Я надеюсь, что Дасти заорет: «Привет!» – или еще как-то проявит себя, но все дети, моргая, таращатся на меня, и один из них произносит:
– Это как Боженька писает.
Это, наверное, классная шутка среди десятилетних, и оценить ее можно только в десять лет, потому что они смеются так, что едва не падают.
Женщина говорит мне:
– Пожалуйста, возьми меня с собой.
Я смеюсь и продолжаю стоять, пытаясь выглядеть спокойным, раскованным и вообще «Все нормально, братан». Тем временем я пытаюсь отыскать Дасти в группке детей, но они все для меня на одно лицо. Худенькие, маленькие, с торчащими ушами. У всех на головах колпаки, и только некоторые из них явно белые. В груди я чувствую отдаленную вспышку паники.
– Может, побудешь немного? – спрашивает женщина.
– Все нормально. Нам с Дасти надо по делам ехать.
Я берусь рукой за дверную ручку, словно говоря: понятно? И обращаюсь к комнате:
– Откликнувшемуся на имя Дасти лучше бежать ко мне.
Дети таращатся на меня. В этот момент вспышка паники перерастает в огненный ад. Если мой брат – один из этих молча глядящих на меня детишек, он не выдает себя.
Я смотрю на них и говорю поверх голов:
– Пошли, брат. Тебе же нельзя опаздывать.
Когда они не шевелятся, я выбираю одного, который больше всех похож на моего брата (торчащие уши, выпирающий кадык, медно-каштановые волосы) и обращаюсь к нему:
– Если боишься промокнуть, у меня есть вот эта куртка, чтобы ты ею накрылся.
А затем, потому что выдался долгий день, я устал от того, что на меня таращатся, и потому, что я говорю себе: «Ерунда какая. Как ты родного брата узнать не можешь?» – я делаю то, чего не делаю никогда: подхожу к нему, оставляя на ковре большие грязные следы, и хватаю парнишку за руку, прежде чем он назовет себя. А потом тащу его к двери.
Мальчишка, которого я держу, отчаянно упирается, и тут я поднимаю взгляд и вижу, как в комнату входит еще один мальчик. У него торчащие в стороны уши, выпирающий вперед кадык и медно-каштановые волосы.
– Джек? – спрашивает он. И начинает плакать.
Парнишка, которого я до этого момента тащил к двери, кричит:
– Отвали от меня!
Теперь уже кто-то из приглашенных начинает бормотать, а какая-то девочка тоже плачет. Когда я его отпускаю, парнишка чуть не плюет мне в лицо:
– Дуболом.
И его начинает трясти.
Женщина присаживается перед ним, успокаивая его:
– Все хорошо, Джереми. Он пошутил, но теперь, наверное, понимает, что это не смешно.
И бросает на меня жуткий взгляд.
– А вы правда думаете, что это смешно – входить сюда и пугать людей?
Это рыжеволосая девчушка, которая, наверное, и есть Тамс. Или не она.
– Нет, не думаю.
Я гадаю, сколько из них меня знают и многие ли родители услышат об этом. Чувствую, что меня начинает тошнить, и едва не выхожу за дверь. Пусть Дасти сам домой добирается. Пусть мама его забирает. Но меня как будто приковало к полу. Ноги у меня как якоря. Они не двигаются. Я так и стою, глядя поверх голов таращащихся на меня детей в сторону только что вошедшего мальчишки, который все еще плачет.
– Извини, – обращаюсь я пару раз прямо к нему, но никто не слушает. Эти детки могли бы убить меня, если бы захотели. Их тут так много, и хотя они маленькие, ярость на их стороне.
Спустя, казалось, целую вечность женщина поднимается и произносит леденящим душу тоном:
– Вот твой брат.
Словно я самый хищный в мире пожиратель детей. Она толкает Дасти ко мне с таким видом, как будто хочет, чтобы мы побыстрее убрались, как будто Дасти, по аналогии со мной, тоже виноват.
Я не дуболом, совсем нет. У меня заболевание под названием прозопагнозия. Это значит, что я не могу различать лица даже тех, кого люблю.
Я добавляю:
– В этом возрасте они так быстро растут. Очень трудно за ними уследить и угнаться.
Затем хватаю действительно единственного и неповторимого Дасти и тащу его на улицу. Я набрасываю на него куртку, и он обматывает ею голову, но совершенно ясно, что он не хочет находиться рядом со мной, так что он совсем не спешит, идя по дорожке. Теперь я уже промок до нитки, но я открываю ему дверь, а когда он садится в машину, то обращает ко мне залитое слезами лицо и спрашивает:
– Зачем ты пытался украсть Джереми Мервиса?
– Да я же пошутил.
Он изучает меня так же, как теперь разглядывает родителей, словно не уверен, можно ли мне доверять.
– Трудно учиться в четвертом классе, когда все знают, что ты брат похитителя детей.
Руки у меня трясутся, но я не хочу, чтобы он это видел, поэтому вцепляюсь в руль так, что белеют костяшки пальцев, а потом прошу его рассказать, как там все прошло в гостях. Я едва слышу его из-за стука сердца, которое с грохотом бухается о грудную клетку.
Рейчел хочет знать, что произошло. Это человек, который прошел с тобой через все самое худшее. Когда вы с ней встретились, ты занимала сразу две больничные койки после того, как тебя спасли из собственного ДОМА. Она оставалась рядом и любила тебя во время всех твоих страданий, как мать, вот только она тебе не мать.
Я говорю ей, что не хочу об этом разговаривать, не сейчас, и почти всю дорогу до дома мы молчим.
У себя в комнате я открываю книжку «Мы живем в замке». Хотя она и совершила ужасный и жуткий поступок, Мари Кларисса не чувствует ничего – ни боли, ни раскаяния, не испытывает никаких эмоций. Даже когда селяне заходят на ее землю и распевают о ней песенки:
Маркиса, – сказала Конни, – чашку чая нате!
Нет, – сказала Маркиса, – вы меня отравите!
Маркиса, – сказала Конни, – мы бы спать вас положили,
Там, на кладбище, на дальнем, глубоко в могиле.
Маркиса и так вполне счастлива, живя в доме в обществе сестры, но она все же думает о селянах и очень хочет, чтобы языки у них сгорели вместе с головами.
Я вспоминаю, как боль и злоба переполняли меня настолько, что мне хотелось одного: чтобы языки сгорели у всех, кто причинил мне боль, особенно у Мозеса Ханта. Но вот в чем штука – Маркиса отравила всю свою семью. А мое единственное преступление состояло в том, что я была толстой.
– А почему ты не остался в гостиной с другими детьми?
– Мне что-то не хотелось играть в их игры. Я ушел на заднее крыльцо повторять свою роль.
Плач, похоже, прекратился, но он не смотрит мне в глаза.
– А Тамс и остальные хотели, чтобы ты играл вместе с ними?
Он пожимает плечами.
– По-моему, они и так без меня обходились.
– Но с Тамс ты дружишь, да?
На каждый ответ у него уходит по несколько секунд, и я слышу в его голосе боль. В которой виноват я.
– Вроде да.
Я оставляю его в покое, мысли у меня путаются, а сердце по-прежнему громко колотится.
Когда мы тормозим у нашего дома, Дасти произносит:
– Джек?
– Да?
Мне хочется, чтобы он сказал, что прощает меня, что все-таки меня любит.
– Как же мне жаль, что ты пытался выкрасть Джереми.
– Мне тоже.
– А что, если бы мама Тамс позвонила в полицию? А что, если бы тебя посадили в тюрьму? – Голос у него дрожит, и, похоже, он вот-вот снова расплачется.
– Не пойду я ни в какую тюрьму. Я бы не позволил им отправить себя в тюрьму. Просто вышло недоразумение. Вот и все. Я просто запутался.
Он без единого слова вылезает из машины, и, когда мы шагаем по дорожке, я говорю:
– Эй, малыш, ты ведь не расскажешь маме с папой о том, что сегодня произошло?
Дождь перестал, но я чувствую, как его остатки висят в воздухе.
Дасти задумывается, и я вижу, что брат не хочет мне ничего обещать. Никогда. Он поднимает лицо кверху и встречается со мной взглядом. Глаза его вырубают меня наповал. Они смотрят на меня, но откуда-то очень издалека. Наконец он произносит:
– Ладно.
Он заходит в дом, а я присаживаюсь на крыльцо, пусть и мокрое, потому что я еще не готов войти внутрь. Выдался долгий день, а вечер такой тихий и прохладный, словно коснувшаяся лба рука, когда у тебя температура. Я смотрю на улицу, а потом на небо. Руки все еще трясутся. Сердце по-прежнему колотится.
Сегодня день прошел просто отвратительно. С мозгами у тебя из рук вон плохо. И лучше никогда не станет.
Я не смог бы сказать, как выглядит Джереми Мервис. Если бы он сейчас прошел по улице, я бы не смог его узнать. Но никогда не забуду ужас в его глазах, когда я пытался вытащить его за дверь. И никогда не забуду лицо брата, когда тот смотрел на меня.
Сегодня все могло обернуться еще хуже.
Я повторяю это снова и снова, пока пытаюсь представить себе пять еще более ужасных последствий, но не могу, поскольку что может быть еще хуже, чем случайная попытка похитить незнакомого тебе ребенка? Мои мысли быстро перескакивают на Дасти. Он носит в себе то, о чем я никогда не узнаю, так же, как и я, и все мы. Я не уверен, что именно он в себе носит, но могу догадаться. Дасти чувствительный, он честный. Немного эксцентричный. Он почти наверняка веселый, однако сомневаюсь, что даже он сам об этом знает. Как и Либби, он не станет притворяться тем, кем не является на самом деле, и не боится быть другим. Но большинству детей не всегда это нравится.
Я больше не верю в Бога, если вообще когда-то верил, но вслух я произношу нечто вроде молитвы. Просто храни его. Не дай никому причинить ему боль. А пока хранишь его, пригляди еще за Либби и стариной Джонни Ромсфордом. И за мамой. И за Маркусом. И даже за папой.
Себя я в список не добавляю, потому что это кажется эгоистичным. Но, наверное, я об этом думаю, хоть на мгновение. И за мной, наверное, хотя я этого и не заслуживаю. Может, и за мной пригляди.
Когда я вхожу в дом, мама говорит по телефону с матерью Тамс, а папа – с родителями Джереми Мервиса. Вот и конец всем секретам. Все явно очень и очень злы.