Духота вызывала испарину. Солнечный зной сюда не достигал, но и под землей жара была невероятная. Воздух был тяжелый и удушливый. Фанни удивлялась, как могли здесь жить люди.
При помощи расспросов узнали, где «ямынь», китайский кремль, присутственные места города. Он оказался на значительной глубине под землей, на большой площади, выкопанной Бог знает в какие первобытные времена. Здесь светилась переплетом больших окон фанза, помещение тифангуаня и его канцелярии, а с боков были фанзы поменьше, для чиновников и солдат караула. По другую сторону площади находился обширный постоялый двор, на который и въехали казаки.
Было около четырех часов дня. Устроив Фанни в маленькой комнате, любезно уступленной хозяином в своем помещении, разместив казаков и лошадей и узнав, что в ямыне присутствие чиновников до шести часов вечера, Иван Павлович собрался сейчас же идти в ямынь.
– Дядя Ваня, возьмите меня с собой, – попросила Фанни. – Мне страшно здесь одной, без вас.
Иван Павлович согласился. Он приказал Пороху как хорошо говорящему по-китайски, Царанке и пяти казакам следовать с собой, а четверым остаться при лошадях.
В полной темноте подземелья, где мрак рассеивался только мутным красноватым светом, лившимся сквозь бумажные окна ямыня, Иван Павлович прошел через площадь.
Стража не хотела его пропустить, он предъявил документы, и его с его спутниками провели в длинную комнату с соломенными циновками на полу. Вдоль комнаты по обеим стенам стояли низенькие столики, и полуголые писцы кисточками разведенной в небольших чашечках тушью писали на длинных и узких полосках бумаги желтоватого и красного цвета. Подле лежали большие печатные книги, свитки бумаги и газеты. Перед некоторыми в плоских круглых чашечках дымился бледный чай.
Полная тишина стояла в комнате, освещенной целым рядом ночников и двумя висячими керосиновыми лампами с плоскими железными абажурами.
Старый китаец в замасленной темно-синей шелковой кофте, надетой на голое тело, и в широкой черной юбке, мягко ступая ногами в туфлях, ходил между столами. У него была седая косичка, и лицо его, темно-коричневое, покрытое тысячью морщин, было маленькое, как яблочко.
При виде Ивана Павловича с Фанни и казаками он степенно подошел к ним, присел в виде привета, потом подал каждому маленькую темную иссохшую руку и, улыбаясь беззубым ртом, спросил по-китайски, что нужно русским вооруженным людям.
Он подчеркнул слово «вооруженным», как бы деликатно намекая Ивану Павловичу на неуместность входа в ямынь казаков.
Иван Павлович понял намек и приказал казакам выйти на двор и ожидать его там. Фанни осталась при нем.
– Я имею дело от моего начальника до тифангуаня, – сказал по-китайски Иван Павлович.
– Хорошо. Я скажу тифангуаню. Он примет.
И, знаком указав подождать, старичок медленно и важно прошел между писцов к дальней двери, с резными, заклеенными бумагой створками и скрылся за ними. Прошло с полчаса.
Фанни с любопытством и страхом осматривалась кругом. В полутьме подземной канцелярии вся эта странная обстановка казалась отчетливым, ярким и ясным сном…
– Тифангуань нас потому не принимает, – тихо сказал Иван Павлович Фанни, – что он делает свой туалет. Надевает шитое серебром платье, шапку с шариком. Он сидел по простоте в такой же кофте, как и его чиновник, и встретить нас так – это значило бы «потерять лицо» перед нами.
Старенький чиновник вышел из-за двери. И он приоделся. На голове у него была черная фетровая шапка с молочно-белым шариком.
– Пожалуйста, – приседая, сказал он. – Тифангуань может говорить и понимать по-русски. Он из Кульджи, – добавил он и распахнул обе створки двери.
XXIV
– Садитесь. Как доехали?
Полный нестарый китаец в черной, расшитой серебром и шелком курме, в шапке с непрозрачным розовым шариком встал с тяжелого кресла навстречу Ивану Павловичу и Фанни.
Молодой китаец принес на красном крошечном деревянном подносе две чашечки бледного чая и китайские печенья на блюдечках.
– Не было жарко в пустыне?
– Ничего, было терпимо.
– Всюду нашли воду?
– Да, вода была.
– Разбойники не нападали?
– Нет, слава Богу, шли спокойно.
– Я рад. Сколько дней шли из России?
– Одиннадцать дней.
– Как скоро! И ваша барыня не устала?
– Нет.
– Барыня первый раз в наших краях?
– Да.
– Нравится? Тут бедная, дикая земля. Барыне надо посмотреть Кульджу, а еще лучше – Пекин. Тифангуань в Пекине не был, но он был молодым еще в Москве. Москва немного меньше Кульджи. Суйдун тоже хороший город. Прошу откушать чай, китайское печенье. Это хорошо. Русская барыня боится – не надо бояться. Это миндаль в сахаре, а это миндальное печенье, совсем как в Москве.
Фанни попробовала и то, и другое. Печенье хотя и отзывало бобовым маслом, но было нежное и вкусное, а миндалины в белом сахаре и просто хороши. Чай был очень ароматный и, несмотря на свою бледность, крепкий.
Этикет был выполнен. Можно было начать говорить о деле.
Иван Павлович доложил о цели своей поездки.
– Это Ва-си-лев, – по слогам, с трудом разбираясь с фамилией, проговорил тифангуань. – Я знаю. Это крупное, нехорошее дело. Он очень нехороший человек. Пухао.
– Что же он сделал? – спросил Иван Павлович.
– Подойдите ближе.
Иван Павлович прошел к самому креслу тифангуаня, в темный угол его небольшого кабинета, и тифангуань зашептал ему на ухо, но так, что Фанни почти все слышала. И по мере того как она слушала отрывистый рассказ толстого китайца, краска то приливала, то отливала от ее лица. Она старалась заняться чаем, печеньями – и не могла. Ей становилось мучительно стыдно и за оскорбленное русское имя, и за Василия Ивановича, и за самое себя. Потому что сюда она ехала, уже любя этого беспутного человека, этого путешественника. Она простила ему его выходку накануне отъезда. Она создала из него в своей головке героя, искателя приключений. Она мечтала, освободив его, стать героиней. Самой поднявшись до него своим приключением, поднять и его до себя по высокому нравственному чувству, и тогда, когда он поймет, какая она женщина и какая она натура, отправиться дальше с ним испытывать новые приключения. А тут… Какая грязь… Какое низкое падение ее героя.
– В нашем город живет старый мандарин на покое, – шептал тифангуань. – Очень хороший человек. Народ его шибко любит. У него дочь шестнадцати лет. В Шанхае училась. Совсем европейская барышня. По-английски говорит, как англичанка. Красавица. Лучше во всем Китае нет. Одета, как китаянка. Месяц тому назад приехала к отцу… И ее весь народ полюбил. Шибко полюбил… Ну и этот Ва-си-лев, понимаешь, украл ее… Да, затащил в фанзу… Ну, она не перенесла этого. Утром, у него же и – харакири, ножом, значит, распорола живот. Ну, умерла. Ничего никому не сказала. Только прислуга того дома, где они были, и выдала его. Народ узнал. Старик узнал! Ой, ой, ой, что тут было. Я боялся, разорвут его на части. Требуют смерти. Как быть? Я друг русских, я был в Москве, я понимаю, что нельзя. Ну тут придумали – надо судить. Надо донести по начальству. Тут телеграф далеко. Кульджа надо ехать – телеграф. Кульджа на Пекин, Пекин на Петербург, Петербург в Ташкент, Ташкент в Джаркент, – ой, долго, долго… Пока приедут, целый месяц пройдет. Народ волнуется. Сам знаешь, какой у меня народ! Кабы это китайцы были! А у меня люди с гор, горячие люди. Хотели живьем сжечь. Насилу уговорил ждать суда. А суд что – все равно – голова долой. Кантами. Тут русские далеко, Пекин далеко, народ никого не боится. Ой, ой, ой, думаю, что делать. Ну, решили посадить в яму.
– В клоповник? – воскликнул Иван Павлович. – Да ведь он не выживет.
– Сегодня еще жив был, я справлялся.
– Надо сейчас освободить.
– Нельзя. Народ знаешь. Большое волнение будет.
Наступило молчание. Тифангуань прошел к одной двери и заглянул за нее, потом к другой, не подглядывает ли и не подслушивает ли кто.
– Это дело надо деликатно сделать, – прошептал таинственно тифангуань, и его полное лицо стало маслянистым от проступившего на лбу пота, и глаза сузились, как щелки.
– Пятьсот золотом, – прошептал Иван Павлович, догадавшись, в чем дело.
Китаец отрицательно покачал головой.
– Иго[60], – сказал он, вытягивая указательный палец правой руки кверху. – Одна тысяча.
Иван Павлович покрутил головой.
– Иго. Я шибко рискую. Сегодня ночью бери – завтра утром я погоню посылаю. Мне надо лицо сохранить. Погоня найдет – бой. Никого живьем не оставит кавалерия Ян-цзе-лина. Ух, хорошие солдаты.
– Ну ладно.
Звякнул мешок с золотыми монетами
– Считать не надо. Верно.
– Где остановился?
– В чофане[61] напротив. На постоялом дворе.
– Сегодня ночью. Поздно… Луна уходит – лошади готовы, все готово. Возьми двух человек, веревка крепкий. Придет мой человек, дунганин. Ему сто дай. Он проведет куда надо. Темно. Огня не надо. Нельзя огонь. Стража я опиум давай. Стража спит. Быстро взять. Там решетка в земле. Ну только два человека потянут – вынут. Потом все на место и айда – быстро на лошадь. Солнце на небо – ты на горе. Понимаешь. Ян-цзе-лин… погоня… Он найдет… У него «японьски» офицер.
Тифангуань хлопнул в ладоши, и молодой китаец, приносивший раньше чай, подал большой поднос. На нем стояло три грубых стеклянных стакана, наполненных искрящимся вином, тарелочки с виноградом, изюмом, абрикосами, калеными орехами, лепешечками из теста, темными леденцами, черным и горьким китайским сахаром и другими китайскими сладостями. Это был «достархан»[62], отказаться от которого было нельзя. Этикет требовал принять его.
Вино оказалось противным теплым шампанским.
– Кушайте прошу вас, на здоровье, – радушно говорил тифангуань. – Очень хороший вино.
И когда к нему в кабинет осторожно протискался старик, правитель дел канцелярии, он застал всех трех за достарханом, беседующих о трудност