Она тяжко вздохнула.
— Я говорила тебе уже сколько раз. Этот Рубикон для меня непереходим!
— Так что ж ты хочешь? — воскликнул он, полный желания утешить ее. Она сказала, чего она желает. Ей надо остаться здесь одной. Ему нужно возвратиться в свой дом. Здесь ей совсем не страшно. Волков в окрестных лесах нет уже давно, и в избе так уютно, тепло. Ей не будет угрожать здесь ни малейшая опасность.
— А если я собьюсь с дороги и замерзну? — воскликнул снова он.
— Ты сильный и смелый, — решительным тоном ответила она, — ты не собьешься с дороги! И я буду молиться за тебя! Помоги мне, спаси от ужасов!
Он любил ее, и звук ее голоса будил в нем силу и решительность, как волшебная флейта. Через несколько минут он, радостно и легкомысленно сияя глазами, заговорил:
— Голубка! Я и правда совсем не хочу рисковать подвести тебя под черные сюрпризы. Я великолепно доберусь до дома. Надо только идти на Головлев хутор. До Головлева хутора всего полторы версты. И там во время метелей звонят в церковный колокол…
Уже оживившись, она поддакивала ему:
— О, да! О, да! Сильный, любимый мой! Да! Да! Да! Я знаю, ты не захочешь моего позора!
Он трижды поцеловал ее в губы, зачарованный до ребячьего легкомыслия. Она набожно перекрестила его на крыльце. Когда его фигура утонула среди гневного бельма, она крикнула ему как благостное напутствие:
— О-го-го! Милый!
— Го-го! — откликнулся его голос еще беспечно.
Но когда через мгновение она повторила свой ободрительный возглас, он не ответил.
Может быть, теперь ему уже стало страшно, но как найдешь обратный путь среди беспросветного хаоса?
После некоторого раздумья, она возвратилась в избу, заперла дверь на крюк и тотчас же стала истреблять ковры и полости, как страшные улики, поодиночке заталкивая их в печь. А затем села поближе к огню и задумалась, крепко сдвигая красивые губы.
Муж нашел ее через два часа, при мутном блеске рассвета, живу и здоровехоньку. Целовал он ее и плакал от счастья.
Башкирцева же нашли только через три дня, за десять верст от лесной избы, в казенных дачах, на куче валежника.
Петруша Рокамболь
В двенадцать лет он уже был большим фантазером, этот Петруша. В эти годы он особенно увлекался Майн Ридом, Густавом Эмаром, Купером, Понсон дю-Террайлем. И любил воображать себя красивым отшельником, «Красным Кедром», неустрашимым исследователем Диких пустынь, всегда среди опасностей, среди приключений. Под впечатлением «Похождений Рокамболя», он нередко воображал себя и обольстительным жуликом. Он был единственный сын своих родителей, и до поступления в гимназию его детство текло в одиночестве. Может быть, эти-то одинокие игры и изощрили его фантазию до болезненности, ибо товарищей игр, так необходимых в детском возрасте, ему приходилось лишь воображать. Может быть, в силу того же одиночества его и потянуло так необузданно к чтению.
А ко времени поступления в гимназию сложилась уже привычка играть одному, пользуясь лишь услугами собственной фантазии. Не хватало уменья ладить с новоявленными товарищами, а это опять-таки невольно толкало к одиночеству.
И с каждым годом он все более и более уходил в свой сказочный мир. В зимние, долгие вечера, когда он засыпал, утомленный суетою дня, его детскую кроватку окружали, таинственно выдвигаясь из сумрака, целые вереницы лиц. Хитро скалили зубы похожие на маски лица индейцев, с разноцветными перьями у темени. Скрестив на груди руки, мрачно вглядывался в зловещую даль красивый морской разбойник. Адски хохотал бесстрашный Зверобой, потрясая широким кривым ножом. Крался вдоль стенки обольстительный Рокамболь в черных шелковых чулках и с изящным кинжалом у пояса.
Плотнее прижимаясь к подушке пылающей, отяжелевшей от видений головой, Петруша, наконец, засыпал. И все-таки видел сквозь дымчатый сумрак дремы. Вот отважного золотоискателя-португальца, дона Хозе Марию Сальвадора, сонного, окружили команчи, хитрые, как шакалы, неслышные в движениях, как тигры на возвышенностях Корро. И, весь вздымаясь с подушек, Петруша бормотал заплетающимся языком:
— Скорее берите ваш штуцер, дон Хозе, скорее ваш штуцер!
И от сильных жестов падал с кровати на пол, пугая мать.
Его звали Петруша Баранов, этого мальчика; но в эти годы, когда его никто не видел, он любил подписываться так:
Петр Симон Барандос, капитан вольных стрелков Техаса.
Или еще так:
Натипак Ртеп Вонараб.
Изорвав бумажку с таким росчерком в мелкие клочки и весь розовый от счастливой выдумки, он все-таки бежал к матери и возбужденно сообщал ей:
— Мама, угадай, что это такое значит: Натипак Ртеп Вонараб?
— Ничего не пойму, — недоумевала мать.
С хохотом он кричал:
— Натипак Ртеп Вонараб — это значит — капитан Петр Баранов, если прочитать слово наоборот. Правда, хорошее имя для капитана вольных стрелков Техаса? Ртеп Вонараб? Мамочка!
Какова была сила воображения у крошечного Петруши, можно судить по следующему случаю.
Однажды, когда Петруше было всего восемь лет, мать как-то прошла мимо него в то время, как он таинственно крался из одного угла детской в другой. Петруша горько и безудержно расплакался.
— О чем ты? — обеспокоенно бросилась к нему мать.
— Да… о чем… — горько хмыкал носом и губами Петруша. — Сейчас ты спугнула целое стадо антилоп… а я три дня… не ел…
— Милый! Котик мой! — мать осыпала щеки Петруши поцелуями, тормошила его за плечи, прижимала его к груди. — Милый! Котик! Ведь ты сейчас кушал телячью котлетку! Хочешь, я сделаю тебе твою любимую яичницу?
— Не х… не х… хочу! Вяленую анти… анти… лопу… х… хочу! — плакал Петруша.
Ах, как вкусно мясо антилопы, слегка провяленное на солнце и затем хорошо просушенное под седлом техасского наездника! Ах, какая же яичница может сравниться с этой снедью!
Петруша плакал долго и горько. Мать хотела утешить его.
— Ну, позабудь об антилопах, ну, голубь мой! Вон взгляни: под кроватью тапир!
Но Петруша не унимался.
— Тапи… тапиры живут не под… кроватью, а в камы… в камышах!
— Ну вот в камышах под индейской пирогой тапир! Взгляни же! — утешала его мать.
Петруша перестал плакать, хотя в его горле что-то прыгало.
— Дай шту… штуцер! Мамочка!
В третьем классе, когда пришлось усиленно работать над алгеброй, над латинским языком, и надо было во что бы то ни стало одолеть букву ять, Майн Рид и Эмар забылись, и фантастические образы потухли у детской кровати, как догоревшие свечи. Смерклось в детской.
По ночам Петруше стали сниться переэкзаменовки, — тонкие, как лезвие ножа, женщины, со сморщенными желтыми лицами и длинными языками, похожими на жало. Стали сниться двойки. По утрам он иногда говаривал матери:
— А я, мамочка, сегодня опять видел во сне двойку по алгебре!
По врожденной привычке дожимая худенькими плечами и покачивая головою, он добавлял:
— Эх-ма, плохо мое дело! Эх-хе-хе-хе!
А ночью опять приходили к изголовью переэкзаменовки с тонкими сплюснутыми лицами.
Они покачивались возле на каких-то зловеще-скрипучих качелях, высовывали жалоподобные языки и перехихикивались короткими, но сердитыми смешками. Точно стая змей ползла в пересохшем шуршащем валежнике.
Дразнили Петрушу, жалили, щекотали тело холодными пальцами эти назойливые призраки.
За недосугом, под вечным страхом провала на экзаменах, пришлось оставить все книги, кроме учебников, и за три-четыре года Петруша, пожалуй, поотстал в развитии. И тут, когда Петруша посещал уже седьмой класс гимназии, а его верхняя губа матово оттенилась тонким пушком, над городом разразились события, одно другого головокружительнее, пробудившие из оцепенения сознание Петруши, завороженное скучными учебниками.
Чтоб не отставать от товарищей, Петруше вдруг, нежданно-негаданно, пришлось бастовать. Затем — посещать бурные митинги. Спорить, нападать и защищаться. И, наконец, услышать об экспроприации с революционными целями в губернском казначействе их городка.
Пришлось, и опять-таки наспех, наскоро, познакомиться при помощи пятикопеечных брошюрок со всевозможными политическими партиями, и речь Петруши запестрела ранее неслыханными выраженьями.
«С.-р.», «c.-д.», «платформа», «товарищ», «шпик», «произвол» — без труда научился выговаривать язык. Сердце зажглось так безудержно новыми симпатиями и новой ненавистью, и задремавшая под скучный шелест учебников фантазия проснулась от грохота событий. Само собой разумеется, что былые страхи перед переэкзаменовками исчезли, яко дым. Захотелось невероятных дел, подвигов, приключений, когда-то давным-давно пережитых в детстве в фантастических битвах с команчами, в сказочных охотах за черепами.
Как-то встретившись в большую перемену с восьмиклассником Верхолетовым, который носил очки и поэтому почитался лучшим толкователем Бебеля, Петруша спросил его:
— Надеюсь, в твоих жилах течет самая настоящая кровь, а не маниловские слюни?
Верхолетов кивнул головою.
— Надеюсь. А что такое?
— У нас проектируется маленькое дельце, — хмуро сказал Петруша и слегка побледнел.
— Оно обмозговано партией? — осведомился Верхолетов почтительно.
Петруша опять чуть-чуть сконфузился и по привычке пожал худенькими плечами.
— Нет, оно задумано одним лицом за свой страх и совесть!
На его щеках выступил слабый румянец.
— У-гу, — поддакнул Верхолетов, сжав губы трубкой. — И я могу понадобиться на это дело? — спросил он затем.
— Вот в этом-то и весь вопрос, — заметил Петруша. — Как-нибудь я позову тебя к себе попить чайку. И тогда обсудим это дело вплотную… если в твоих жилах не цветочный одеколон!
— У-гу, — опять поддакнул Верхолетов, впрочем, с оттенком уклончивости в голосе.
А Петруша весь точно воспламенился. Стукнув себя в грудь кулаком, со слезами на глазах и с дрожью в голосе он выкрикнул:
— Не все же нам быть кисейными барышнями революции! Люди гибнут, жертвуют собой, а мы… мы…