Именно игра с устойчивыми формами языка и теми изменениями, какие они претерпевают в устах глупцов, привлекла к Монье внимание прославленных писателей последующих поколений.
Одно из самых знаменитых созданий Монье – фигура напыщенного преподавателя каллиграфии Жозефа Прюдома, выведенного впервые именно в «Народных сценах». В этом персонаже насмешка над парижским буржуа смешана с самоиронией: в 1842 году Монье нарисовал пером и акварелью свой «Автопортрет в виде господина Прюдома», в 1870 году позировал в этом образе фотографу Этьенну Каржа, а в 1857 году выпустил собственные воспоминания под названием «Мемуары господина Жозефа Прюдома». Об этом отождествлении автора с персонажем Теофиль Готье писал, что «сам Монье по мере того, как жил со своим созданием, усвоил себе его повадки, его позы, его интонации и его фразеологию, и нередко в самый остроумный монолог он на полном серьезе вставляет витиеватую фразу в духе Жозефа Прюдома, а сочиняя письмо, ставит под ним торжественный росчерк учителя каллиграфии, придуманный некогда для своего героя» [Gautier 1855: 2]. Монье, актер и мистификатор, нередко «с флегматической иронией» сам произносил монологи от лица своего героя; один из них воспроизвел лично знавший его писатель Шанфлери:
С некоторых пор я слегка охладел к монархии, – возвещал Анри Монье тоном господина Прюдома, – всему виной преступная снисходительность Людовика XVI, согласившегося взойти на революционный эшафот; ведь, ступив на первую его ступень, он, можно сказать, освятил своим примером все злоупотребления Террора [Champfleury 1879: 157].
Во французской литературе у Монье немало наследников. Пристальный, почти любовный интерес к глупым высказываниям и исковерканным словам роднит его с Бальзаком. Главное создание Монье – Жозефа Прюдома, «самое полное воплощение глупца» [Balzac 1996: 778], «синтез буржуазной глупости», «великолепного болвана» [Gautier 1855: 1], изрекающего афоризмы, в которых очевидное перерастает в абсурдное, высоко ценил Гюстав Флобер. Он безусловно имел в виду Прюдома и когда работал над фигурой аптекаря Оме, персонажа «Госпожи Бовари», и когда составлял «Словарь прописных истин» [Melcher 1950: 181, 202, 203]. Автор книги, специально посвященной «Словарю прописных истин», упоминает Монье как одного из зачинателей традиции составлять «сборники клише и готовых фраз», а сам Флобер о многих своих «прописных истинах» говорил: «как сказал бы Прюдом» [Herschberg-Pierrot 1988: 22, 21]. Наследником Жозефа Прюдома можно считать и гротескного короля Убю, придуманного Альфредом Жарри [Gendron 1970; Grivel 2007]. А в XX веке уроки Монье очевидны в творчестве Раймона Кено: знаменитая фраза, с которой начинается его роман «Зази в метро» «Doukipudonktan» и которую можно приблизительно перевести как «хтоэтатутваняит?», – это продолжение той традиции искажать слова, которой отдал богатую дань Монье, чьи герои превращают Minuit в ménuit, а mystère в Ministère. Кено свою связь с Монье признавал: он называл этого автора первым из тех, кто фонографически фиксировал разговорный язык [Longre 2005: 37], и рассказывал, что народный язык он узнал среди прочего, когда в юности читал Монье [Queneau 2005: 174]. Другой знаменитый автор XX века, которого можно назвать продолжателем традиций Монье, – это Эжен Ионеско, который тоже признавал связь с предшественником и называл Монье одним из тех, кто повлиял на его драматургию [Kamyabi 1992: 148]. Если упоминание в одной из пьес Монье господина и госпожи Годе – не более чем случайное сходство с названием знаменитой пьесы Сэмюэля Беккета, то о сходстве установок обоих этих авторов на игру с клише, которая делает слово самоцельным и почти лишенным реального смысла, современный исследователь пишет вполне всерьез и с немалыми основаниями [Cabanès 2012: 35][293].
Продолжение традиций Монье (насколько сознательное – вопрос отдельного исследования) можно разглядеть и в русской литературе. Читая рассуждение госпожи Дежарден на лингвистические темы:
А ведь латынь – это язык французской религии; да и вообще это природный язык всякого человека. А женщина тоже человек. Да что там говорить, возьмите двух совсем малых ребят, посадите в одную комнату, они и заговорят по-латыни; были случаи —
невозможно не вспомнить знаменитую реплику одного из персонажей гоголевской «Женитьбы» (д. 1, явл. 16):
Возьмите нарочно простого тамошнего мужика, который перетаскивает на шее всякую дрянь, попробуйте скажите ему: «Дай, братец, хлеба», – не поймет, ей-богу не поймет; а скажи по-французски: «Dateci del pane» или «portate vino!» – поймет, и побежит, и точно принесет.
Но, конечно, главный русский наследник Анри Монье и, в частности, его знаменитого «афориста» Жозефа Прюдома – это Козьма Прутков[294].
Вот несколько наиболее ярких высказываний Жозефа Прюдома:
Да здравствует муниципальная гвардия и ее августейшая фамилия.
Все смертные рождаются равными; я не знаю за ними каких бы то ни было отличий, кроме разницы, которая может между ними существовать.
Лично я не убью и блохи, если, конечно, дело не пойдет о законной самозащите.
Однажды я беседовал с покойным Дозенвилем (это было до того, как он умер) [Monnier 1831: 22, 24, 27].
Клянусь поддерживать наши установления, защищать их и при необходимости с ними бороться.
Государственная колесница плавает на вулкане.
Эта сабля – прекраснейший день моей жизни [Monnier, 1852: 15, 17][295].
Нетрудно заметить, что слова Б. Я. Бухштаба, называющего «неотъемлемым и характерным свойством творчества Козьмы Пруткова» «использование комического алогизма» [Прутков 1965: 49], прекрасно подходят и к мышлению Жозефа Прюдома; роднит его с Прутковым и умение преподносить в качестве великого открытия истины абсолютно избитые и общеизвестные (ср. в «Мыслях и афоризмах» Пруткова: «Если у тебя спрошено будет: что полезнее, солнце или месяц? – ответствуй: месяц. Ибо солнце светит днем, когда и без того светло; а месяц – ночью»; «Чем скорее проедешь, тем скорее приедешь»; «Не будь цветов, все ходили бы в одноцветных одеяниях!»; «У человека для того поставлена голова вверху, чтобы он не ходил вверх ногами» [Прутков 1965: 126, 129, 139, 150]).
Процитированные афоризмы Прюдома почерпнуты частично из комедии 1831 года «Импровизированное семейство»[296], а частично из поздней, 1852 года, пьесы «Величие и падение г-на Жозефа Прюдома». В «Романе в привратницкой» Жозеф Прюдом возникает ненадолго; во всей красе он предстает перед читателями в следующих скетчах «Народных сцен» – «Суде присяжных», где он с обычной своей велеречивостью выступает свидетелем на процессе по делу, о котором не знает ровно ничего, и «Буржуазном обеде», где он проявляет свою способность произносить высокопарные фразы совершенно не к месту. Однако уже при первом появлении Прюдом демонстрирует свой резонерский талант, радуя публику следующим «оригинальным» умозаключением: «Все в природе угасает!.. Свеча есть символ жизни… Мы все покорны общему закону». Это первое появление Прюдома должно было тем лучше запомниться читателям, что его выделила «крупным планом» перепечатка этой сцены в 14‐м томе Revue de Paris, влиятельного литературного журнала, выходившего у того же издателя Левавассера, который выпустил первое издание «Народных сцен». Публикацию эту заключает следующее замечание:
Теперь вы знаете г-на Прюдома, знаете его так хорошо, что сможете узнать на улице, в толпе, в омнибусе. Между прочим, г-н Анри Монье всей душой привязался к этому персонажу; он поместил в книге росчерк г-на Прюдома, в котором характер его выражен сполна, и его портрет, поражающий нас сходством с оригиналом, которого мы никогда не видели [Revue de Paris. 1830. T. 14. Р. 266].
Поклонники таланта Монье оценили и превознесли фигуру Жозефа Прюдома сразу после ее создания; 15 мая 1830 года Бальзак, предваряя в анонимной заметке в газете «Вор» (Voleur) публикацию одной из «Народных сцен» с участием этого персонажа («Буржуазный обед»), называл его «типом, равным г-ну Журдену, Фигаро и Дон Жуану» [Balzac 1996: 658].
Фразы Прюдома (или связанные с ним) почти мгновенно «входили в пословицы» или, если говорить современным языком, становились мемами, причем среди таких мемов есть и те, которые вне контекста кажутся совершенно не смешными. Такова, например, реплика «Вас интересует Дозенвиль? Поговорим о Дозенвиле»[297], всю абсурдность которой можно понять, лишь если помнить, что Прюдом поминает этого актера многократно и совершенно не к месту.
Прюдом сделался так популярен, что впоследствии ему стали нередко приписывать фразы, которые Монье сочинил вне связи с ним. Вот один из примеров. Бальзак закончил свой трактат «О походке» (1833) упоминанием «изумительного тупицы, в уста которого Анри Монье вложил великую истину: „Человек без общества есть человек одинокий!“» [Бальзак 1995: 284]. Принято считать, что это мысль Жозефа Прюдома («изумительного тупицы»), почерпнутая из «Народных сцен»[298]. Однако на самом деле это подпись к карикатуре Монье «Зеваки» (1830), где эту мудрость изрекает некий господин Куртен, философ того же масштаба, что и Прюдом. Ссылка на Монье, а именно на «утешительные слова, которыми один из остроумнейших наших карикатуристов закончил одну из своих сценок: „Человек несовершенен!“», присутствует и в финале бальзаковской «Физиологии брака» [Бальзак 2017а: 460–461]. Правда, Монье здесь не назван по имени, однако, поскольку словом «сценка» я перевела французское charge, которое в бальзаковском употреблении означало карикатуру не только рисованную (как русский «шарж»), но и словесную, нет сомнений, что имеется в виду именно он; ведь в проспекте новой газеты «Карикатура» Бальзак в качестве примера материалов для рубрики «Charges» привел не что иное, как «шутовскую, но зачастую и глубокую литературу, о которой дают представление „Народные сцены“ Анри Монье» [Balzac 1996: 798]. Так вот, эта самая «мудрость» («Человек несовершенен!») в самом деле была напечатана в тексте Монье – однако через 10 лет после выхода «Физиологии брака», в 1839 году [Monnier 1839: 48]. По-видимому, Бальзак, многократно видевший, как Монье исполняет свои импровизации в обществе друзей, процитировал ее «со слуха»