Он откидывается назад и недоуменно спрашивает:
– Кто-кто?
– Неважно. По-моему, мне надо горло промочить. Извини, но я больше не хочу целоваться.
Я ожидаю, что он придет в отчаяние, но он лишь пожимает плечами и улыбается:
– Ладно.
Он помогает мне встать, и мы выходим из комнаты, пока я на ходу поправляю волосы и блузку. Я иду следом за ним, и хотя мне не хочется с ним целоваться, Мик из Копенгагена такой классный парень, что я невольно ловлю себя на мысли: «Девушка, а тебя ведь и ВПРАВДУ хотят». И чувствую себя при этом прекрасно.
Я обнаруживаю Кама на кухне, где он одну за другой опрокидывает рюмки. Белокурые волосы прилипли ко лбу, и одной рукой он обнимает девчонку, по виду вроде бы Кендру Ву (небольшого роста, азиатская внешность, заплетенные в косички длинные черные волосы).
– Что пьешь? – спрашиваю я.
Девчонка, похожая на Кендру, протягивает мне что-то коричневое и не похожее на пиво.
Я залпом вливаю это в глотку. Пищевод у меня обжигает так, словно я вдохнул пары бензина.
– Еще, – выдавливаю из себя я.
И они оба принимаются подавать мне рюмки.
Кам опорожняет свой бокал и со звоном ставит его на столешницу. Он потрясает кулаками в воздухе и издает звериный рык.
Чуть позже я продираюсь сквозь толпу гостей, ища черный ирокез, потому что слишком набрался, чтобы ехать на машине, а мне безумно хочется домой. Вот прямо сейчас. На улице, у бассейна я обнаруживаю ирокез у кого-то, кто напоминает Сета. Здесь я уже не утруждаюсь поиском примет, чтобы убедиться, что это он. Я подхожу прямо к тому, кто похож на Сета, и говорю:
– Отвези меня домой.
А он отвечает что-то типа:
– Ну да, конечно, Масс. Погоди, пока мы тут закончим.
Он подносит к губам косяк, затягивается, а потом начинает хохотать без причины.
Я вырываю у него косяк и тоже затягиваюсь, потому что, наверное, в нем и заключается тайна здешней жизни. Может, это даст мне ответы. Вместо этого я кашляю, как старикан, добрых пять минут. Кто-то протягивает мне бокал, чтобы все это запить, и тут бассейн опрокидывается, и земля тоже, а небо внезапно оказывается там, где должна быть земля. Парень с ирокезом наклоняется надо мной и спрашивает:
– Ты в порядке, брат?
Я закрываю глаза, потому что нет, я не в порядке. Мне хочется, не открывая их, заснуть здесь, на небе, где должна быть земля, но с закрытыми глазами мир переворачивается еще быстрее. Я снова открываю глаза и кое-как встаю на ноги. У меня остается единственная надежда на то, что где-то рядом может оказаться Бейли Бишоп, потому что она не пьет. Но она не всегда приходит на вечеринки, и к тому же мне никогда не разыскать ее в этой толпе блондинок. Я возвращаюсь в дом, и мне кажется, что в нем стало еще теснее, словно съехались еще ребята из трех соседних школ, пока я торчал у бассейна.
Я никого не узнаю.
Продираюсь сквозь кухню, столовую и гостиную. На меня со всех сторон орут, и какая-то девчонка хватает за руку, вцепившись в нее, как в спасательный плот. Она пахнет, как Кэролайн, но это не Кэролайн – она худая, белая, с кудрявыми волосами цвета маргарина.
– О Господи, Джек Масселин! – ахает она и целует меня в губы.
От нее разит табаком, и я отталкиваю ее.
– Массзадница, – шипит она, отворачивается и танцует со стоящими рядом людьми.
Я нарушаю все правила, созданные мной именно для таких ситуаций: не улыбаюсь, не киваю и не говорю: «Эй, да ладно тебе». Не флиртую со всеми девчонками подряд. Я смотрю всем в глаза, словно внезапно смогу распознать, кто есть кто (не распознаю). Я так долго гляжу на какого-то парня, что тот взрывается:
– Какого хрена ты вылупился?
Но мне все равно. Я чертовски взвинчен, потому что у меня такое чувство, будто я совершаю что-то опасное и меня в любой момент могут вычислить и расколоть.
Я оказываюсь в комнате, которая раза в три увеличилась в размерах, а до стен – несколько километров. Людей здесь просто море, и мне сквозь них ни за что не пройти. Я чувствую себя рок-звездой, которую совершенно незнакомые люди хватают за рубашку, за руки, за все места. Я толкаюсь сильнее, потому что где-то здесь должна быть дверь, а мне сейчас очень надо на воздух. Легкие наполняются дымом и винными парами, в ушах оглушительно бухает музыка, а мозги переполнены информацией, которую я не смогу переварить.
Я мог бы и сам домой доехать. Вот только я совсем никакой и не могу, не хочу и не должен садиться за руль.
– Где дверь? – спрашиваю я у какого-то парня.
– Что?! – кричит он.
– Дверь где?! – Я тоже ору.
– Вон там, брат, – указывает он кивком головы.
Пока я поворачиваюсь, на меня налетает какая-то девчонка, и я едва не грохаюсь. Она хватает меня за руку и смеется без умолку.
– Извини! – Не выпуская моей руки, она начинает кружиться в такт музыке. Я разжимаю пальцы.
Воздух здесь такой спертый, что, похоже, кислорода в нем не осталось. Воздуха становится все меньше, и я представляю нас лежащими неподвижно, словно сектантов после массового самоубийства. Мне нужно добраться до окна или до двери, но меня поглощает эта комната, эти люди и эта музыка. Почему они не паникуют? Все выглядят счастливыми, словно в жизни так не веселились. Почему их не волнует то, что здесь мало воздуха?
Я не припомню, чтобы у Кама был такой большой дом с запутанной планировкой, но помещение кажется необъятным. Я спрашиваю у оказавшегося рядом парня:
– Эй, как отсюда выйти?
– Что-что?
– Где здесь дверь?
– Я же тебе только что сказал, где она.
Это похоже на самое жуткое дежавю. А что, если я попал сюда навеки, пытаясь найти выход, и мне суждено снова и снова переживать одни и те же разговоры и эмоции?
В этот момент мне хочется бросить все попытки и отдаться на волю толпы, пока мы не станем двигаться, как одно огромное тело с сотнями рук, ног, ртов и глаз. Ее вес задушит меня или расплющит до состояния бумажной куклы, а потом, может быть, вынесет наружу, где меня подхватит ветром или прибьет к кусту, чтобы лежать там в вечном покое.
Я закрываю глаза, а когда открываю их, то наконец-то вижу прямо за толпой гостей входную дверь. Я пробираюсь туда и наталкиваюсь на Кэролайн. В том смысле, что это она. Та же черная блузка, те же брюки. Она поворачивается, и я не вижу родинки, но говорю себе, что та могла слететь, когда она надевала блузку или во время танца. Не успевает она и слова сказать, когда я ее обнимаю и целую.
Она сможет отвезти меня домой. Она выведет меня отсюда, а я извинюсь, она меня простит, и все будет замечательно.
Это долгий поцелуй, один из моих лучших, и даже когда я ее целую, то знаю: что-то не так. Но я продолжаю и когда наконец отрываюсь от нее, говорю:
– Вот как сильно я по тебе скучал.
– Это Джек? – Айрис указывает на другой конец комнаты.
Мы вчетвером синхронно поворачиваемся и замечаем, как Джек Масселин хватает какую-то девчонку и начинает ее целовать.
Одна за другой подруги глядят на меня, и я понимаю, что рука моя прижата ко рту. Я касаюсь губ, которые совсем недавно целовал Мик из Копенгагена, а в голове крутится только одна мысль: Джек волен целоваться с кем угодно и когда угодно, но мне не обязательно тут стоять и на это любоваться.
Я пробираюсь к задней двери, подальше от Джека и этой девчонки. Слышу, как Бейли зовет меня, но не останавливаюсь. Не могу остановиться. И не могу дышать.
На улице я окунаюсь в прохладный вечерний воздух и протискиваюсь сквозь собравшихся там, пока не заворачиваю за угол, где вдруг оказываюсь одна и в тишине. Я прислоняюсь к стене и делаю глубокий вдох.
Кэролайн с каким-то жутким выражением лица поднимает на меня взгляд, и внезапно их становится двое. Две Кэролайн рядом. Одинаковые черные блузки, одинаковые брюки, только у второй родинка рядом с глазом.
Песня кончается, и наступает недолгий момент тишины. Та, что с родинкой у глаза, произносит:
– Какой же ты гад.
Потом снова врубается музыка, но теперь все смотрят на нас.
Девушка опять начинает истерически рыдать, и я нутром осознаю, что это и есть Кэролайн, а не другая, без родинки, которая стоит со сверкающими глазами и с притворной гримасой злости на губах. Совершенно ясно, что кем бы она ни была – скорее всего, двоюродной сестрой, – она в полном кайфе от происходящего. Мне хочется ей сказать: «Она же твоя родня. Имей хоть капельку сочувствия». Но смешно было бы слышать это от меня, верно?
Так что я делаю единственное, что мне остается. Подхожу, выключаю музыку и обращаюсь к присутствующим:
– У меня редкое неврологическое расстройство под названием прозопагнозия. Это означает, что я не могу распознавать лица. Я могу видеть твое лицо, но как только отвожу взгляд, я его забываю. Пытаясь представить себе, как ты выглядишь, я не могу составить цельный образ, а когда увижу тебя в следующий раз, все будет так, как будто я тебя никогда не видел.
В комнате воцаряется мертвая тишина. Я пытаюсь отыскать в толпе Кэролайн, чтобы увидеть выражение ее лица. Я пытаюсь найти хоть кого-то, кого знаю, но все до единого тут мне незнакомы. Вместе они похожи на стену из камней, скопление панд, заслоняющих одна другую. Сердце у меня бешено колотится, громко бухая в ушах. Я понимаю, что меня трясет, и сую руки в карманы, где их никто не увидит. Скажите хоть что-то. Кто-нибудь.
И тут кто-то орет:
– Да пошел ты, Масс, какого черта!
Все хохочут и валятся друг на друга, и снова врубается музыка, и ко мне походит девушка и влепляет мне пощечину, но я понятия не имею, кто это. Всем кажется, что это шутка. Всем кажется, что я шут. И я вижу, как все поворачиваются ко мне.
Единственное кино, которое мне по-настоящему нравится смотреть, – это старые черно-белые фильмы ужасов. Может, у меня проблемы с различением людей, но я могу узнать вервольфа, Кинг-Конга, Дракулу и чудовище из космоса. Теперь я смотрю на толпу селян с одинаковыми лицами, вооруженную дубинками и факелами, готовую сбросить монст