней указав предел вожделений хищника: захватить все, что увидел, и все, чего еще не разведал, завладеть «морями, землями, берегами, гаванями и островами со всем, что в них содержится…» И удержать, никому не отдать добычу, не выпустить ее из когтей «ныне и во веки веков». Не этим ли бредили колонизаторы и более поздних времен?
Эти знаки ставили на Земле путешественники разных стран и эпох. Глубоко врывали они в прибрежные пески деревянные и каменные столбы, украшенные гербами, водружали кресты с надписями, сколачивали вышки из бревен, складывали из камней пирамидки. От немногих из этих знаков и поныне уцелели обломки, позеленевшие, покрытые мхом. А от множества — никаких следов на теле Земли не осталось. Но память людей сохраняет и то, что исчезло. Со страниц книг, с пожелтевших листов старых рукописей поднимаются покосившиеся, изъеденные веками столбы, ветхие кресты, разрушенные бревенчатые вышки. Поднимаются и рассказывают о событиях, немыми свидетелями которых им случалось бывать, о географических открытиях и вероломных захватах, об измерении земли и составлении карт, о жестокости и алчности завоевателей, о неустанных исканиях ученых, о самоотверженных подвигах и благородстве. Припомним здесь лишь немногое из этих рассказов.
На атлантическом побережье Африки кое-где стоят еще каменные столбы, врытые около полутысячелетия назад. На остроносых вертких корабликах — каравеллах веши эти столбы в океанскую даль португальские мореплаватели — пираты и работорговцы.
Каравеллы плыли вдоль выжженных солнцем земель Сахары, вдоль побережий саванн и омытых потоками полуденных ливней экваториальных земель, где к самому берегу подступали зеленые непроходимые дебри. Португальцы забирались все дальше на неведомый юг. Они оставляли позади сожженные селения, в трюмах своих кораблей увозили в Лиссабон закованных в колодки рабов. Они были охвачены неутолимой жаждой добычи, желанием получить как можно больше золота и слоновой кости, захватить как можно больше «черной кости» — рабов, поставить на людях африканской земли и на самой земле, где они обитают, знак своей власти, свое клеймо. На теле рабов клеймо выжигалось каленым железом. Клеймом на земле оставались падраны — каменные столбы с португальским гербом. На столб наносилась короткая надпись — имя португальского корабля, имя начальника экспедиции, дата открытия. Падраны должны были засвидетельствовать, что право владения землями, на которых они установлены, принадлежит португальцам.
Когда португалец Диего Кан первым из европейских мореплавателей достиг устья реки Конго (это было в 1484 году), он установил на побережье падран и присвоил могучей реке название — Река надрана (Рио-де-Падран).
После путешествий Христофора Колумба на берегах американского континента тоже появляются заявочные столбы и кресты. Испанцы и португальцы, французы и англичане торопятся «застолбить» открытия. Первые кресты расставил сам Колумб. «…Везде, в любой стороне, на всех островах и землях, куда вступал адмирал, он водружал кресты…» — читаем в изложении дневника первого путешествия Колумба, сделанном Лас Касасом[48]. За Колумбом последовали испанские конкистадоры.
В первой половине XVI века открыватель реки Святого Лаврентия француз Жак Картье, «веселый корсар», как звали его современники, положил начало французским владениям за океаном. Эти владения получили позднее название «Канада» (от индейского слова «селение»). В разных местах побережья залива Святого Лаврентия Картье устанавливал по неписаной традиции благочестивых захватчиков деревянные кресты с надписью: «Эта страна принадлежит Франсуа I, королю Франции».
Во второй половине XVI века английский пират Френсис Дрейк «застолбил» кусок тихоокеанского побережья Северной Америки невдалеке от большого залива, у которого ныне раскинулся город Сан-Франциско. Дрейк поставил на берегу столб и прибил к нему медную дощечку. На дощечке были вырезаны имя английской королевы Елизаветы, даты прибытия англичан в страну и присоединения ее к английским владениям. Чтобы новые подданные английской короны могли лицезреть портрет своего монарха, пират прикрепил к столбу серебряную монету с изображением королевы и королевским гербом. Вырезав еще на столбе свое имя, Дрейк счел дело присоединения земли благополучно законченным.
Надо ли умножать перечень имен тех, кто ставили столбы, устанавливали кресты, вбивали шесты с флагами, чтобы так или иначе заявить о правах на владение заморскими берегами и странами.
Вспомним лучше об открывателе, не пожелавшем вбить в землю, затерянную посреди океана, заявочный столб на владение этой землей. Его звали Жан Франсуа Лаперуз. Это был французский моряк, современник и почитатель Вольтера. Достигнув острова Мауи (в Гавайском архипелаге), Лаперуз записал в своем дневнике, что не считает возможным следовать распространенным обычаям и объявить остров владением французского короля.
«Этот обычай европейских мореплавателей в высшей степени нелеп, — рассуждал Лаперуз. — Странный софизм, в силу которого мореплаватель, приставший к какому-либо неведомому до того времени острову, как бы предоставляет тем самым своему отечеству право завоевания, попирающее самые священные права туземного населения. Каким образом такая случайность, как посещение чужеземного корабля, может являться основательным поводом к тому, чтобы отнять у злополучных островитян землю, которой с незапамятных времен владели их предки, орошая ее своим трудовым потом»[49].
И еще вспомним «Путешествия в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей». Вот о чем рассуждает, прощаясь с читателем, Лемюэль Гулливер, путешественник в Лилипутию и в страну великанов.
«Признаюсь, что мне нашептывали, будто мой долг английского подданного обязывает меня сейчас же по возвращении на родину представить одному из министров докладную записку о моих открытиях, так как все земли, открытые подданным, принадлежат его королю»[50].
Но недаром Гулливер на столетия стал другом хороших людей всего мира, недаром его полюбили дети. Путешественник не желает содействовать завоеванию посещенных им стран. Прочтем строки, проникнутые горьким сарказмом создателя образа Гулливера — великого сатирика Свифта.
«По правде говоря, меня берет некоторое сомнение насчет справедливости, проявляемой государями в таких случаях. Например: буря несет шайку пиратов в неизвестном им направлении. Наконец юнга открывает с верхушки мачты землю. Пираты выходят на берег, чтобы заняться грабежом и разбоем. Они находят безобидное население, оказывающее им хороший прием. Дают стране новое название, именем короля завладевают ею, водружают гнилую доску пли камень в качестве памятного знака, убивают две или три дюжины туземцев, насильно забирают на корабль несколько человек в качестве заложников, возвращаются на родину и получают прощение. Так возникает новая колония, приобретенная по божественному праву. При первой возможности туда посылают корабли. Туземцы либо изгоняются, либо истребляются, их вождей подвергают пыткам, чтобы принудить выдать свое золото. Всем предоставлена полная свобода для совершения любых бесчеловечных поступков, земля обагряется кровью своих сынов. И эта гнусная шайка мясников, занимающаяся столь благочестивыми делами, образует современную колонию, предназначенную для насаждения цивилизации среди дикарей-идолопоклонников и обращения их в христианство»