[166]. Сулье был менее склонен к компромиссам, о чем свидетельствует последний абзац его фельетона (также не всегда воспроизводившийся в переизданиях):
Если кто-то сочтет, приняв во внимание сказанное в начале нашего очерка, что история эта выдумана нарочно, если кто-то предположит, что ответы Маргариты Ламбрен были сочинены намеренно, ради того чтобы послужить важным уроком в нынешних обстоятельствах, если кто-то усомнится в этом отказе от помилования на определенных условиях, <…> наконец, если кто-то удивится выражению «помиловать полностью и без всяких условий», мы можем доказать всякому, кто пожелает, что мы поведали чистую правду, что мы точно воспроизвели поступки и речи наших героев и что уже много веков назад великие характеры и возвышенные умы относились к праву помилования и великодушию не так, как относятся во Франции, если, конечно, во Франции вообще помнят, что это такое.
Говоря, что он не придумал ответы Маргариты Ламбрен нарочно для соответствия актуальной повестке, Сулье ничуть не преувеличивает: он слегка беллетризировал начало своей новеллы, где описана смерть мужа Маргариты, но, дойдя до ее встречи с королевой, практически дословно воспроизвел их диалог таким, каким он повторяется в многочисленных сборниках и энциклопедиях, начиная с Грегорио Лети. Но старый анекдот пришелся ему очень кстати в новых условиях, как пришелся он кстати и Пушкину в его размышлениях об обязанностях истинного монарха.
«В НАШИ ДНИ БОЛЬШИНСТВО УТОК ВЫВОЗИТСЯ ИЗ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ»ОБ ОДНОЙ ГАЗЕТНОЙ НОВОСТИ 1844 ГОДА
Слова в заглавии моей статьи заимствованы из иронического трактата Бальзака «Монография о парижской прессе» (1843):
Происшествия во всех газетах одни и те же. Выкиньте из газет передовицы, и под разными названиями перед вами предстанет одна и та же газета, Газета в истинном смысле слова. Отсюда – необходимость ежедневно делать противоположные выводы из одних и тех же фактов и так или иначе доходить до абсурда – без этого газеты существовать не могут. Именно в разделе «Происшествий» выводятся Утки. Вспомним происхождение этого газетного термина. Некогда человек, который громким голосом сообщал парижанам об аресте преступника, приговоренного к смертной казни, или о том, как этот преступник взошел на эшафот, или о военной победе, или об ужасном преступлении, продавал за одно су печатный листок, где рассказывалось обо всех этих событиях; этот-то листок на типографском языке и назывался уткой. <…> Так вот, сообщения о происшествиях из ряда вон выходящих, чудовищных, невозможных, но подлинных или о случаях возможных, но вымышленных, – тех самых, о которых прежде рассказывали в утках, – именуются утками и в газетах, с тем большим основанием, что к их сотворению всегда бывают причастны перья. <…> В наши дни большинство уток ввозится из Российской империи. Император Николай так часто становится героем пуфов[167], как если бы он был прославленным французом (пуф – слово, которым несколько лет назад стали заменять слово утка) [Бальзак 2000: 350–351][168].
Бальзаковский пассаж нуждается в некоторых уточнениях. В самом деле, с конца XV века во Франции выходили печатные листки большого формата, первоначально посвященные не происшествиям, а важным историческим событиям (в частности, военным действиям). Однако назывались они поначалу не «утками» (canards), а «листками по случаю» (occasionnels). В XVI веке к реальным новостям прибавились новости вымышленные, фантастические (такие, как регулярно возрождающееся известие о чудовищном морском змее), но все-таки главное содержательное отличие «листков по случаю» от песен или памфлетов заключалось в том, что они были посвящены актуальной информации: политическим событиям или природным феноменам (истолковываемым как предвестия и знаки). Появление в 1631 году первого французского периодического издания – «Газеты» Ренодо – не уничтожило «листки по случаю», хотя она отчасти заняла ту же нишу: к ее регулярным номерам время от времени прибавлялись «экстраординарные» непериодические выпуски большим тиражом, посвященные полуреальным, полуфантастическим сенсациям. Мелкие ремесленники и лавочники продолжали читать «листки по случаю», а те заимствовали у газет формат ин-кварто, но в остальном остались прежними, с такой же нечеткой печатью и такими же небрежными текстами, полными орфографических ошибок, опечаток и колоритных деталей.
«Утками» «листки по случаю» стали называть только в начале XIX века [Séguin 1959: 21], по-видимому, потому, что с середины XVIII века так же начали именовать выдуманные газетные известия, ассоциация же утки с ложными известиями возникла, как считают современные лексикографы, из старинного выражения «продать или отдать половину утки» (vendre ou bailler un canard à moitié), что означает «не продать вовсе», т. е. надуть, обмануть[169]. Утки-листки печатались и распространялись огромными тиражами в течение всего XIX века, а по некоторым сведениям, дожили даже до начала века ХХ [Heintzen 2013], однако в поле зрения историков они попали только благодаря пионерским работам Жана-Пьера Сегена [Séguin 1959; Séguin 1969], которого его коллега 20 лет спустя назвала «изобретателем жанра» [Perrot 1983: 911]. Зато все отлично помнили о существовании таких «уток», которые мы сейчас назвали бы фейками, а именно ложных известий, появляющихся на страницах крупных и мелких газет. В дальнейшем я буду говорить именно об этих «утках», уже не уточняя, что речь идет о фейке, а не о листке.
Понятно, что ни одна газета не состоит полностью из «уток»; вымышленные новости соседствуют на газетных страницах с настоящими и зачастую на первый взгляд мало от них отличаются, особенно если этот «первый взгляд» принадлежит человеку, родившемуся спустя сто с лишним лет после выхода газеты. Летиция Гонон, автор самой на сегодняшний день подробной работы о газетной рубрике «Происшествия» [Gonon 2013], называет несколько способов, помогающих отделить в газете XIX века подлинную новость от «фейковой». Самый простой – найти у самих создателей «утки» или у их коллег-журналистов опровержение предыдущего сообщения. Однако такие опровержения появляются далеко не всегда. Другой путь – обращать внимание на «фикционализацию», т. е. обилие подробностей, которых журналист заведомо не мог знать (например, рассказ о чувствах убитой и о том, как произошло убийство, хотя при нем никто не присутствовал). Но в случае новостей политических действенным оказывается и еще один способ: изучение политического контекста, который может обнажить явное неправдоподобие газетного сообщения. Именно этот способ и актуален применительно к заметке и статье, о которых пойдет речь ниже. Обе были опубликованы в ежедневных парижских газетах в июне 1844 года, и обе доказывают, что если Бальзак и был не совсем точен, когда излагал историю термина «утка», то, указывая на связь многих «уток» с Россией, он не ошибался.
Едва ли не самым громким международным событием этого периода стал визит российского императора Николая I в Лондон. Предыстория этого визита такова: с начала 1844 года в очередной раз стало намечаться дипломатическое сближение России и Англии. В предыдущем году Англию посетил великий князь Михаил Павлович, на придворном балу 11/23 января 1844 года император поблагодарил английского поверенного в делах за радушный прием, оказанный в Лондоне его брату, и прибавил, что сам тоже с удовольствием вновь побывал бы в стране, «о которой сохранил самые лучшие воспоминания» (Николай Павлович посетил Лондон в 1816–1817 годах, еще в бытность свою великим князем; см.: [Татищев 1889: 7–8]). Почти одновременно британский премьер-министр Роберт Пиль сообщил русскому послу в Лондоне барону Бруннову, что надеется увидеть российского императора в Англии. 19 февраля / 2 марта 1844 года на ежегодном торжественном обеде Русской торговой компании Пиль произнес речь, в которой выразил надежду на установление «задушевной и постоянной дружбы между Великобританией и империею Российской», и поднял тост за эту «вечную дружбу» [Татищев 1889: 10], а затем в беседе с послом Брунновым министр иностранных дел Абердин подтвердил стремление Великобритании к «сердечному согласию» с Россией. Королева Виктория, вначале опасавшаяся встречи с Николаем I, в конце концов отнеслась к предполагаемому визиту российского императора благосклонно. Дипломаты сошлись на том, что наилучшее время для визита – конец мая (позже королева должна была разрешиться от бремени). Император принял приглашение английского двора; точная дата не была установлена, но о принципиальной возможности такой поездки знали уже не только в Лондоне и Петербурге, но и в других европейских столицах, прежде всего в Париже. Меж тем для французского кабинета эта весть была весьма неприятной.
Одним из главных вопросов европейской политики 1830–1840‐х годов был вопрос Восточный, а именно судьба Турции[170]. 15 июля 1840 года[171] Англия, Россия, Австрия, Пруссия приняли сторону Турции в ее конфликте с египетским пашой, самым могущественным турецким вассалом, пользовавшимся покровительством Франции, и подписали конвенцию, согласно которой Турция и черноморские проливы поступали под коллективную охрану четверного союза европейских держав. Франция, от подписания конвенции отлученная, оказалась в дипломатической изоляции, которую очень стремилась прервать. Правительство Луи-Филиппа и в конце 1830‐х, и в начале 1840‐х годов охотно наладило бы дипломатическое сотрудничество с Россией, однако этому препятствовала «глубокая антипатия российского самодержца к режиму Луи-Филиппа» (История 1995: 329), которого Николай I считал узурпатором. Поэтому изоляцию Франции и униженное положение короля французов российский император только приветствовал. Франция охотно сблизилась бы и с Англией, с которой уже договаривалась о «сердечном согласии» вскоре после Июльской революции, когда две страны вместе решали судьбу послереволюционной Бельгии