— Это для чего тебе-то револьвер? — спросил Илюша. — Секундантам не полагается никакого оружия.
— Как это не полагается? Ведь я же должен буду следить за порядном? Как же безоружный может следить за порядком? Чудак ты! — заволновался Кофточкин.
— Нельзя. Ты должен быть без оружия. Так полагается.
— Глупо полагается! Я хочу!
— Нельзя, ты можешь ответить…
— Ах, в таком случае в правой моей руке красиво замрет носовой платок. Будто бы сейчас сделаю им роковой знак. Сигнал!
— И аппарат фотографический неудобен.
— Ну, уж это извини!
— Право же, неудобен.
— Нет, я его принесу хоть секретно. Какая же это дуэль, если…
— Кофточкин! — вдруг совсем жалобно позвал Илюша приятеля. — Клянусь честью, я не хочу его убивать. Я только поцарапаю ему ногу, слегка, ниже колена, чтоб этот кавалергард знал…
Он отвернулся в сторону и вдруг расплакался.
— Конечно! — закипятился Кофточкин. — Зачем его убивать! Какая это дуэль, если… И секунданты могут за это ответить. Просто ты чуть-чуть поцарапаешь ему ногу! Ты ведь стреляешь как Вильгельм Телль. Даже лучше Вильгельма Телля!
Вскоре Лев Семенович уехал на несколько дней в город, на ярмарку: нужно было запродать шерсть. И в этот же день Богавут получил от Илюши формальный вызов на поединок.
Богавут долго отнекивался, всячески отговаривался, был, видимо, смущен. Но затем внезапно и неожиданно принял вызов. Вдруг испугался показаться трусом в глазах так жарко заласкавшей его женщины. Сердился на себя, но принял вызов.
Кофточкин сообщил Илюше:
— Ура! Наша взяла! Кавалергард согласился. Сурово вот так процедил: «Передайте вашему приятелю, что он волен поступить, как угодно, но я свой выстрел брошу вверх. У меня нет никакого желания его убивать!» Ну, и гордяк же! И, правда, это отлично! Ведь ты тоже только чуть-чуть поцарапаешь его? Да? В ногу, ниже колена?
— Клянусь! — с жаром ответил Илюша. — Клянусь чем хочешь!
— Я только такие дуэли и понимаю. Какие же это дуэли, которые… Только вот такие дуэли и интересны. Ведь да?
Было хмуро.
Ветер выл и говорил деревьям:
— Будет страшно, будет страшно! Вот увидите!
Деревья нагибали головы, шептались, не верили.
Мало ли о чем болтает ветер! Для него нет выше наслаждения, как попусту напугать их. Посмеяться над их робостью и, озоруя, умчаться неведомо куда. Старая береза, видавшая на своем веку виды, обросшая у корня мхом, ободряла соседок помоложе; не верила, вздыхая, шелестела:
— Шалит, шалит…
А молодые кустики верили, шарахались все в одну сторону, в испуге припадали к самой земле.
Богавут нетерпеливо ходил взад и вперед по аллее, слушая гуденье ветра и шелест деревьев, поджидая Надежду Львовну. Зачарованное ласками тело томилось жаждою встречи, тосковало, гневно высчитывая минуты. Но она не приходила; вероятно, надоедливо следующий по ее пятам Илюша мешал, пробуждая и в ней сердитое негодование. Но, может быть, она сумеет все-таки обмануть бдительность нелепого преследователя и придет сюда? О, если бы поскорее!
Богавут опустился на скамью и сжал ладонями виски. Ветер все гудел, точно пытался убедить и его:
— Будет страшно, — вот погоди!
И невольно в душе пробуждалось смятение; вспоминались темные ужасы, пережитые, едкие и косматые, вызывавшие озноб. И ветер рос. Весь сад уже охватывало смятение. Поверили и старые деревья. Шумели:
— Страшно!
Сизые, бесшумные тени целой гурьбой наполнили сад, прятались под кустиками от ветра. Ползком перебегали дорожки, пугливыми ватагами забивались в частый вишневник. Но ветер находил их и там, сердито разрывал чащи вишневника, выгонял снова на дорожки, гулко улюлюкал им вслед.
«И меня найдут! Скоро найдут здесь. Скоро! Скоро!» — подумал в смятении Богавут.
Он поднялся на ноги и заломил руки.
— Найдут, — прошептал он, — найдут.
И снова начнутся муки, которым нет названия.
И ужасы жадно припадут к телу, как бессонные сказочные вампиры.
— А-а, — простонал он.
Все сильное тело зажгло тоскою, как молодой дуб молнией.
— Я хочу жить, хочу жить! — стонал Богавут, весь изнемогая от тяжких воспоминаний.
Он поспешно пошел аллеей, вдруг одряхлев, как старик, сгорбившись, с бессильно болтающимися руками. Его сознание будто заколебало бурею. Воля словно расплющилась под ударами молота.
— Я хочу жить, жить, — безудержно стонало в нем все.
Он поспешно обогнул сад, прошел на бугор, спустился в глубокую лощинку, словно кто-то бежал за ним по пятам.
— А если ты, как и тот… Изуродуешь себе лицо, — робко и невнятно подсказал ему здесь темный ужас вздрагивающими губами.
— Что? — не совсем понял Богавут.
— Попортишь себе лицо… — опять подсказали вкрадчиво, — ради безопасности…
Он будто замерз, неподвижно застыл, как бы оценивая подсказанное.
— Чем? — наконец, выговорил он вслух.
Ветер громко и злобно выл в лощине, и взбаламученный косматый мрак тяжко и жидко плакал, будто разбитой грудью.
— Чем? — повторил Богавут.
Мрак совсем скрутился в колючий клубок, холодом дохнул в самое лицо:
— Холостым выстрелом в лицо…
Он проворно вынул из кармана револьвер. Заглянул в его дуло.
— А пулю надо вынуть, — шепнули ему.
Он снова и также быстро спрятал револьвер. Замахнулся обеими руками, словно желая раздробить кого-то одним ударом.
— К чёрту, — завопил он, потрясая кулаками, — к чёрту, падаль ползучая!
И опять взбежал на бугор, беспокойно оглядывая окрестности. Огромные глыбы туч медленно крутились на закате, взбираясь друг на друга, свиваясь в причудливые руины. Сразу же почувствовалось там присутствие огненного, играющего облаками, зажигающего молнии. Казалось, он играл там, теша свою творческую фантазию, легко и плавно взбрасывая глыбы на глыбы в какое-то причудливое и сказочное сооружение. Затем освещал работу рук своих вспыхивающей мантией. Будто спрашивал у полей:
— Хорошо?
И тотчас же разрушал все в мгновенной игре. И опять принимался за творчество, как художник, вечно ищущий нового.
Богавут сел на землю, охватил обеими руками колена и все глядел на вспыхивающие безмолвным огнем громады туч. Ветер гудел возле самого уха, как труба, и ерошил его волосы. И опять зеленоватым огнем вспыхивали молчаливые тучи.
Тоскуя и мучаясь, он вскрикнул всей раздавленной мыслью своей:
— Огненный! Огненный! Я хочу жить!
Золотой обрез зеленоватой широкой мантии осветил близко-близко благоговейно выгнувшиеся деревья, вырвал из мрака в лугах недовершенный стог, вспыхнул в желтой прорве оврага.
— Я прошу еще на месяц счастья и покоя! — мысленно вскрикивал Богавут, скорбя и томясь. — Огненный! Слышишь ли ты меня? Исполнишь ли?
Совсем захлестнуло порывом ветра. Полнеба вспыхнуло, и благосклонно и дружелюбно заурчал первый гром.
Будто сказал:
— Слышу! Исполню!
Богавут приподнялся, стал на ноги, долго глядел на закат, — беседовал с памятью. Потом пошел домой. Проходя мимо угла дома, он внезапно увидел ее, Надежду Львовну. Ветер вздувал за ее спиною платок. Облокотясь на перила балкона, она стояла высоко над ним, у темного окна мезонина. Глядела на тучи.
— Ты ближе к небу? — спросил он ее тихо и печально.
Она оглянулась, увидела его, обрадовалась.
— Ах, это ты, — заговорила она, — как я рада! Все рвалась к тебе, да негодный Илюшка все таскается по пятам. Прямо не дает вздохнуть на свободе. Веришь ли, и сейчас торчит в передней, у лестницы на мезонин, чтобы ты не пришел ко мне как-нибудь! Подозревает меня и тебя… Понимаешь?.. Идиот!.. Сторожит фамильные драгоценности, точно их можно заложить в ломбарде!.. Коротконос!
Он сказал, запрокидывая голову:
— Я хочу видеть тебя близко. Мне тяжко, Надя!
Скорбь зазвучала в его голосе. Она ниже склонилась через перила.
— Отчего тебе тяжко? Милый!
— Так, — уклонился он.
— Нет, правда, отчего, буря моя? — зашептала она. Ее лицо так красиво вспыхивало в свете молний.
Он тихо ответил:
— Мне тяжко… потому что нас скоро разлучат…
— Кто?
Он опять уклонился от ответа. И долго глядел в ее глаза, скорбно улыбаясь.
В его запрокинутом лице она увидела тоску и муки.
— Нет, правда, что с тобой? — беспокойно окликнула она его, припав всей грудью к перилам балкона.
Ветер еще выше вздул над ее спиною платок, скрутил у ее ног юбки. Голосом, похожим на подавленный стон, он повторил:
— Нас скоро разлучат, навсегда-навсегда!
— И скоро это произойдет?
— Не позднее, как через тридцать дней. Да! Да!
— Ты меня нарочно пугаешь? Ты шутишь? — спросила она его беспокойно.
— Шучу, шучу, — ответил он со вздохом.
Потом стал просить ее:
— Возьми хоть на время часть тоски моей! Женщина, возьми! Любимая, возьми хоть на время!
— И возьму, — почти крикнула она и сейчас же испуганно зажала себе рукою рот. — Ой, боюсь! Илюшка услышит мой крик и сейчас же припрет на крыльцо! Преследовать похитителя фамильных драгоценностей! У-y, ненавижу его!
Свесившись, она долго боязливо прислушивалась; но, убедившись, что вокруг нет никого и ничего, кроме воющего мрака, снова беспечно затараторила:
— Многодумный мой! Если бы ты изобрел способ как-нибудь пробраться в мой терем извне! Как бы тебя встретила. Какими бы осыпала ласками! Веришь ли, что каждая моя жилка томится сейчас по тебе. Ах, как я люблю тебя! Как-то давно, в беседе со мною, ты назвал себя «мостом». И упомянул о сломанных ребрах. Я из твоих слов тогда ничего не поняла и приняла их за намек. Но вышло совсем наоборот, моя буря! Ах, разве можно сравнивать тебя и Илюшу. Перл мой, ты сам не знаешь, до какой степени подчиняешь ты женщину! У-y, зацеловала бы твои глаза…
— Я ничего не понимаю, что ты наговорила сейчас о каком-то мосте? При чем тут намек вышел наоборот? — спросил он ее.
Она отмахнулась, широко раскрыла глаза, капризно выдвинула нижнюю губу.