«Ума был быстрого, в суждениях тверд, в исследованиях точен, в наблюдениях верен», — так было сказано об авторе этой книги его биографом в начале прошлого века. Путешественника звали Иваном Лепехиным. Это был даровитый ученый и простой человек, сын солдата, ученик Ломоносова.
Пять лет странствовал по России Лепехин, более шести лет — Паллас, около семи лет молодой натуралист Гильденштедт, уроженец города Риги, достигший берегов Терека и Куры. Нетрудно представить, сколько рек, озер, оврагов, холмов, сколько сел, деревень, городов повидали ученые-путешественники за годы пути, сколько было исхожено ими убегающих к горизонту дорог. Только много ли можно было совершить открытий на этих дорогах? Одно дело проторять неизведанные пути легенд, а другое трястись от деревни к деревне в кибитке, одно дело увидеть неведомые хребты и моря, а другое — издавна известные Уральские горы и Каспий.
Путешествие путешествию рознь. Но, оказывается, и хоженый путь нелегко открывать для науки. На страницах книг, повествующих об увиденном, мы узнаем о том, как была открыта «козявка, еще никем не описанная», и о том, откуда взялись пещеры в Уральских горах, и про многие другие открытия, большие и малые. Ведь открытие далеко не всегда означает отыскание невиданного на нашей планете — неизвестного ранее острова, или рыбы, или козявки. Много раз совершались в науке открытия, казалось бы, общеизвестного. Они отвечали только на один краткий вопрос — «почему». И в ботанике, и в зоологии, и в географии кроме открытий фактов существуют открытия причин и взаимных связей природных явлений, открытия законов природы. Наблюдение и исследование— вековечная дорога к открытию.
Сквозь леса и болота, меж утесистых гор и в бескрайних степях едут в тряских кибитках ученые-путешественники старинного времени. Вот они приближаются к Каспию, странствуют в прикаспийских степях. Это хоженый, но очень нелегкий путь. Совершим хоть частицу его вместе с ними.
«Не имея на степи торной дороги… уподоблялися мореплавателям, которые по компасу управляют свой корабль, ибо и нам компас в туманное время служил вожатым… Очаг наш составляла выкопанная в земле яма, дрова наши были конский и коровий иссохший помет»[52]. Так вспоминает о переходе близ берега Каспия Лепехин. В разное время в этих местах побывали и Гмелин и Паллас.
День за днем путешественники видели перед собой однообразную, скрывающуюся за горизонтом равнину, одетую серовато-седой солончаковой растительностью, а не то совсем голую, с желтовато-бурыми холмами песка.
«Самая большая отменность сей степи состоит в изобилии соли, которая, так сказать, по всей степи рассеяна»[53],— говорится в «Записках» Лепехина. И действительно, соль была всюду: и в соленых озерках, и в почве, и в воздухе. Степной ветер разносил соляную пыль, и даже роса, выпавшая в этой степи, подчас была так солена, что трава и кибитки на рассвете казались покрытыми как бы инеем.
Нелегко ехать по прикаспийской степи. Но еще труднее распознать все своеобразие ее растительности, почв, животного мира и суметь объяснить, как возникла эта соленая степь, почему так разительно отличается природа ее от природы других прилегающих к ней земель.
Самое главное по этому поводу сказано в путевых записках Далласа. Прикаспийская низменность была некогда морским дном, Общий Сырт и холмистая возвышенность Ергени были берегами Каспийского моря. Вплоть до нашего времени продолжают ученые восстанавливать страницы далекого прошлого Каспия. Начало трудам их было положено большими академическими экспедициями XVIII века, открытием, которое сделал Паллас.
И в других местах, и в донской степи, и в Уральских горах, и в Архангельском крае, и в Забайкалье путешественниками было сделано немало открытий.
Раскрывая старинные книги, повествующие о странствиях по русским землям экспедиций, снаряженных в XVIII веке Академией наук, мы находим в них не только перечень виденного, но и многие выводы и предположения. Даже те из них, что еще недостаточно обоснованы, незавершены, что Нрошли незамеченными или не были поняты в свое время, вызывают подчас в наши дни большой интерес. Путешественник как бы подходит к открытию, останавливаясь на самом пороге его. Разве, например, не на подступах к большому открытию, к установлению возможности изменений в растительном и животном мире под воздействием условий жизни, были рассуждения натуралиста Лепехина о том, что растения и животные «могут приобвыкнуть к разному климату и разный, смотря по стороне ими обитаемой, получить состав, от которого действия их перерождаются»[54].
Много книг участников большой экспедиции, снаряженной некогда Академией наук, терпеливо ожидают на полках, пока их возьмет в руки читатель. У книг есть время ждать. Они живут долго. Может быть, к ним придет и бережно вчитается в их страницы еще не одно поколение историков и натуралистов. И опять оживут картины давнего прошлого и возникнут русские земли, какими были они столетия назад.
Оживут на поблекших страницах и старинные открытия неведомого и забытые мысли, суждения, догадки, через которые пролегает дорога к открытию. Путешествие будит творчество, ведет к размышлению.
Вот какие примечательные для своего времени мысли о природе Земли родились у натуралиста Лепехина в результате его экспедиций и долголетних научных работ.
«Если бы возможно было нам обозреть половину нашего шара, какое преузорчатое и испещренное поле открылось бы глазам нашим», — писал Лепехин. «Преходя от знойных стран до последних земли пределов, простирающихся к северу, усмотрели бы мы во всяком климате собственные и отменитые произрастения».
Непривычным и не сразу попятным для нашего современника языком излагает ученый конца XVIII века разумеющуюся ныне для нас мысль о взаимной связи между климатом, растительностью и животным миром в знойных странах и «на северных земли конечностях».
«Преходя же средину между сими крайними пределами теплоты и стужи, всюду встретили бы нас удивительные в растениях перемены, приумноженные и другими обстоятельствами. Высочайшие горные хребты, покрытые снегами, и в самых знойных климатах глубоким северным странам уподобляющиеся, собственными себе красуются былиями, пространные степи, неизмеримые моря, реки, пески… оссбенными гордятся произрастениями»[55].
Так раздумывал в давние времена путешественник о природе нашей планеты. Сто лет спустя В. В. Докучаевым был открыт закон географической зональности; это было большое открытие, одно из самых больших в истории географии как науки. Оно так же тесно связано с путешествиями, как открытие Америки Христофором Колумбом. Только для того, чтобы сделать это открытие, мало было проплыть, проехать, пройти… Надо было еще уяснить, познать, проникнуть в потаенные природные связи, прочитать великую книгу природы, разобраться в ее письменах.
Перед нами вновь океан, вновь плывет испанский фрегат дорогой Христофора Колумба. И хотя со времени генуэзского морехода миновало три века и дорога, проторенная им, уже стала привычной для моряков, путешественнику, который всматривается с палубы корабля в туманный горизонт океана, чудится, что он на пороге неведомого.
«Каков открылось мне счастье. У меня кружится голова от радости», — так писал он в день отплытия в прощальном письме друзьям.
«Я буду, собирать растения и окаменелости, производить прекрасными инструментами астрономические наблюдения, я буду химически анализировать состав воздуха… Но все эго не главная цель моего путешествия. На взаимодействие сил, на влияние мертвой природы на животный и растительный мир, на эту гармонию должны быть неизменно направлены мои глаза»[56].
Строгое торжественное чувство владеет путешественником. Ему дано испытать высокое наслаждение, увидеть величественные картины природы, проникнуться их красотой, отыскать в них глубокие закономерные связи.
Проплывают возле фрегата, подобно сияющим звездам, бесчисленные стаи студенистых медуз. Их фосфоресцирующий свет превращает зеленоватую поверхность вод в огненное, отливающее розовым заревом море. И этот мерцающий холодный огонь среди вод напоминает о том, что жизнь окружает человека повсюду. Ни очарование беспредельности океана, ни дыхание соленого ветра, ни одно из многочисленных ощущений, испытываемых при созерцании природы, не действуют так глубоко и сильно, как это прекрасное ощущение полноты повсюду разлитой жизни. Так думает путешественник, плывущий по старинным путям открывателей в океане. Его зовут Александр Гумбольдт. Он немецкий естествоиспытатель. Путешествие его в Южную Америку началось в июле 1799 года.
Корабль подошел к острову Тенерифе, самому большому из группы Канарских островов в Атлантическом океане. Моряков ожидает стоянка. Тенерифе — полустанок на долгохМ пути от европейского берега к побережью Южной Америки.
Гумбольдт и его спутник ботаник Бонплан сходят на землю. Еще накануне путешествия мечтал Гумбольдт о том, как он увидит на этом острове два примечательных каждое по-своему творения природы: знаменитое драконово дерево тенерифского городка Оротавы и Тенерифский пик, громадную вулканическую вершину. Еще в детские годы, увидев драконово дерево в старой башне ботанического сада в Берлине, Гумбольдт загорелся первой детской мечтой о далеком путешествии на родину этого дерева в жаркие земли. Ныне эта мечта нежданно сбылась. Перед пим патриарх растительного мира земли, один из древнейших обитателей нашей планеты. Это дерево, видимо, начало расти задолго до сооружения египетских пирамид. Гумбольдт бережно измеряет окружность исполинского дерева. Оно имеет шесть метров в диаметре. В большое дупло можно видеть, что ствол внутри уже пуст. Время тысячелетий изъело его. И все-таки на коротких ветвях видны жесткие маленькие розетки. Указывая на них своему спутнику, Гумбольдт восторженно восклицает: «Это дерево все продолжает нести цветы и плоды. Старость и проявление обновляющей силы находятся в постоянном соч