И сразу же ей стало тоскливо от этой мысли.
«Нет, не скажу», — решила она.
В открытое окно прилетела и словно рассыпалась по комнате звонкая и радостная трель жаворонка. Валентина Михайловна замкнуто спросила:
— А если у жизни нет смысла, чем же должны жить люди?
— Да радостями! — живо воскликнул Ингушевич, скаля белые зубы.
— А великие люди умели жить и страданиями, — возразила Валентина Михайловна грустно.
Ингушевич сказал:
— Но эти их страдания ощущались ими, как наивысшее блаженство. Следовательно: цели жизни и великих и малых тожественны. Радости — вот это цели! Не так ли?
— Однако… — Валентина Михайловна смешалась и замолкла.
— Вот слышите песнь жаворонка, — опять сказал Ингушевич. — Своей песней он отвечает вам на ваш вопрос: «Радость — вот все цели всего живущего! Радость — вот мировое солнце, единое и светлое, вокруг которого вращается вся вселенная!»
Валентине Михайловне вновь бросилось в голову:
«Почему однако я не могу сказать ему, что Степан безнадежно болен? Не смею? Боюсь или стыжусь?»
Совершенно неожиданно на ее глазах навернулись слезы, и ее нижняя губа дрогнула.
«Что этот сон собой однако обозначает?» — подумал Ингушевич, слегка растерявшись, подметив быстрые перемены в расположении ее духа.
Валентина Михайловна сказала:
— Извините, я должна оставить вас одного. Мне нужно к повару, нужно заказать для Степы особый обед…
— Степан Ильич болен? Чем? — спросил Ингушевич.
— У него… катар желудка… — поспешно выговорила она.
Когда она вышла, Ингушевич пощелкал пальцами, вздохнул, поглядел на себя в зеркало и, охорашиваясь, со вкусом пропел:
Милые, ясные очи твои
Думы ненастные гонят мои…
И, покрутив шелковистый ус, поспешно пошел на завод, где уже кипели работы.
А Валентина Михайловна избегала с ним встреч в этот день. Из глубины его бархатных глаз навстречу к ней тянулось что-то властное и радостное, обещающее неизведанное, что сейчас возбуждало в ней досаду и глухую неприязнь. И она целыми часами гуляла в этот день в саду, выбирая самые потаенные местечки, где бы ее никто не мог встретить.
К вечеру над садом, высоко-высоко над верхушками пахучих лип встала туча, сизая и узкая, будто с фиолетовыми парусами, изодранными ураганом. Раза два оттуда брызгало целым снопом искривленных огненных копий; и словно демон, молодой, бурный и озорной, громко улюлюкал оттуда, пугая сад.
— Ого-го-го-го! — кричал он радостной октавой.
И обещал полям дождь. Но обманул поля. Дождя не было. Туча унеслась в неведомые дали, выкинув озорной пиратский флаг с изображением какого-то чудовищного паука или морского гада. А потом зазвенели звонки в пахучих липах и частом вишневнике.
Валентина Михайловна прошла к проезжей дороге и увидела в ямской тележке того же врача Власова. Власов слез с тележки, подошел к ней, поздоровался. Моргая красноватыми веками, сказал:
— Я сегодня все утро думал о болезни вашего супруга. Да. Рылся по всяким книжкам. И остался при том же мнении. Грустно-с, но факт!
Валентина Михайловна глядела на его губы со страхом и думала искренно и горячо:
«Только бы он остался жив! Только бы остался жив!»
— Милая барыня, я не ошибся! — говорил Власов. — Скорее везите вашего супруга в Москву. Скорее! Скорее!
— Послезавтра мы уедем туда, — серьезно выговорила Валентина Михайловна и, достав носовой платок, прижала его к глазам.
— Ах-ах-ах, — завздыхал Власов.
И опять в липах зазвенели колокольчики, бросая в дрожь истосковавшееся сердце, точно плутающее впотьмах. Жаловалось поле непонятными вечерними звуками. Вздыхал скорбно сад. Валентина Михайловна прошла в кабинет мужа. Тот спал на тахте одетый, грузный, большой, вверх лицом. Она нагнулась над ним и услышала тяжкий запах его губ.
«Это уж смерть?» — —точно спросила она кого-то со страхом. Ей почудилось: смерть сидит уже здесь под креслом, скорчившись, с острыми коленами, с темными впадинами глаз. И скрипя костьми, ждет свою жертву. Валентина Михайловна стала перед тахтой на колени и осторожно поцеловала руку мужа, точно прося у него прощения.
Тот на мгновение точно проснулся и открыл глаза. Но, очевидно, не признал ее и грубо сипевшим голосом выговорил:
— Я дороги на Развальную строить не буду! Гоните к черту всех подрядчиков! К черту! — И грузно, со стоном повернувшись, снова заснул. И все цедил сквозь зубы тягучие стоны.
Когда она шла темным коридором, ее мучили новые страхи. Вдруг ее подстережет здесь Ингушевич? И возьмет ее за руку? И в его глазах она прочтет признание и беспокойную неутолимую жажду?
«Не надо этого, не надо! Не надо!» — хотелось ей кричать жалобно и горько, как птице, прячущейся от ястреба. И сердце защемило тоскою, беспомощною тоскою.
Прежде чем лечь в постель, она молилась долее, чем всегда, томясь в раскаянии и стыде за что-то.
А в сновидении видела:
Прекрасные юноши и прекрасные женщины парами гуляли в лазоревых садах и приветливыми кивками головы звали ее за собою на радостные игры. И она тоже кивала им в сладком томлении:
«Приду! Да! Да! Приду!»
В Москву поехали трое: Валентина Михайловна, Столбушин и Ираклий. Расчесывая в кухне перед отъездом свои великолепные баки, Ираклий говорил повару:
— Вот мы и опять посетим центры цивилизации. Посмотрим, что-то сделала за последние годы культура. Абсолютно посмотрим!
Повар с козлиной бородкой, белокурый, как лен, отвечает:
— Культура за последние годы много делов наделала. Солянку, например, теперь совсем поиначе готовит!
Валентина Михайловна, собираясь в отъезд, ходила по дому печальная и побледневшая. Столбушин сердито хмурился и сосредоточенно думал о чем-то.
Встречаясь с глазу на глаз с Валентиной Михайловной, Ингушевич мрачным речитативом напевал:
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
Такая пустая и глупая шутка…
Выехали в Москву в легкий день — во вторник, как того желала Валентина Михайловна. Но на прием к знаменитости Столбушин попал только через неделю. Знаменитый доктор, еще нестарый, с седыми висками, усталыми глазами и чрезвычайно тихим голосом, точно он говорил шепотом, долго и тщательно обследовал и расспрашивал Столбушина. И, кончив обследование, опустился в кресло и замолчал, словно позабыв о Столбушине. Затем бросил мимолетный взгляд на молодого ассистента. Спросил его тихо, точно он сам был умирающий:
— Нынче какой день? Вторник?
И опять замолчал в усталой позе, сложив на животе руки. Но в его уклончивом взоре, которым он обменялся с молодым врачом, Столбушин вдруг ясно прочел что-то такое, от чего его обдало холодом и грустью. С трудом цедя слова, он спросил:
— У меня что-нибудь очень серьезное? — И весь замер в ожидании.
Знаменитый доктор вновь обменялся с ассистентом мимолетным и скользким взором, и поспешно стал тереть рука об руку, точно умывая их.
— Если хотите знать, — заговорил он тихо, поспешно и сбивчиво, — пожалуй, да. To есть, ваша болезнь опасна. Но… попробуем, полечим… Вообще я против предсказаний…
Но Столбушин ему уже не верил и хмуро принял рецепт.
Когда он вышел в приемную, где его поджидала Валентина Михайловна, он сурово сказал ей:
— У меня катар желудка…
— Слава Богу! — вскрикнула та. И увидела на его сером лице блуждающие розовые пятна.
Оставив жену в гостинице, Столбушин сказал ей, что поедет сейчас в магазин сельскохозяйственных орудий. И, попрощавшись с ней, вышел на улицу. Но тут же нанял извозчика, чтобы ехать к другому доктору, адрес которого дал ему Ингушевич. После обследования он сказал этому доктору резко и напрямки:
— Я знаю, что я болен смертельно. Но я человек большого торгового дела. И я хочу знать: много ли я еще могу прожить? Прошу говорить правду!
Застигнутый врасплох доктор ответил:
— Самое большое, если вы проживете полтора года. Рак желудка у вас самого скверного типа!
«Так», — злобно подумал Столбушин. Но на ногах устоял.
А от этого доктора он снова поехал к тому, знаменитому, у которого он только что был… Всю дорогу у него очень шумело в ушах, заглушая все мысли. И ощущался холод возле сердца. Добившись наконец вторичной очереди, он с стремительной поспешностью вошел в кабинет и сказал:
— Я знаю, что у меня рак желудка, и что я скоро умру. Будьте добры, скажите, могу ли я еще прожить полтора года? Это мне нужно для моих дел.
Голос его вдруг отмяк, и он говорил, точно извиняясь в чем-то.
— За год можно поручиться, — тихо, как умирающий, проговорил доктор, устало развел руками, поклонился и повернулся лицом к окну.
Прямо от подъезда Столбушин сел на извозчика.
— Поезжай, — сказал он ему сипло.
— Куда? — повернулся к нему лениво извозчик.
— Дурак! — выкрикнул Столбушин пронзительно и резко. — Дурак! Дурак! Тебе говорят, поезжай прямо!
— А еще барин, — лениво протянул извозчик.
Они ехали прямо тусклым руслом улицы. Мелькали прохожие и проезжие, золотые буквы вывесок. Огромная золотая перчатка вывески резко уперлась в глаза Столбушина, как боевая рукавица исполина.
«Придушат меня скоро, — подумал он, чуть всколыхнувшись в скрипучей пролетке. — Уморят голодной смертью. И сбросят, как падаль, в могилу!»
«А разве я не хозяин себе больше?» — гордо встало перед ним на мгновение, рассеивая душный и колючий мрак.
— Куда теперь? — спросил извозчик. — Ишь, без малого всю улицу проехали!
— А теперь налево! — резко крикнул Столбушин, раздражаясь.
Свернули налево и опять повернули направо. И тут Столбушин увидел жену, выходившую из Иверской часовни. Столбушин остановил извозчика, кивком головы позвал жену и молча указал место рядом с собою. Та подошла, села и, приветливо улыбаясь ему, сказала:
— Я молебен сейчас у Иверской служила о твоем здравии…