Суббота
Маркус (высокий, косматые волосы, острый подбородок) стоит над кухонной раковиной, запихивая в себя еду. Я начинаю наливать кофе, и тут слышу:
– Сказано тебе – нет.
Входит женщина, а за ней мужчина в рубашке с логотипом магазина «Масселин». Его рот открыт на полуслове, но он закрывает его, увидев Маркуса и меня. Методом исключения я определяю, что это мои родители.
Мама говорит мне:
– Поставь-ка кофейник.
Потом отцу:
– После об этом поговорим.
И тут становится ясно, что ссора у них в самом разгаре. Я тянусь за самой большой кружкой, которая у нас есть, и наливаю себе кофе.
Мама спрашивает у папы, что ему от нее нужно, и голос нее такой, словно она глотает бритвенные лезвия, как тот парень на «печальном карнавале», как мы его зовем, на распродажах в мебельной сети. Я стараюсь не подслушивать, но чувствую, как все тело у меня напрягается, что всегда происходит, когда они ругаются.
Отец говорит маме:
– Сегодня вечером.
– Нет, не сегодня.
Мы с Маркусом переглядываемся. Он одними губами спрашивает:
– И что теперь?
Папа заявляет:
– Это какое-то издевательство, как будто медленно отдирают лейкопластырь, Сара.
– Я сказала – не сегодня. – Она впивается в меня взглядом, не обещающим ничего хорошего. – Я хочу, чтобы ты сегодня забрал Дасти после того, как все закончишь.
– Откуда?
– Из дома Тамс.
Забирать Дасти, Маркуса или кого-то еще – обычно для меня сущая пытка. Не различая лиц, пытаться отыскать нужное. Но этим утром я с мамой спорить не собираюсь.
Даже при том, что половина трибун свернута, новый спортивный зал просто огромен. С пола потолок едва виден, а свет прямо ослепляет. С самой верхней точки я смотрелась бы не больше, чем муравьем.
И вдруг, внезапно, я им себя и ощущаю – муравьем.
Ладони у меня взмокли. Сердце сжимает, но не отпускает. Я не могу совладать с дыханием. Я вижу, как оно на полной скорости ускользает из спортзала, чего именно хочется и мне.
КАКОГО ЧЕРТА Я САМА ВЫЗВАЛАСЬ НА ВСЕ ЭТО?
На стульях, скрестив ноги, сидят Хизер Алперн и трое ее старшин. Старшины все из выпускного класса, и выглядят они одинаково со стянутыми в хвосты волосами и сияющими лицами. Мне их одинаковость кажется такой же устрашающей, как и кошачья красота мисс Алперн. Но страшнее всех – Кэролайн Лашемп, староста старшин, впивающаяся в меня взглядом, словно кальмар. Несколько других кандидаток в «Девчата» сидят на нижнем ряду трибун, ожидая своей очереди на кастинг.
– Готова? – спрашивает Кэролайн совершенно неестественным супердружелюбным тоном.
Я едва слышу ее, потому что тело мое и мысли поглощены дрожью и страхом. Мне вдруг кажется, что я перестала различать лица людей, потому что никто не выглядит знакомым или милым, и взгляд мой мечется по спортзалу в поисках помощи. Он задерживается на Бейли, Джейви и Айрис, сидящих на самой верхотуре. Поймав мой взгляд, их лица становятся непроницаемыми, и они, наверное, заметили мой ужас. Что означает, что, скорее всего, все тоже его видят. Я велю себе двигаться и спрятать этот ужас подальше, чтобы никто не видел, и тут Джейви машет руками и кричит:
– Сияй же, безумный алмаз!
Ты вызвалась на все это, потому что танец живет в тебе. И тут я вспоминаю то, что когда-то говорила мама: как страшно идти вслед за мечтой, но еще страшнее – не идти за ней.
– Готова? – На этот раз голос у Кэролайн совсем не супердружелюбный.
– Да, – отвечаю я, а потом кричу: – Да!
Для кастинга я выбрала песню Айрин Кары «Танец-вспышка… Что за чувство» в честь мамы и в честь себя. В ожидании начала музыки я говорю себе: «Слишком многие в этом мире думают, что в лучшем случае добьются малого. Но не ты, Либби Страут. Ты не рождена для малого! Ты не знаешь, что такое малое! Малое – не для тебя!»
Затем песня взмывает ввысь, и я тоже.
Шимми-шимми раз-раз. Шейк бум-бум.
Мне требуется около двадцати секунд, чтобы забыть эти таращащиеся лица, стянутые назад волосы, кто из сидящих на трибунах девчонок станцует лучше или хуже меня, и тот факт, что я в два раза больше любого из находящихся в этом зале. После первых тридцати секунд я растворяюсь в песне. Становлюсь единым целым с музыкой и танцем.
Раз. Наклон. Поворот. Вжик-вжик. Шимми. Шейк-шейк-шейк. Бум. Раз-раз. Бум. Поворот. Наклон. Вжик. Шимми. Шейк. Раз. Бум-бум-бум.
Звуки уносят меня через спортзал, под самые стропила, за двери, через всю школу прямо до кабинета директора, пока я не оказываюсь на улице в ярких лучах солнца.
Поворот-рот-рот.
И вот я в небе! Теперь я в небе! Я плыву над Амосом, через федеральную автостраду номер семьдесят, затем в Огайо, потом в Нью-Йорк, над Атлантикой в Англию, во Францию… Я везде. Я – вся планета. Я – вся вселенная.
В конце, запыхавшись, я вдруг снова оказываюсь в спортзале. Девчонки на трибунах встают и свистят. Они хлопают в ладоши и топают ногами, и мои подруги орут громче всех. У входа в зал я замечаю Джека Масселина, забрызганного краской и сияющего, словно солнце. Он медленно хлопает в ладоши, а потом прикладывает в приветствии руку к голове, после чего исчезает. Он вместе с остальными ребятами на исправительных работах сегодня красит трибуны.
Хизер Алперн произносит:
– Либби, это было прекрасно.
И я в первый раз смотрю прямо на нее.
Кэролайн спрашивает:
– Какой у тебя рост?
И почему-то от ее громкого ровного голоса у меня начинает сосать под ложечкой. Девчонки на трибунах успокаиваются и садятся на свои места.
– Метр шестьдесят пять.
– А вес какой?
– Пятьдесят четыре килограмма.
Все таращатся на меня.
– Прошу прощения, ты имела в виду мой физический вес или вес, который я чувствую эмоционально?
Девчонки на трибунах хихикают. С меня льет, но я промокаю верхнюю губу и шею так же сдержанно, как королева Елизавета.
– Вес, определяющий размер костюма, который тебе понадобится.
– А разве в этом коллективе есть ограничения по весу?
Кэролайн начинает что-то говорить, но ее прерывает Хизер Алперн:
– С технической точки зрения ограничений нет. Мы не ставим лимит по размеру.
Но они его ставят. Я слышу это в том, как она тщательно подбирает слова, и вижу это в натянутых уголках ее улыбающихся губ.
– Тогда зачем вам нужно знать мой вес?
Кэролайн вздыхает. Очень громко. Как будто я тупая как пробка.
– Для размера костюма. – Затем она улыбается медленной улыбкой киношного злодея. – Ты бы решилась сбросить вес, если бы тебя хотели принять? – Последнее слово эхом разносится по залу. – Ну, знаешь, если бы тебя взяли в команду?
Мисс Алперн бросает на нее укоризненный взгляд.
– Кэролайн.
– А сколько нужно сбросить?
Кэролайн отвечает:
– Килограммов сорок, возможно, больше. Может, сто.
Это же смешно, поскольку означает, что я буду весить столько же, сколько Манго, собачка моей тети Тилли.
И вот я снова ребенок в балетной группе, а Кэролайн – моя учительница, и хмурится она на меня точно так же, словно говоря, что мне здесь не место, хотя место мне здесь куда больше остальных, потому что танец живет во мне, и куда больше, чем в них, что означает, что во мне гораздо больше танца.
– Ну, так как?
– Кэролайн, довольно.
– Ты хочешь знать, хотела бы я сбросить восемьдесят килограммов, чтобы танцевать в одном строю и нести флаги вместе с тобой?
Я вся горю от злости, и льет с меня по-прежнему, но я стараюсь говорить спокойным и ровным тоном.
– Да.
Я впиваюсь взглядом в мисс Хизер Алперн, которая здесь вроде бы старшая.
– Однозначно нет.
Мы бы надо вернуться на трибуну отсидеть свое время и исполнить свой гражданский долг, но я не могу. Вместо этого я звоню Рейчел и спрашиваю, сможет ли она отвезти меня домой.
Когда мы заканчиваем красить раздевалки, на часах уже почти пять вечера. Небо затянуто тяжелыми серыми тучами, а воздух густой, как обычно бывает, когда вот-вот ливанет дождь.
В широкое окно дома Тамс я вижу группку детей и думаю: «Прекрасно». Вот почему я не вызываюсь забирать Дасти, ведь это сплошной кошмар. Я не могу найти его в толпе, а родители считают, что Дасти еще слишком маленький, чтобы иметь мобильник, так что я не могу послать ему эсэмэску, что еду, жди у входа. В те немногие разы, когда я его все-таки забираю, я обычно жду в машине и давлю на клаксон.
Сейчас я делаю то же самое, поскольку в доме играют не только Дасти и Тамс – там развернулся аналог фестиваля в Коачелле для десятилетних. Дождь пулеметными очередями хлещет по ветровому стеклу. Группка детей не двигается, так что я снова сигналю.
Жду еще пару минут, после чего глушу двигатель и поворачиваю зеркальце заднего вида, чтобы посмотреть на себя. Глядящий оттуда парень знавал лучшие времена. У него по-прежнему разбита губа и фонарь под глазом, меняющий цвет с черного на синий и фиолетовый, которые я заработал, защищая Джонни Ромсфорда. Супер.
Я ищу что-нибудь, чем бы прикрыть лицо и защититься от ливня. На полу под задним сиденьем валяется старая куртка, наверное Маркуса. Я хватаю ее и выпрыгиваю под дождь, бегу по дорожке, обмотав курткой голову. Жму на кнопку звонка и слышу жуткий визг тысячи писклявых голосов. Дверь распахивается, и меня встречает блондинка с коротко стриженными волосами. Это, по-моему, мать Тамары. Она приглашает меня войти, а я отвечаю сквозь куртку:
– Ничего страшного. Не хочу заносить в дом всю эту воду. Просто подведите его к двери.
– Ерунда, Джек. Заходи. – Она еще шире открывает дверь, и с порывом ветра ее окатывает водой, попадающей еще и на пол, так что я вхожу в дом.
– Вот льет, прямо жуть, – говорю я.
– Ты мне будешь рассказывать. Они должны были целый день гулять на воздухе, – смеется она, но как-то вроде истерично, и я замечаю, насколько она устала.