Не могу понять, много это или мало 50 дней. Быстро ли они пролетают? Может быть, тут другое – просто я сразу забываю каждый прожитый день. Очень жажду скорее достичь островов. Не представляю их себе, но уже мечтаю о том, что буду там делать. Я столько о них читала, что, кажется, знаю о них все, теперь надо только увидеть их. По сто раз твержу себе одно и то же: еще 9 дней, осталось всего 9 дней. Много сплю, а мысли связаны лишь с тем часом, когда надо заступать на вахту. Дончо разбудил меня и сказал, что, если я встану пораньше и приду к нему, он сообщит мне что-то очень приятное. Конечно же, я не выдержала, прибежала. А приятное оказалось самым распрекрасным: как только прибудем на Таити, закажем телефонный разговор с Болгарией на 8 часов утра, в Софии будет как раз вечер, и мы услышим голос Яны. Мне стало до боли грустно. Не буду больше писать о Яне. Это всегда кончается слезами.
Всю прошлую ночь и весь сегодняшний день дует чудесный сильный ветер. Волны небольшие, и лодка летит. Похоже, за сутки пройдем свыше 70 миль – это рекорд для нашей мачты и оснастки. Как мы выглядим со стороны, уж и говорить нечего. На левом борту, куда бьют волны, не определить, какого цвета лодка. Пышные зеленые усы из водорослей волочатся за кормой, словно мы плывем не по океану, а по болоту. Вокруг то и дело выпрыгивают из воды рыбы. Блещет серебром скумбрия. Вот уже целую неделю нас преданно сопровождает одна огромная корифена. Вертится и рыба-лоцман с буро-зелеными полосами и чем-то красным на спинке. Много пеламид. Сегодня появились три небольшие акулы. Кажется, называют их колючими акулами.
Все последние дни читаем мемуары Захария Стоянова «Записки о болгарских восстаниях» – передаем книгу друг другу вместе с вахтой. Мне нравится, когда писатель подробно и точно описывает, кто, кого и где предал. Кроме своих национальных героев, народ должен знать предателей и доносчиков. Только гласность, только презрение к предателям могут очистить общество от скверны.
Дончо
Еле дождался, когда проснется Джу. Неожиданно пришло в голову, что из Папеэте мы сможем позвонить Тотовым и услышать голос Яны. Джу выслушала меня, сжала кулачки, сгорбилась и вдруг заплакала. Очень она похудела, и кулачки выглядят неестественно большими. Ее худенькая сгорбленная фигурка олицетворяла глубокую скорбь.
За совместную жизнь мы хорошо изучили друг друга. Джу вообще чрезвычайно импульсивна, каждая жилка у нее напряжена. Каждая частичка тела удивительно ярко выражает ее настроение и переживания. Джу подобна скульптурам Ивана Лазарова, поза тела которых говорит больше, чем их глаза. Мне очень нравятся работы этого ваятеля, особенно его памятник-статуя скорбящей матери на могиле Пейо Яворова, известного болгарского поэта.
Как там чувствует себя мама?
Через несколько минут Джу пришла в себя и выпалила:
– Я ужасно рада!
Никогда мне не забыть выражения ее глаз! Как они сияли, какие они лучистые! Радость ее ослепительна и заразительна.
Сейчас она готова продолжать плавание прямо до Папеэте. Без колебания откажется от долгожданных Маркизских островов.
Могучий ветер подгоняет «Джу». Океан вздыбился. До самого горизонта – белые гребни. Взбираемся на крутые горы и падаем в бездну. Лодка скрипит и стонет, издавая какие-то новые, незнакомые доселе звуки. Вся в белой пене, но отчаянно режет носом волну. Океан ярится. Буря ревет в полную силу. От этого рева и жуткого воя несколько лет назад я бы оцепенел. А сейчас мы действуем, словно бесчувственные роботы. Для нас давно уже нет ничего нового в бурях. И все же предпочитаю сражаться с ними днем. Ночью трудно справляться с гигантскими волнами.
Соль, всюду морская соль. Она вездесуща. Ею насыщены брызги. Она мгновенно залепляет очки. Лихорадочно протираю их. Брови от соли совсем побелели, словно у мельника. Если проведешь рукой по щеке, под ногтями полным-полно все той же светло-коричневой соли. Плотной, неистребимой. Лица загрубели, и соль уже не раздражает кожу. Только ощущение неприятное. Будто ты должен всю жизнь носить эту маску.
Морская соль не причиняет нам вреда. Уже пятьдесят дней мы и сами купаемся в морской воде, и все моем только ею. На коже лица и тела нет никакой сыпи, не чувствуем зуда и т. п. Иногда саднит веки – и только. Единственное «кресло» у румпеля давно протерто. Однако соль тут не виновата, оно протерлось от постоянного сидения на нем и от тряски. Все это раздражает, но неизбежно в жизни путешественника.
Волны все такие же гороподобные. Чувствую себя истерзанным и подавленным. Вокруг все признаки надвигающегося шторма. Боюсь, не разразилось бы нечто невиданное.
Вчера, 7 мая, поставили рекорд со своей импровизированной мачтой: за сутки прошли 74 мили. Со старой мачтой делали и по 96 миль. Это без учета скорости, с которой нас несет течение. А оно иногда достигает 20 миль в сутки.
Прошло пятьдесят два дня. Одиночество полнейшее. Не встречали судов. Не пролетали самолеты. Связь с миром – лишь транзисторный радиоприемник. Но это односторонний контакт.
Не разговариваем. Обмениваемся только короткими фразами по делу. Каждый погрузился в собственные мысли, несмотря на то что проблема у нас одна. Не ссоримся, не ругаемся – просто дошли до предела.
Все время думаю о мачте. Об одном и том же: выдержит ли она? Убережем ли мы ее?
Мне кажется, что я надоел Джу. Видимо, от этой мешанины из Дончо, спасательной лодки и постоянной бессонницы она готова взорваться.
Имеем ли мы право подвергать свою любовь подобным испытаниям? Сегодня я совершенно ясно понял, что Джу, как хрупкий стебелек, может согнуться и сломаться под непосильной нагрузкой.
Интересно, приводят ли одинаковые условия жизни к одним и тем же мыслям? Не могу этого утверждать. Джу ни за что не признается, если и ей в голову придут такие мысли. Да и я, пожалуй, не признался бы.
– Джу, о чем ты думаешь?
– Ни о чем.
Жаль, что не удалось на практике проверить один из принципов материализма.
Если я растеряюсь, проявлю слабость, если буду держаться неуверенно, испытывать страх, Джу просто станет меня презирать. И тут уж не помогут прошлые заслуги. Не поможет и все то, что мы преодолели вместе.
Тем более что в моменты адского напряжения и большой усталости тебя так и подмывает свалить вину за свои неудачи на другого, оправдать себя. Долгое время я анализировал свои поступки и был возмущен собственным поведением. Оказывается, мне легче думать о дурном, злиться. Уже несколько дней нахожусь в таком состоянии. Нечто подобное я сотни раз наблюдал в обыденной жизни. Когда вернусь в Софию, обязательно произведу статистический подсчет, сколько времени мои знакомые уделяют плохому в жизни и сколько – хорошему.[26]
Что будут говорить о нас в Болгарии? Странно, после каждой новой экспедиции растет число наших почитателей. Но множится и число наших противников. К сожалению, ненависть более активна. Горстка людей может поднять невероятный шум. Я и раньше слышал, что «нет пророка в своем отечестве», но теперь испытал это на своем горбу.
Здесь, в самом центре Тихого океана, в окружении реальных опасностей, мне кажутся смешными упреки наших недоброжелателей. Но в Софии, как мы ни старались делать вид, будто укоры нас не задевают, все же нам было больно и обидно.
Мы очень старались не впадать в положение людей, которые защищаются, оправдываются тем, что, мол, рисковали собственной жизнью. И не только потому, что это унизительно. Но и потому, что такая позиция, невыгодна. И я предпочел уделить все свое внимание подготовке к следующей экспедиции. Тем более что нельзя убедить того, кто этого не желает.
Когда мы вернемся домой, несомненно, найдутся знатоки, этакие морские волки, которые обнаружат у нас уйму новых ошибок и промахов. И скажут, что если бы они оказались на нашем месте, то все было бы по-другому: все шло бы как по маслу, без сучка без задоринки.
После нашего плавания через Атлантический океан появилось по меньшей мере с десяток «сведущих» людей, которые горячо доказывали мне, что пройти через океан на спасательной шлюпке – дело пустяковое, безопасное. «Яхта – это страшнее», – твердили они. А спасательная шлюпка, дескать, вообще не может перевернуться и потонуть. Я ^терпеливо выслушивал назидания и затем наивно спрашивал: «Скажите, а почему же тогда мы оказались первыми, кто пересек океан на спасательной шлюпке? Отчего же другие предпочитают яхты? С какой стати они тратят огромные средства лишь на то, чтобы принять на борт многие тонны балласта для создания остойчивости?»
Я всегда радуюсь, когда кто-либо хвалит спасательную шлюпку или каким-то образом укрепляет авторитет ее как самого массового спасательного средства – ведь это одна из задач и нашей экспедиции. Но было бы по меньшей мере наивно идеализировать качества шлюпки, даже опасно и безответственно. Действительно, наша «Джу» до сих пор ни разу не перевернулась, а мы провели на ней в общей сложности более шести месяцев. Но это чертовски трудно и часто выше человеческих сил. Все твое внимание во время плавания в любую минуту, да что там минуту – в любую секунду напряжено до предела. В открытом океане яхтсмены могут по двадцать дней даже не касаться руля! Мы же вынуждены приспосабливаться к каждой волне, избирать наилучший угол встречи с ней, вечно бояться за мачту, следить за малейшим отклонением от курса. Всегда помнить, что на спасательной шлюпке нельзя повернуть назад.
Океан беснуется все больше. Волны становятся все круче и коварней. Между двумя гигантскими водяными валами рыщут небольшие, но нахальные волны. Ветер срывает с них пену и вытягивает ее в нескончаемые белые полосы, словно бросает на поверхность океана белые «гирлянды». Воздух насыщен водяной пылью. Дышать все труднее. Я мечтаю лишь о том, чтобы погода наконец улучшилась и мы смогли бы спокойно войти в Атуа-ну. Мечтаю о ясной ночи, чтобы издали можно было увидеть острова.