Когда я заканчиваю, мы сразу же переходим к следующему тесту. Доктор Клайн говорит:
– Система, обрабатывающая считывание эмоций на лице, не зависит от системы, считывающей черты лица. Ты обычно можешь определить, человек злится, грустит или сияет от счастья?
– Почти всегда. Я не узнаю лица, но могу их читать.
– Это потому, что есть система обработки зрительных образов, служащая лишь для распознавания лиц, и в особенности человеческих лиц. Собака или кошка на самом деле определяется твоим мозгом как объект. Конфигуральная обработка – вот что позволяет людям видеть лицо как целое, а не как набор отдельных частей.
Этот тест – на определение эмоций. Мне хочется думать, что я точно попадаю во все ответы, но на самом деле понятия не имею.
Затем идет набор перевернутых лиц. Я должен совместить их с нормально смотрящими лицами, но не могу. Знаю, что не могу.
Однако чем более убитым я себя ощущаю, тем более воодушевленной кажется доктор Клайн. Она наклоняется над ноутбуком.
– Люди, не испытывающие проблем с узнаванием лиц, очень плохо распознают лица перевернутые, поскольку как только образ переворачивается, перестает действовать метод конфигуральной обработки для узнавания лица. Поэтому включается метод пошагового распознавания, которым мы идентифицируем объекты. Это сравнимо с тем, как ты поступаешь с обычными лицами, потому что человеческое распознавание применимо лишь к верхненаправленным образам. В отличие от обезьян, которые могут опознавать других обезьян вне зависимости от пространственной ориентации.
Из этих слов я выношу то, что даже обезьяны узнают друг друга.
– Теперь мы протестируем твою способность распознавать объекты. Таким образом, мы убедимся, что у тебя лишь проблема с распознаванием лиц, которая не относится к объектам.
Я сижу и совмещаю дома, машины, пистолеты, ландшафты, животных и вдруг ловлю себя на мысли: «А что, если я здесь тоже напутаю, смешаю все предметы, которые всегда узнавал без проблем? А вдруг мне только покажется, что я узнал кошку, собаку, дом, машину, но потом обнаружу, что путаю их так же, как и лица?» Я на минутку откидываюсь на спинку и закрываю глаза, больше всего потому, что мне хочется удрать – от этого компьютера, из этой лаборатории, из этого центра, из собственной головы.
Доктор Клайн говорит:
– Я хочу, чтобы ты помнил: все тестируемые иногда попадают в точку, а иногда нет. Именно так тест и задуман.
Легче мне от этих слов не становится. Но я открываю глаза. Я иду дальше.
На следующем тесте мне становится еще хуже. Это тест «Лысые женщины», состоящий из череды фотографий обычных женщин, не знаменитостей, у которых опять отсутствуют волосы и уши. Я должен нажать кнопку, если замечу непохожую, но все они видятся мне на одно лицо, так что я даже не пытаюсь, а просто снова и снова жму на «То же».
Последний тест напоминает мне проверку зрения. Я опираюсь подбородком на подставку и прижимаюсь лбом к какой-то хитроумной штуке, похожей на маску. Доктор Клайн хочет, чтобы я вглядывался в компьютерный дисплей, в котором установлена камера, направленная на мои зрачки. Она, по ее словам, запишет мою методику обработки образов лиц.
– Нормально воспринимающие субъекты концентрируются на внутренних чертах лица и используют треугольно-пошаговое распознавание, двигаясь между глазами, носом и ртом. С другой стороны, страдающие прозопагнозией начинают с внешних черт, как то: уши и волосы. Они обычно избегают области глаз.
Вот это похоже на правду. И тут я думаю, а чем занимается Либби и где она.
Я стою в отделении нейрофизиологии и когнитивной неврологии Индианского университета в Блумингтоне, где на все мои вопросы есть ответы. Я была маленькой, когда умерла мама, и мы с папой советовались с врачами по поводу обследований. Я предоставила папе решать, делать мне их или нет. Но вот теперь я здесь и могу обратиться к кому-нибудь из врачей в белых халатах или ученых. Моя мама умерла от кровоизлияния в мозг, и мне нужно знать, умру ли я от этого тоже.
Я расхаживаю туда-сюда по коридору. Если меня обследуют, то или обнаружат у меня в мозгу аневризмы, или нет. Они или смогут вычислить и контролировать их, или же нет.
Но вот в чем штука – даже если там нет никаких аневризм, факты от этого не изменятся: я по-прежнему останусь начеку, по-прежнему буду готова и настороже, поскольку земля может остановиться в любой момент. Я пережила худшее, что только могло со мной случиться, и я не понаслышке знаю, на что способен этот мир.
Мимо меня проходит человек в белом халате и кивает мне. Я киваю в ответ.
Я думаю: «А у него ведь могут быть ответы».
Гляжу ему вслед.
Думаю: «А если бы мама была здесь, что бы она сказала?»
У меня жужжит телефон, и мне не хочется его проверять, но вдруг это Джек.
Пришло сообщение от Джейви.
Либби + не пошла в школу = спрашивает Аттикуса? Я вот что подумала. Я поняла, что, как бы плохо ни было не знать, незнание кое-что значит. С ним тоже можно что-то сделать.
А потом добавляет:
Столько же, сколько сможет сделать человек, пока он еще учится в школе в Индиане.
Я жду, пока доктор Клайн обработает результаты. Говорю себе, что все нормально. Ничего страшного. В том смысле, что как будто бы ты раньше не знал, что не узнаешь людей. Но послушай, ты же нормально живешь. Справляешься. Ты хорошо определяешь идентификаторы, и ты добился этого сам, без посторонних наставлений или помощи.
Я изо всех сил подбадриваю и успокаиваю себя, когда возвращается доктор Клайн. Она садится напротив меня и произносит:
– У тебя явная прозопагнозия. Она развивается поступательно. У тебя могут присутствовать легкие нарушения, или же ты можешь страдать почти полной лицевой слепотой. У тебя почти полная лицевая слепота. На самом деле у тебя один из самых тяжелых случаев в моей практике.
Значит, это официальный диагноз.
Я жду, что мне станет хуже, а может, даже и лучше, когда он подтвержден.
– И что теперь? Лечение есть?
Во время моих «изысканий» таковое мне не попадалось, но это не значит, что доктор Клайн, специалист-невролог, о нем не знает.
Она улыбается какой-то перевернутой и виноватой улыбкой.
– Мы, разумеется, делаем в этом направлении огромные шаги, но лечения нет. Мы экспериментируем с методиками обучения людей как можно лучше приспособиться к лицевой слепоте. Проделываем повторяющиеся тренинги с лицами. Наши подопечные занимаются ими по часу в неделю. Существует десять степеней трудности. Одни подросток, чуть помладше тебя, работает с нами пять месяцев, и его перемещения глаз стали более нормальными…
– А он узнает лица?
– Нет, но мы надеемся, что усиленные тренинги будут помогать ему в повседневной жизни.
Доктор начинает терять меня и ясно это видит. Она отворачивается и за чем-то тянется, а когда снова поворачивается ко мне, то передо мной как будто другой человек. Покончивший с прошлым и начавший с чистого листа, так сказать.
А тянулась она за муляжом человеческого мозга. При разговоре она указывает на него.
– В задней части твоего мозга, над правым ухом – вот тут – есть особая область, отвечающая за распознавание лиц…
– Латеральная затылочно-височная извилина, двенадцатое поле.
Я поднимаю руку и снова провожу пальцами по шраму над правым ухом.
– Мы можем сделать МРТ, которая даст нам больше информации. Многие страдающие прозопагнозией также с трудом опознают автомобили и окружающую местность. Они часто страдают и топографической агнозией, то есть легко теряются, блуждают и не узнают своих домов или мест, где работают. У них могут быть проблемы со слухом. Мы считаем, что прозопагнозия – это ключ к понимаю того, как мозг воспринимает объекты в целом. До поры до времени мы рассматривали мозг как единое целое, но теперь убеждаемся в том, что он состоит из отдельных механизмов, если угодно, являющихся его частями, а также в том, что эти механизмы не взаимодействуют друг с другом и что они даже не знают о существовании друг друга.
– Грубо говоря, у меня в мозгу область, отвечающая за распознавание лиц, отсутствует, повреждена или выключена? Но если я сделаю МРТ, лечения ведь все равно нет.
– Да.
Больше доктор Клайн для меня ничего сделать не может, и мы оба это понимаем.
Она произносит:
– Я предлагаю тебе рассказать об этом хотя бы в семье. Пусть твои близкие знают, что ты этим страдаешь. В конечном счете тебе станет легче жить.
Я беру телефон и отправляю Либби сообщение:
Я закончил.
И это действительно так.
– Вот еще что, Джек. Большинство страдающих эволюционной прозопагнозией ничего не ожидают от лица, в отличие от страдающих приобретенной прозопагнозией. Так же как люди с врожденной слепотой знают лишь «незрячесть», люди, родившиеся зрячими, ощущают потерю зрения совсем по-другому. Но людям с приобретенной лицевой слепотой весьма свойственно продолжать пытаться использовать лицо как ключ к узнаванию. Это инстинкт.
Я отчего-то воспринимаю эти слова как удар в грудь. Я сам во всем виноват. Если бы я тогда не забрался на крышу… если бы не пытался выпендриваться… если бы не упал… я бы здесь не сидел и не говорил бы с неврологом. Мне бы лить слезы над шестилетним собой, лежащим на лужайке, для которого мир навсегда изменится. Но вместо этого мне просто хочется побыстрее отсюда убраться.
– Спасибо, доктор Клайн. Мне пора домой.
Она жмет мне руку, благодарит за потраченное время, извиняется, что не может сделать для меня большего, словно она во всем виновата. Мне хочется сказать ей: не стоит извиняться, ведь не она же столкнула меня тогда с крыши, но вместо этого говорю:
– Удачи вам в ваших исследованиях.
– Джек?
Я оборачиваюсь и вижу женщину в очках, с широкими скулами и высокой прической. Она произносит: